Мы успеваем, только глядеть в оба!
Смотрю вперед, оглядываюсь по сторонам, вокруг никого, будто все вымерло, даже оторопь берет. Такой тишины мы уже давно не слышали, даже в Гавриловне, Видно, нее бросили эту ра юрениую землю: лупили, лупили но пей и с но «духа и с земли и немцы и наши, а теперь, ко1Дл здесь нее перевернули вверх дном, отрешились. Немцы выгнали нас и сами ушли. Вот пленные обрадуются.
Потянулись разбитые и сгоревшие вагоны. Я выскочил на насыпь, а мама бежала внизу, и меня сразу обдало тем сладковатым трупным запахом, от которого я уже стал отвыкать. Между шпалами лежала рассыпанная пшеница, она уже почернела и проросла. У колеса разбитого вагона насыпан целый ворох. Я расковырял ботинком корку изопревшего и сросшегося зерна, под ней хорошая, сухая пшеница. Стал набивать ею карманы, забыв, что под мышкой у меня свернутый мешок. Мешок выпал, и я, нагнувшись, чтобы поднять его, вдруг увидел мертвую женщину. Она лежала между рельсами— на боку, спиною ко мне. Цветное летнее платье уже истлело на черном плече. Я отшатнулся и увидел девочку, тоже мертвую: она лежала чуть дальше, обхватив голову черными как уголь руками. Это была не девочка, а какое-то обуглившееся деревцо, и я смог определить, что это человек, только по волосам да клочкам одежды, которую шевелил ветер.
Подхватил мешок и кинулся прочь с насыпи. Бегу за мамой, а перед глазами — на мертвом, чугунном теле живые клочки цветного платья. Платье у девочки из того же материала, что и у женщины. Значит, это ее дочка.
Я стал высыпать пшеницу из карманов. Мама ничего этого не видела. Она бежала впереди и только изредка поворачивала голову, чтобы проверить, не отстал ли я.
Кончилась территория мебельного завода, и нам нужно было поворачивать налево, ближе к Волге. Здесь по оврагу могли спуститься до Нижней улицы, а там уже рукой подать и до нашего дома. В тени, куда не заглядывало солнце, под ногами хрустел ледок. Овраг неглубокий, но чем ближе он подходил к Волге, тем круче и обрывистее становились его склоны. Все знакомо, каждый поворот, каждая круча. Еще одна небольшая петля — ее почему-то все называли «тещиным языком»,— мы выскочим к мосту, а от него и Нижняя улица начинается.
Теперь я бежал впереди, и мама, когда ее обгонял, впервые улыбнулась.
— Почуял дом, как конь.
Проскочили последний поворот «тещиного языка», и показалось, что попали не в тот овраг. Я никак не мог понять, что же здесь произошло, но овраг явно не тот, по которому мы столько лет бегали и лазали. На самом дне лежал перевернутый вверх гусеницами танк. Башня вместе со стволом вдавлена в песок. Танк не наш, хотя на нем и не было никаких крестов. Мама пробежала мимо, даже не замедлив шаг, а я остановился, глянул наверх и понял, почему не узнал оврага: вверху не было моста Тут же я догадался, как попал сюда этот танк. Он свалился с моста^ когда тот еще стоял здесь. Попер, дуралей, и свалился. Обязательно должен был свалиться. Здесь же, когда проходили груженые трехтонки, мост скрипел.
Однако как же танк сюда падал? Ведь от опор он лежал метрах в пятнадцати. Что же он, на крыльях? Спуститься по таким отвесным склонам он тоже не мог.
Без конца верчу головой, оглядываясь по сторонам, даже шея заболела. Сердце стучит, словно повторяет слова военнопленных; «Смотри, Андрюха, смотри. Все обсмотри, родной. Все запоминай...»
Наш поселок, вернее его развалины и погорелища, меня ничем не удивил. Здесь все было почти таким же, как и в тот день, когда мы уходили. Может, только выросла трава не там, где она росла обычно, да чуть постарели, точно вылиняли, пепелища. Они уже не были зияюще-черными и не так пугали. Но чем мы дальше бежали по Нижней улице, тем больше удивляли непонятная тишина и запустение. От развалин, развороченной земли, холодных, серых пожарищ тянуло таким мертвым, нежилым духом, что боязно было останавливаться, и мы бежали и бежали.
Наше пепелище тоже вылиняло и постарело, развалились русская печь и плита. А когда сгорел дом, мама еще готовила тут. Теперь груды кирпичей да раскисшей глины.
— Были гости,— переводя дух и озирая наше подворье, выдохнула мама, и я не понял, к чему это она.— Да, побывали,— еще больше уронила она голос, и я увидел: яма разрыта.
Подошли ближе. Из ямы торчали наполовину вытащенные грядушки железной родительской кровати с никелированным верхом. Поржавевшая панцирная сет&а лежала рядом. Здесь же валялись наше старое ватное одеяло и вязанные из тряпок половики, которыми мы накрыли все в яме, прежде чем заложить досками и засыпать землей.
