Дед Исполин лучился улыбкой: его радовало выздоровление Довбуша.
Смерть направлялась в небесные чертоги и по дороге выдумывала приличную версию, чтобы оправдаться перед господом за неисполнение его высочайшего повеления.
ЛЕГЕНДА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Не была бедной вдовою, не было у нее некошеной дубравы, вдовья песенка случайно легла ей на душу, целый журавлиный клин песен садится на подоконник ее окна, она их не вспугивает, с ними легче день за днем стучать пряслицами ткацкого станка.
Хата Докии, подпертая дубовыми жердями, выбралась, как старуха, из белобокого приукрашенного ряда галицких построек на крутой глиняный берег Луквы, будто ей стало тесно среди мещанских дворов, навесов и оград, будто ей захотелось засмотреться подслеповатыми глазами-окошками в неторопливые струи воды. Хата старая, полуистлевшая крыша провалилась посредине. Когда-то, что правда, то правда, она знавала и лучшие времена. То было еще при жизни отца До- кийки — Василя Ткача. Тогда в обеих светлицах постукивали ткацкие станки, тогда на ее пороге рядочками выгревались Ткачевы дети, тогда она гордилась высоким тыном, что запирался дубовыми воротами, у тех ворот, случалось, сам пан ясновельможный староста Галицкий сходил с седла, чтоб полюбоваться тонкими полотнами, женой Василя вытканными, на Василевы же радужной красоты ковры, что покупал пан староста для своих покоев.
Давно уже нет на свете старого Ткача и его жены Марии, нет также среди живых многочисленных братьев и сестричек Докии: лет десять назад среди погожего лета всю семью выкосила чума, осталась в доме одна Докийка. Куковала в то лето кукушка девке тринадцатое лето, хорошо, что несчастная мать успела передать ей ткацкое ремесло, с тех пор Докия не встает из-за кросен и, как прикованная, ткет себе хлеб и к хлебу. Ковры ее и покрывала имеют спрос в замке, что каменной громадой высится над новым Галичем, из ее тонких белых полотен шьют рубашечки городские панночки, на ее полотне вышивают невесты свадебные рушники.
Прошедшей зимой Докия тоже отрезала полотна на несколько рушников, собралась уже и вышивать, потому что вот-вот на опустевшее подворье должны были прийти старосты, посланные любимым ею Данилом. Ее
Данило не вышел красавцем, еще будучи маленьким, упал неудачно с панской клячи, падение сделало его горбатым. Иного, быть может, увечье удручило бы, засосало повседневной тоской, заслонило свет замкнутостью, а Данило, словно бы вопреки горю, рос веселым и сообразительным хлопцем, в Галиче трудно было бы отыскать среди городских парней и кавалеров шляхетских родов большего весельчака и шутника, чем Старостин пастух. Так и звали его в городе Данилов Жартун- Жартуновским.
Летней порою, выпасая старостино стадо на противоположном берегу реки Луквы, Данило почти ежедневно подворачивал штанины, переходил реку вброд и останавливался у Докийкиного окна. Тут горбун снимал продавленную шляпу, приглаживал курчавые волосы, причудливо изгибался в реверансах и, рассыпая глазами веселые искры, спрашивал:
— Как себя пани ясновельможная королевна чувствуют?
— А ниц, проше пана графа, чувствую себя хорошо,— в тон ему отшучивалась Докия.
Ей нравилось круглое лицо Данька, все насквозь пронизанное солнечной радостью, и нравились его улыбчивые глаза, которые, казалось, никогда и не знали слез, и нравились ей речи скоморошьи, неисчерпаемые прибаутки, смешные представления про пана старосту Галицкого и его пышную женушку. А уж от рассказов про святых отцов францисканцев, что обосновались на горе святого Станислава, помереть было можно. Даже срамные песни не бросали ее в краску, Докийка временами не замечала, как и сама начинала подтягивать веселую песенку, на мгновенье забыв про кросна.
С Данилом скорее ткалось полотно, при Даниле не болели руки и не ныла спина, и, когда он возвращался к своим коровам и телятам, она вдруг ощущала, что без Жартуна-Жартуновского солнце в ее окне становилось холодней и бледнее.
Может, тогда в ее сердце и поселилась любовь к пастуху старосты?
Он ее поцеловал...
Это было на рождество. Тогда в ее светлицу, подстрекаемые Даньком, ввалились хлопцы с представлением. «Ангелы», «цари библейские», «пастухи вифлеемские», «корчмарь», «цыган» и «смерть» торжественным стихом бубнили молодой хозяйке о рождении Христа, пели коляды, щедро желали здоровья и красоты. Докия, осчастливленная вниманием парней, стояла в углу у посудной полки, встревоженная, радостные слезы дрожали на длинных девичьих ресницах, как росы на мохнатых лепестках цветка, личико раскраснелось, стояла и мысленно подбирала слова благодарности парням за то, что ее, сироту, не обошли с пожеланиями. А как уж Жартун-Жартуновский, что лицедействовал в представлении в образе «корчмря», старался, этого никакое перо описать не в силах.
Докия, как велит рождественский обычай, угостила честную братию пампушками, ,;^же где-то раздобыла бутыль вина. Вино, правда, бо не токайское, а местное, яблочное, но шутники его, палили и причмокивали — молодой хозяйке на радость.
До вечера Докия жила в чаду их пожеланий и лелеяла надежду, чтобы хоть одно из них исполнилось.
А поздним вечером пришел Данило, уже переодевшийся в опрятный кожушок, пришел, словно бы и не прозывался Жартун-Жартуновским, стыдливо присел на конце лавки. После продолжительного молчания решился наконец начать разговор.
— Сейчас, Докийка; такое смешное начну тебе говорить, что даже заплачешь.
Она скосила на него глаза, покраснела, будто была уверена в том, что знает, о чем пойдет речь.
— Говори, Данило,— ответила.— Кто знает, может, и не улыбнусь даже. Я ведь все смешинки на твою честную компанию израсходовала.
Данило поднялся с лавки.
— Хочу тебе, светлая пани, сказать, что ты красива, как цветок весенний... как птица райская, что... люблю тебя...— выпалил он единым духом. И ждал осуждения в ее глазах. Торопливо, чтобы не обиделась, добавил: — Смешно, правда? Какой-то горбун...— вздохнул и словно бы даже застонал. Видно, еще никогда не гнул его так к земле, не тяготил горб, как в ту рождественскую ночь.
Молчала. Растерявшись? Или, возможно, в ожидании, чтобы наговорил побольше таких слов? Были те слова ей приятны, немного неожиданны, но давно уже ожидаемы. Он понял девичью растерянность по-своему. Ее молчанье падало на Даниловы
плечи обрушившимся потолком, давило, по колено вгоняя в глиняный пол. Едва сумел пошевелить непослушным языком:
— Пусть паненка простит меня, если некстати... Будто я не понимаю, что не пара я ей, не пара... бо... бол естем пастух убогий, калека несчастный.
Повернулся, чтобы уйти, чтоб никогда не возвращаться сюда, чтоб никогда уже, как прежде, не становиться перед окном и не веселить Докийку прибаутками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91