А тут... ехал Довбуш, ехал гордо, весело, в сопровождении молодых. Будто на свадьбу их сопровождал.
Посол позабыл про собственные ноги, и ноги остановились, посол печали забыл про свой язык, и язык прирос к нёбу. И лучше бы ему прирасти навсегда, чем выдавить страшные слова.
Но должен был... Нужда — всегда великий человек,- нужда — бог и царь. Она немного похожа своей неизбежностью на рожденье и смерть.
Когда всадники приблизились, посол поднял руку. А, чтоб она отсохла!
— Что случилось, хозяин? — беспечно поднялся на серебряных стременах Довбуш.
Печальный посол онемел.
Печальный посол клонился перед Довбушем, как подгнивший крест. Вот-вот упадет...
— Хочу поговорить с тобою, пане Олекса, о вещах невеселых.
— Я хотел бы про веселое, человече,— с шуткой отмахнулся Довбуш.
— Смешное нынче не про тебя...
— Ов-ва, это почему же?
— Потому что нет твоей Аннычки,— выпалил посол.
— Нет, нет...— Довбуш не поверил в услышанное. Еще под усами теплилась смешинка, еще в глазах светилась улыбка.— Ну, ну,— покачал с укором головой, мол, что за глупые шутки? Разве ж так можно? Вся Верховина знает, как дорога мне Аннычка.— Ты что, еду...— Не договорил. Мороз пробежал по жилам, ледяное лезвие остро кольнуло в сердце, так что даже скорчился, стал меньше от адской, кричащей боли. Боль высекла молнии, а после наступила тьма, как в воробьиную ночь. И посреди этой ночи, вместо печального посла, молодого крестьянина, в самом деле вырос... крест. Крест двигал плечами, будто подавал кому- то знаки. Кому? Звонарям на звонницах? Или лесам?.. Вероятно, им... ибо леса враз превратились в бесчисленную толпу жалейщиц в зеленых киреях, в зеленых накидках жалобщиц, толпа запела:
Вечная память!
Вечная память!
Зажал уши. Да разве это поможет?
Вечная память!..
— Как так... нет? — простонал.— Она же мне сына родила?! — беспомощно озирался на молодых, словно бы ждал от них поддержки, словно бы ждал от них возражений словам этого господаря.
— Так вот, Олекса, нет ее, и все... Была, и нет ее. Что человек... песчинка. Сына родила... а потом ее живьем в землю закопали. Шляхта... за песенки бунтарские...
У посла печали млели ноги, он сел на обочину в густую траву, закрывши лицо ладонями. Представил себе, как закапывали Аннычку, а вместо Аннычки увидел вдруг свою молодую жену. Жалел Довбуша не как славного опришка, жалел просто по-людски, как своего соседа, осиротевшего вдовца.
— Кто ей смерть принес? — спросил Довбуш, будто теперь это имело какое-то значение.
А в ушах стояло:
Вечная память!
Веч-на-я-а-а...
Да перестаньте вы, зеленые жалобщицы! Прошу вас...
— Пшелуцкий,— из кровавого далека донеслось до Олексы имя палача.
— А сын? — вскричал он.
Посол развел руками. Нет, про сына ничего передать не велено. Только про Аннычку.
Вечная память!
Веч-на-я-а-а-а...
Эх вы, леса...
Леса тут ни при чем, леса по обе стороны дороги прислушивались к его словам, зеленые жалобщицы замуровали свои уста, в гробовой тишине было слышно, как трудно им дышалось. Погребальная мелодия жила в нем, в Олексе, пела внутри и плакала.
Ударил Сивого под ребра.
Помчался. Надеялся воскресить Аннычку? Или спешил отомстить?
За ним неслись молодые.
Может, это лишь сон-наваждение?
Наваждение?
Наваждение? Чертовы шуточки?
«Сгинь, сгинь! Исчезни!» — шептал на скаку, плюя через плечо и крестясь.
Утешал и успокаивал изболевшееся сердце. А зачем? Человек всегда утешает себя, надеется на лучшее до последнего мгновенья. Так и Довбуш.
До могилы Аннычки добрался пешком уже к вечеру. Сивый не выдержал безумной скачки и упал под Черными Ославами бездыханно. Еще одна потеря. Прощай, Сивый, прощай и прости...
Олекса шатался, двигаясь как слепой. Черноослав- ские люди привели его к Аннычкиной могиле под руки.
— Здесь она,— показали на свежий холмик земли
и пошли прочь. Пошли к далеким развилкам, к глухим тайным тропам охранять Олексу от возможного нападения смоляков, потому что был он в то время беззащитен, как дитя.
— Аннычка! — позвал он, оставшись один.
Только ветер...
— Аннычка!
Только вздохи трав.
— Аннычка!
Лишь угасало солнце.
Тогда лишь поверил, что ее нет. Когда была живой, на первый же зов откликалась ему.
Если бы были у него слезы, выплакался бы. Но они затвердели, окаменели в груди.
Обошел могилку вокруг. Маленькая, неприметная. Кто через десяток лет догадается, что здесь лежит женщина, которая будила бунтарским пением своим Зеленую Верховину? Кто будет знать?.. Кто будет помнить?..
Разве только он...
Капало на западном склоне солнце, капало, как красная свеча. Никогда и не думалось ему, что солнце похоже на огонек свечи.
Рядом застрекотала сойка. Какая сойка? Зачем она? Где? Гляди... сидит на калиновом кусте, который кто-то уже успел посадить на могилке. А он и не заметил этого... Выходит, люди не так уж и равнодушны к Аннычке? Нашлась добрая душа.
Почему-то припомнилась материнская сказка про двух злых и одну добрую сестриц. Там, в сказке, кажется, убитая сестра голосом калиновой сопилки говорила. Но такое бывает лишь в сказке...
Но все же взмахнул ножом, ударил по калиновой ветке, сделал сопилку, прижал к губам.
«Ой, медленней, Олексику, играй. Ой, медленнее...» — отозвалась флейта.
Обрадовался.
«Это ты, Аннычка?» «Я».
«Как все случилось?»
«Пытаешь про смерть мою? Про сына сперва нашего расскажи».
«Я еще не видал его. Люди говорят: в надежных руках. Матери гуцульские ходят за ним поочередно. Рассказывали мне, что зуб у него растет».
«Будет зубастым, как ты. Подрастет — на батьково место встанет».
«Э, что батько... Только и славы, что Довбуш. Тебя вот не уберег».
«Не казнись, Олексику. Ты воин, и я — воин, разным только оружием воевали: ты — мечом, я — словом. А кто же узнает-отгадает, где воин падет?»
«Сильно тебя мучил собака Пшелуцкий?»
«Сперва нет. Привели меня на это место. Тут смоляки лагерем стояли, и приказали, чтобы я веселую спела, души им развеселила, ибо наслышаны были о моем голосе и моих песнях. А я ответила им, что негоже певцу, народ которого день за днем кровью исходит, у кого бога своего отнимают, язык которого позорят и топчут, веселые песни петь. Грех тому певцу и проклятие».
«Ты хорошо сказала, Аннычка. Как и надлежит жене Довбуша».
«Как и надлежит дочери Зеленой Верховины».
«И то правда. А потом?»
«А потом били... А я, сжав зубы, молчала.
Наконец паночки поняли, что я сильнее боли. И Пшелуцкий приказал вынести из шатра какую-то скрыньку. В скрыньке платья-наряды. Обещал меня в свои палаты взять... Я тогда рассмеялась. Разве певцы народные могут позариться на тряпки?.. И опять стали меня бить...
Потом Пшелуцкий рассыпал передо мной злато- серебро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91