IIп лиг нмы блестел ледок. Сбоку, из вырытой в стене пиши, торчал угол ящика. Он., кажется, в том же положении, н каком мы его туда засовывали. Ящик забит» я потянул на себя и обрадованно ощутил тяжесть.
— Все цело! Все на месте!
— Ты посмотри, посмотри хорошенько.— И мама тоже спрыгнула в тесную яму.
Мы выволокли из ниши ящик, и я нетерпеливо стал срывать крышку. Но уже по гвоздям, которые я забивал сам, видел, что здесь все в порядке.
— Ах, какие молодцы,— хотел рассмешить я маму,,— они знали, что мы спешим...
Но мама даже не улыбнулась, а только опасливо посмотрела вокруг, будто эти «молодцы» где-то спрятались неподалеку, в развалинах.
Быстро переложили содержимое ящика в мешдш. Оставалось еще минут пятнадцать для отдыха, но я тут же попросил разрешения сбегать к берегу Волги.
— Только в овраг не спускайся,— крикнула она вдогонку,— я сама посмотрю!
Но я уже бежал через пустырь к берегу. И хотя никто не стрелял и вокруг не было ни души, я бежал через него, как и раньше, изо всех сил, согнувшись, и, добежав до обрывистой кручи, упал на ее край, втянув голову в плечи, долго лежал, не отрывая лица от ладоней.
Взрывов не было, а мое сжавшееся, как пружиня тело ждало их, и сердце колотилось и не могло никак успокоиться не от бега, а от этого ожидания. Наконец поднял голову и увидел перед собою сразу и Волгу, и заволжский лес, и две полузатопленные баржи под самым тем берегом, и черные точки плотиков и разбитых лодок на песчаных отмелях.
Волга и ее берега пустынны. Только где-то там, далеко внизу, может, под самой Бекетовкой или чуть ближе, темнели пунктиры не то судов, не то понтонов. Они, казалось, застряли в русле реки. Здесь же по успокоенной глади плыли редкие, похожие на белую вывернутую овчину или ноздреватую пену льдины. От Волги тянуло холодом и той же пустотой, какая была в нашем поселке.
Да, до реки пленным, видно, будет добраться легко, а здесь? Надо ждать, пока Волга замерзнет, но тогда появится охрана. На правом берегу, как я и думал, ни одного бревнышка, ни одной доски, все там, на левом, да и переправляться сейчас безумие: идет сало. Самое надежное — бежать, когда появится сильный ледоход.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Смотрю вперед, оглядываюсь по сторонам, вокруг никого, будто все вымерло, даже оторопь берет. Такой тишины мы уже давно не слышали, даже в Гавриловне, Видно, нее бросили эту ра юрениую землю: лупили, лупили но пей и с но «духа и с земли и немцы и наши, а теперь, ко1Дл здесь нее перевернули вверх дном, отрешились. Немцы выгнали нас и сами ушли. Вот пленные обрадуются.
Потянулись разбитые и сгоревшие вагоны. Я выскочил на насыпь, а мама бежала внизу, и меня сразу обдало тем сладковатым трупным запахом, от которого я уже стал отвыкать. Между шпалами лежала рассыпанная пшеница, она уже почернела и проросла. У колеса разбитого вагона насыпан целый ворох. Я расковырял ботинком корку изопревшего и сросшегося зерна, под ней хорошая, сухая пшеница. Стал набивать ею карманы, забыв, что под мышкой у меня свернутый мешок. Мешок выпал, и я, нагнувшись, чтобы поднять его, вдруг увидел мертвую женщину. Она лежала между рельсами— на боку, спиною ко мне. Цветное летнее платье уже истлело на черном плече. Я отшатнулся и увидел девочку, тоже мертвую: она лежала чуть дальше, обхватив голову черными как уголь руками. Это была не девочка, а какое-то обуглившееся деревцо, и я смог определить, что это человек, только по волосам да клочкам одежды, которую шевелил ветер.
Подхватил мешок и кинулся прочь с насыпи. Бегу за мамой, а перед глазами — на мертвом, чугунном теле живые клочки цветного платья. Платье у девочки из того же материала, что и у женщины. Значит, это ее дочка.
Я стал высыпать пшеницу из карманов. Мама ничего этого не видела. Она бежала впереди и только изредка поворачивала голову, чтобы проверить, не отстал ли я.
Кончилась территория мебельного завода, и нам нужно было поворачивать налево, ближе к Волге. Здесь по оврагу могли спуститься до Нижней улицы, а там уже рукой подать и до нашего дома. В тени, куда не заглядывало солнце, под ногами хрустел ледок. Овраг неглубокий, но чем ближе он подходил к Волге, тем круче и обрывистее становились его склоны. Все знакомо, каждый поворот, каждая круча. Еще одна небольшая петля — ее почему-то все называли «тещиным языком»,— мы выскочим к мосту, а от него и Нижняя улица начинается.
