А теперь вот, когда старость иссушила его тело, когда прожита долгая жизнь, Смерть его не пугала. Может, это пришло от приобретенной в жизни мудрости, может, от утомления и болезней, что в последнее время гостили в хате; но достаточно того, что Цимбалист широко раскрыл ворота и покорно приветствовал Смерть на своем подворье.
— Пришла за мною? — спросил для уверенности.
— А за кем же еще? На этом дворе, кажется, кроме тебя, никого и нет?
— А и в самом деле — нет,— подтвердил Цимбалист и оглянулся по сторонам. Хата смотрела на него равнодушными подслеповатыми глазами-окошками.
— Как же так случилось, что ты в этом мире жил одиноко? — Смерть была усталой и злой на господа бога, который швыряет ее во все закоулки земли; было немного злости и на этого высокого, сухого, словно из дерева липы выстроганного гуцула, что выстроил себе крепость в этих трудных для ее костлявых ног горах. Присела посреди гумна на колоду и вытерла с голого черепа обильный пот, сверкающую косу зажала меж острых коленей.
— Да так, Смертонька.— Великий Цимбалист тоже пристроился на еловой колоде, вынул кисет, набил трубку табаком.— Может, и ты посмакуешь это дьявольское зелье? — И протянул Смерти кисет.
— Нет,— отвернулась она,— господь не любит, когда от меня пахнет земным.
— Ибо господь давненько по землице ходил и забыл о наших земных наслаждениях,— в длинных седых, на концах припаленных усах Цимбалиста затеплилась улыбка.
— Может, и твоя правда,— согласилась Смерть и, скосив зрачки, завистливо смотрела, как Великий Цимбалист смачно затягивался табачным дымом. Дым пахнул землей, жильем, он был приятнее, чем смрад церковных свечей и томящий дух кадильниц.
— Возьми-ка да затянись раз-другой, господь не заметит, он, чай, пан, а паны в такие ранние часы еще на перинах отлеживаются. В конце концов, можешь на него и не дышать, так я когда-то перед отцом делал.— Цимбалист вытер о штанину обслюненный чубук, как делал это еще тогда, когда к нему во двор приходил Зенон Скрипач, с которым делили заработанные на свадьбах калачи и последние крошки табаку, и подал Смерти. Белая гостья курила торопливо, взатяжку, так что даже глаза у нее помутились.
— Хорошо вам тут на земле,— проговорила наконец Смерть,— курите себе трубки, пьете горилку, любите женщин, купаетесь в речках и в росах...
— Чтоб ты знала, так правда хорошо,— подхватил ее слова Цимбалист.— Хлоп за свою жизнь всего напьется: горилки и росы, беды и добра, печалей и утешения. Ибо, как говорится, всякое случается в жизни. Вот ты посмотри только, Смертонька, какая благодать...
Тут голос старого Цимбалиста задрожал печальной струною: ему и в самом деле стало тоскливо оттого, что завтра его босые ноги не будут чувствовать холода утренней росы, и завтра глаза его не увидят, как невидимые кузнецы будут поднимать из-за горизонта свежекованое новехонькое солнце, и завтра уши его не услышат, как в зарослях недальнего леса зальются песнями птицы.
— У вас тут и вправду красно,— проговорила Смерть.— Одна беда, что все это временное, преходящее, до того часа, пока я не приду. Потом — небытие...
— Это пустяки, Смертонька,— махнул рукою Цимбалист.— Как будто человек бесконечно может наслаждаться чем-либо! Смолоду, помнится, бывал я в Уграх; ты знаешь, где эта страна; там меня люди вином угощали. И, скажу тебе, не вино это было, а какой- то неслыханный божественный напиток, я думал, что никогда не напьюсь им, пил час, пил другой и третий, а потом сказал: хватит, не могу больше. Так вот и жизнь: нажился-набылся, уступи место, дай молодому дорогу.
— А я никогда не уступаю, я вечна, я существую — пока существует жизнь,— хвасталась Смерть.
— Э, Смертонька,— сплюнул гуцул в сердцах,— нечем тебе тешиться. Ткнул тебе господь в руки косу и подметает тобою мир. Имеешь ли ты со своей косовицы какое-нибудь удовольствие? Вот, скажем, сейчас меня скосишь, а что из того? Получишь удовольствие? Да где там... Должна торопиться в иные края и в тех иных краях будешь сеять слезы. Я, знаешь, не хотел бы такого бессмысленного долголетия.
Смерть нахмурилась:
— Ты думаешь, что по тебе кто-то пустит слезу? У тебя же на дворе ни гкены, ни дочек, ни сынов, ни коня, ни вола, ни даже пса. Кто по тебе заплачет?
— Зато, Смертонька, есть у меня цимбалы,— отбивался гуцул.