Теперь я бежал впереди, и мама, когда ее обгонял, впервые улыбнулась.
— Почуял дом, как конь.
Проскочили последний поворот «тещиного языка», и показалось, что попали не в тот овраг. Я никак не мог понять, что же здесь произошло, но овраг явно не тот, по которому мы столько лет бегали и лазали. На самом дне лежал перевернутый вверх гусеницами танк. Башня вместе со стволом вдавлена в песок. Танк не наш, хотя на нем и не было никаких крестов. Мама пробежала мимо, даже не замедлив шаг, а я остановился, глянул наверх и понял, почему не узнал оврага: вверху не было моста Тут же я догадался, как попал сюда этот танк. Он свалился с моста^ когда тот еще стоял здесь. Попер, дуралей, и свалился. Обязательно должен был свалиться. Здесь же, когда проходили груженые трехтонки, мост скрипел.
Однако как же танк сюда падал? Ведь от опор он лежал метрах в пятнадцати. Что же он, на крыльях? Спуститься по таким отвесным склонам он тоже не мог.
Без конца верчу головой, оглядываясь по сторонам, даже шея заболела. Сердце стучит, словно повторяет слова военнопленных; «Смотри, Андрюха, смотри. Все обсмотри, родной. Все запоминай...»
Наш поселок, вернее его развалины и погорелища, меня ничем не удивил. Здесь все было почти таким же, как и в тот день, когда мы уходили. Может, только выросла трава не там, где она росла обычно, да чуть постарели, точно вылиняли, пепелища. Они уже не были зияюще-черными и не так пугали. Но чем мы дальше бежали по Нижней улице, тем больше удивляли непонятная тишина и запустение. От развалин, развороченной земли, холодных, серых пожарищ тянуло таким мертвым, нежилым духом, что боязно было останавливаться, и мы бежали и бежали.
Наше пепелище тоже вылиняло и постарело, развалились русская печь и плита. А когда сгорел дом, мама еще готовила тут. Теперь груды кирпичей да раскисшей глины.
— Были гости,— переводя дух и озирая наше подворье, выдохнула мама, и я не понял, к чему это она.— Да, побывали,— еще больше уронила она голос, и я увидел: яма разрыта.
Подошли ближе. Из ямы торчали наполовину вытащенные грядушки железной родительской кровати с никелированным верхом. Поржавевшая панцирная сет&а лежала рядом. Здесь же валялись наше старое ватное одеяло и вязанные из тряпок половики, которыми мы накрыли все в яме, прежде чем заложить досками и засыпать землей.
IIп лиг нмы блестел ледок. Сбоку, из вырытой в стене пиши, торчал угол ящика. Он., кажется, в том же положении, н каком мы его туда засовывали. Ящик забит» я потянул на себя и обрадованно ощутил тяжесть.
— Все цело! Все на месте!
— Ты посмотри, посмотри хорошенько.— И мама тоже спрыгнула в тесную яму.
Мы выволокли из ниши ящик, и я нетерпеливо стал срывать крышку. Но уже по гвоздям, которые я забивал сам, видел, что здесь все в порядке.
— Ах, какие молодцы,— хотел рассмешить я маму,,— они знали, что мы спешим...
Но мама даже не улыбнулась, а только опасливо посмотрела вокруг, будто эти «молодцы» где-то спрятались неподалеку, в развалинах.
Быстро переложили содержимое ящика в мешдш. Оставалось еще минут пятнадцать для отдыха, но я тут же попросил разрешения сбегать к берегу Волги.
— Только в овраг не спускайся,— крикнула она вдогонку,— я сама посмотрю!
Но я уже бежал через пустырь к берегу. И хотя никто не стрелял и вокруг не было ни души, я бежал через него, как и раньше, изо всех сил, согнувшись, и, добежав до обрывистой кручи, упал на ее край, втянув голову в плечи, долго лежал, не отрывая лица от ладоней.
Взрывов не было, а мое сжавшееся, как пружиня тело ждало их, и сердце колотилось и не могло никак успокоиться не от бега, а от этого ожидания. Наконец поднял голову и увидел перед собою сразу и Волгу, и заволжский лес, и две полузатопленные баржи под самым тем берегом, и черные точки плотиков и разбитых лодок на песчаных отмелях.
Волга и ее берега пустынны. Только где-то там, далеко внизу, может, под самой Бекетовкой или чуть ближе, темнели пунктиры не то судов, не то понтонов. Они, казалось, застряли в русле реки. Здесь же по успокоенной глади плыли редкие, похожие на белую вывернутую овчину или ноздреватую пену льдины. От Волги тянуло холодом и той же пустотой, какая была в нашем поселке.
Да, до реки пленным, видно, будет добраться легко, а здесь? Надо ждать, пока Волга замерзнет, но тогда появится охрана. На правом берегу, как я и думал, ни одного бревнышка, ни одной доски, все там, на левом, да и переправляться сейчас безумие: идет сало. Самое надежное — бежать, когда появится сильный ледоход.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107