— Ну и что? Разве цимбалы заплачут?
— Это зависит от того, в чьих они будут руках. Могут и заплакать. Я цимбалами, чтоб ты запомнила, людям служил, я полмира с ними исходил, полмира повенчал, сколько я людям утешения подарил, если б собрать в кучу все это, наверное, горы выросли
бы. Через эти цимбалы я и не женился, потому что времени не было, чужие молодицы, девки и так ко мне липли; через эти цимбалы не кормил я ни ярочек, ни сивых быков.
— Хотела бы видеть, как люди, которых ты музыкой напоил, встретят твою кончину,— молвила Смерть.
— Если ты такая любопытная, так можешь и дознаться. Посиди тут, я сейчас вернусь.
Великий Цимбалист вынес из сеней трембиту, подолом сорочки стер с нее пыль, приложился губами к мундштуку, и по горам прокатился жалобный звук. Трембита и прежде извещала про чью-то кончину, но эта кончина была чужой, далекой, трембита просто повторяла печальную новость, а ныне она плакала навзрыд, тоскливо, так что скручивалось веревкой, чернело ее длинное тело, ибо ныне она извещала мир не про смерть соседа, приятеля, доброго хозяина или буйного парня,— горам трубил про свою собственную смерть хозяин трембиты, которого люди величали Великим Цимбалистом,
Смерть прислушалась к милым ее сердцу жалобам трембиты, было ей непривычно наблюдать, как сам по себе трубит в трембиту человек, который, по существу, уже стал мертвецом, собственно, станет им через несколько минут, вот только пусть полюбуется на человеческую благодарность, пусть разочаруется, и тогда Смерть взмахнет косою.
Трембита продолжала плакать, а Великий Цимбалист смотрел сухими глазами, на лице не вырисовывалось ни одной черточки печали, он прислушивался, как горы перекатывают скорбные звуки, как передают их другой трембите, а та, другая — третьей, третья — четвертой, и уже вся округа стонала известием о его смерти.
А он еще жил, и было ему радостно смотреть, как из близких и далеких верховинских гнезд высыпали люди; люди спешили толпами, были среди них молодые и старые, мужчины и парни, молодицы и старухи, они складывали ладони трубками и спрашивали:
— А кто, слышите, богу душу отдал, что так красиво трембиты плачут?
— То я, род мой гуцульский, умирать буду,— отозвался Великий Цимбалист.
Всплеснули женщины руками, мужчины вырвали из своих грудей тяжкий вздох, девушки косы порасплетали.
— Не умирай, Великий Цимбалист!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Пришла за мною? — спросил для уверенности.
— А за кем же еще? На этом дворе, кажется, кроме тебя, никого и нет?
— А и в самом деле — нет,— подтвердил Цимбалист и оглянулся по сторонам. Хата смотрела на него равнодушными подслеповатыми глазами-окошками.
— Как же так случилось, что ты в этом мире жил одиноко? — Смерть была усталой и злой на господа бога, который швыряет ее во все закоулки земли; было немного злости и на этого высокого, сухого, словно из дерева липы выстроганного гуцула, что выстроил себе крепость в этих трудных для ее костлявых ног горах. Присела посреди гумна на колоду и вытерла с голого черепа обильный пот, сверкающую косу зажала меж острых коленей.
— Да так, Смертонька.— Великий Цимбалист тоже пристроился на еловой колоде, вынул кисет, набил трубку табаком.— Может, и ты посмакуешь это дьявольское зелье? — И протянул Смерти кисет.
— Нет,— отвернулась она,— господь не любит, когда от меня пахнет земным.
— Ибо господь давненько по землице ходил и забыл о наших земных наслаждениях,— в длинных седых, на концах припаленных усах Цимбалиста затеплилась улыбка.
— Может, и твоя правда,— согласилась Смерть и, скосив зрачки, завистливо смотрела, как Великий Цимбалист смачно затягивался табачным дымом. Дым пахнул землей, жильем, он был приятнее, чем смрад церковных свечей и томящий дух кадильниц.
— Возьми-ка да затянись раз-другой, господь не заметит, он, чай, пан, а паны в такие ранние часы еще на перинах отлеживаются. В конце концов, можешь на него и не дышать, так я когда-то перед отцом делал.— Цимбалист вытер о штанину обслюненный чубук, как делал это еще тогда, когда к нему во двор приходил Зенон Скрипач, с которым делили заработанные на свадьбах калачи и последние крошки табаку, и подал Смерти. Белая гостья курила торопливо, взатяжку, так что даже глаза у нее помутились.
— Хорошо вам тут на земле,— проговорила наконец Смерть,— курите себе трубки, пьете горилку, любите женщин, купаетесь в речках и в росах...
— Чтоб ты знала, так правда хорошо,— подхватил ее слова Цимбалист.— Хлоп за свою жизнь всего напьется: горилки и росы, беды и добра, печалей и утешения. Ибо, как говорится, всякое случается в жизни. Вот ты посмотри только, Смертонька, какая благодать...
Тут голос старого Цимбалиста задрожал печальной струною: ему и в самом деле стало тоскливо оттого, что завтра его босые ноги не будут чувствовать холода утренней росы, и завтра глаза его не увидят, как невидимые кузнецы будут поднимать из-за горизонта свежекованое новехонькое солнце, и завтра уши его не услышат, как в зарослях недальнего леса зальются песнями птицы.
— У вас тут и вправду красно,— проговорила Смерть.— Одна беда, что все это временное, преходящее, до того часа, пока я не приду. Потом — небытие...
— Это пустяки, Смертонька,— махнул рукою Цимбалист.— Как будто человек бесконечно может наслаждаться чем-либо! Смолоду, помнится, бывал я в Уграх; ты знаешь, где эта страна; там меня люди вином угощали. И, скажу тебе, не вино это было, а какой- то неслыханный божественный напиток, я думал, что никогда не напьюсь им, пил час, пил другой и третий, а потом сказал: хватит, не могу больше. Так вот и жизнь: нажился-набылся, уступи место, дай молодому дорогу.
— А я никогда не уступаю, я вечна, я существую — пока существует жизнь,— хвасталась Смерть.
— Э, Смертонька,— сплюнул гуцул в сердцах,— нечем тебе тешиться. Ткнул тебе господь в руки косу и подметает тобою мир. Имеешь ли ты со своей косовицы какое-нибудь удовольствие? Вот, скажем, сейчас меня скосишь, а что из того? Получишь удовольствие? Да где там... Должна торопиться в иные края и в тех иных краях будешь сеять слезы. Я, знаешь, не хотел бы такого бессмысленного долголетия.
Смерть нахмурилась:
— Ты думаешь, что по тебе кто-то пустит слезу? У тебя же на дворе ни гкены, ни дочек, ни сынов, ни коня, ни вола, ни даже пса. Кто по тебе заплачет?
— Зато, Смертонька, есть у меня цимбалы,— отбивался гуцул.
— Ну и что? Разве цимбалы заплачут?
— Это зависит от того, в чьих они будут руках. Могут и заплакать. Я цимбалами, чтоб ты запомнила, людям служил, я полмира с ними исходил, полмира повенчал, сколько я людям утешения подарил, если б собрать в кучу все это, наверное, горы выросли
бы. Через эти цимбалы я и не женился, потому что времени не было, чужие молодицы, девки и так ко мне липли; через эти цимбалы не кормил я ни ярочек, ни сивых быков.
— Хотела бы видеть, как люди, которых ты музыкой напоил, встретят твою кончину,— молвила Смерть.
— Если ты такая любопытная, так можешь и дознаться. Посиди тут, я сейчас вернусь.
Великий Цимбалист вынес из сеней трембиту, подолом сорочки стер с нее пыль, приложился губами к мундштуку, и по горам прокатился жалобный звук. Трембита и прежде извещала про чью-то кончину, но эта кончина была чужой, далекой, трембита просто повторяла печальную новость, а ныне она плакала навзрыд, тоскливо, так что скручивалось веревкой, чернело ее длинное тело, ибо ныне она извещала мир не про смерть соседа, приятеля, доброго хозяина или буйного парня,— горам трубил про свою собственную смерть хозяин трембиты, которого люди величали Великим Цимбалистом,
Смерть прислушалась к милым ее сердцу жалобам трембиты, было ей непривычно наблюдать, как сам по себе трубит в трембиту человек, который, по существу, уже стал мертвецом, собственно, станет им через несколько минут, вот только пусть полюбуется на человеческую благодарность, пусть разочаруется, и тогда Смерть взмахнет косою.
Трембита продолжала плакать, а Великий Цимбалист смотрел сухими глазами, на лице не вырисовывалось ни одной черточки печали, он прислушивался, как горы перекатывают скорбные звуки, как передают их другой трембите, а та, другая — третьей, третья — четвертой, и уже вся округа стонала известием о его смерти.
А он еще жил, и было ему радостно смотреть, как из близких и далеких верховинских гнезд высыпали люди; люди спешили толпами, были среди них молодые и старые, мужчины и парни, молодицы и старухи, они складывали ладони трубками и спрашивали:
— А кто, слышите, богу душу отдал, что так красиво трембиты плачут?
— То я, род мой гуцульский, умирать буду,— отозвался Великий Цимбалист.
Всплеснули женщины руками, мужчины вырвали из своих грудей тяжкий вздох, девушки косы порасплетали.
— Не умирай, Великий Цимбалист!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91