Но, матка боска, я трачу время, а надо спасать моего пана.
— Какого пана? — уже сердилась Черная Птаха.
— Езус-Мария, да нашего, здешнего. Каневского...
— Разве он в опасности? Умирает, может?
— Нет, прошу пани, наш Каневский... лает.
— Как это? Пан лает?
— Как же, лает, как собака. С самого полудня. На разные лады! Страшно... Конец света.
— Подожди. Так, может, пан Каневский того... помешался?
— Еще нет... Но, я тебя прошу, Черная Птаха, и пани Каневская нижайше просит, дочери ее умоляют: полети, Черная Птаха, в замок гетмана Потоцкого, пусть немедля спешит с полками.
— Неужто хлопы взбунтовались?
— Да нет. Хлопы стоят и смеются.
— От кого же защищать пана? Татары, может?
— От молодого молодца.
— Он в замке?
— Был. Появился в полдень. Как раз тогда, когда пан Каневский изволили с одним хлопом шутить. Наш пан вообще великий шутник. Провинится, бывало, хлоп, плетью его отходить бы надо, а пан Каневский говорят: «У меня сердце доброе, делаю тебя до вечера свиньей. Ходи мне на четвереньках и хрюкай». Или прикажут ему влезть на дерево и петухом петь. Разве не невинные забавы?
— Хлоп панских забав не разумеет.
— Я тоже так думаю. А сегодня пан Каневский опять забавлялись. За какую-то провинность приказали Трохиму, старому возчику, взобраться на дерево и кукарекать. Ну, тот долго лез, в конце концов уселся на ветке... и закукарекал. Смешная сценка, не правда ли?
И тут... ох... вбегает в замок молодец. Да прямо к Каневскому:
«Почто насмехаешься над старым человеком? Уважил бы седые волосы Трохима!»
Пан Каневский, ясное дело, вскипели, покраснели, как вареный рак.
«Ты кто такой, пся крев, что смеешь со мной так разговаривать? »
А молодец ему:
«Я — человек. А ты вот — собака».
Пан Каневский вылупил глаза. Потом как завопит:
«Молчь, сволота! А ну-ка, взять быдло и в погреб, и бить, чтобы кровь сочилась!»
Дворовые метнулись было к незнакомцу, а он их пятерых в одну руку, пятерых в другую, поднял над собою и хлопнул о землю...
«Ну, подходи, кто хочет быть битым! — кричит злодей.— Только имейте, паны, разум, случайно могу и убить».
Потом снял он старого Трохима с груши, а пана Каневского велел... велел дворовым привязать цепью к той же груше. И что бы вы думали, прошу пани, эти трусы, эти хамы — гайдуки мигом исполнили его волю, словно он заворожил их своей силою... И пан Каневский лютовали, чуть землю под собой не гребли. Потому что молодец им приказал:
«Ты над убогим людом смеялся — посмеемся и мы над тобой. Ну-ка, лай, как собака!»
Пан Каневский сразу осоловели.
«Не позвалям! — плачут.— Естем шляхтич!»
«Тем более — лай. Опыт имеешь от дедов-прадедов. А не захочешь — дворец в щепки разнесу и под руинами тебя и твоих выродков похороню. Гляди-ка». И молодец, подставив плечо под стенку, слегка нажал, так что стена затрещала.
А пани Каневская:
«Гавкай, Ян, гавкай ради нас!»
И пан Каневский залаяли. Боже мой, как они похоже лаяли: то на низких нотах, басовито, то на средних, то на высоких. Я слушала их и удивлялась, как это пан богач скрывали в себе напрасно такой талант, Лаяли они, как наша дворовая сука, заливались, как наши гончие, выли, как наш овчарский пес, тявкали, как наш комнатный пудель. Они и теперь еще лают. Слышите?
— Довольно! — встрепенулась, напыжилась, взорвалась криком Черная Птаха.— Это он! Довбуш!
— Довбуш?! — прошептала Пятая Ворона. —Езус- Мария...— И замертво свалилась с виселицы.
А Черная Птаха быстрее пули мчалась к Станиславской крепости, к пану гетману коронному Потоцкому.
Еще было далеко до рассвета, когда стукнула крылом в забранное решетками гетманское окно.
— Довбуш в твоих владениях, вашмосць, над Днестром. Точно выведала. Собирай борзо войско.
И понеслись панцирные полки к Днестру. И войско жгло села. И казнило войско подолян.
— Где вы, злодеи, Довбуша спрятали?
— Да разве тот паренек Довбушем звался? — допытывались хлопы у палачей.
И расцветали улыбки на их лицах.
— Видит бог, не знаем,— сплевывали кровь под виселицами.
И в самом деле, не знали. Ибо Довбуш уже седлал Сивого. И стелилась перед ним дорога в Карпаты. Потому что уже прошла зима, и этой ночью распустились, зазеленели леса.
А Каневский?
Разве не слышите? Лает, как ни в чем не бывало.
ЛЕГЕНДА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В ту весну Мать-Смерека проснулась от зимней спячки далеко после Воскресенья. Еще ни разу за прошедшие годы так поздно она не вставала, окрестные боры уже нарядились в зеленое ожерелье, уже птицы на дереве, а зверь в норе свили свои семейные гнезда, уже молодые гаджуги — дочери Смереки, одни из которых достигали матери едва до колен, а другие до пояса, думали: больше не услышат они ее животворного шума, но карпатское солнце и теплые земные соки даровали Матери еще одно и, может быть, не последнее лето. Смерека сонно глянула из-под ссохшихся, словно бы восковых, век на белый свет, на свете рождалось утро, в тишине этого утра Смерека услышала цокот конских копыт.
Когда-то Мать-Смерека боялась цокота копыт, они означали, что из далекого скита Манявского — обители монашеской — отправились конные люди в черных рясах с рогатинами, пилами и топорами, притороченными к седлам. Святые мужи много лет подряд становились лагерем под заросшей лесом горой, на которой росла Мать-Смерека, и безжалостно вырубали ее сестер, раздевали их наголо от коры, волоком тащили вниз. Смереку и до сих пор страх берет, когда вспомнит, как жестоко гуляли топоры вокруг нее. К счастью, ее не тронули, оставили, чтобы засевала гору — плодила молодняк. Сейчас же она непригодна ни для заборов монастырских, ни на топливо, однако ее всегда наполняет трепет, когда где-то неподалеку раздастся топот копыт.
Страх потряс Смереку и в это утро, но на сей раз мимо горы святые мужи не ехали, на тропке появился молодой гуцул, сидел гуцул на сивом коне, влитый в седло, сидел и думал о чем-то, конь под ним неторопливо переставлял ноги, пока наконец не остановился; всадник рассеял мысли, ласково погладил Сивого по длинной гриве, спросил:
— Что стало с тобой, мой конь? Что не везешь своего хозяина Довбуша?
Довбуша?
По стволу Смереки быстрее потекли соки, Мать расправляла искалеченные бурями ветви — не могла отвести взгляда от всадника: множество лесных сказок наслушалась она про Довбуша, но видела его впервые. А он, поднявшись на стременах, оглядывался во все стороны, видать, и ему в первый раз довелось побывать в этой местности. Заинтересовала Олексу высокая ограда, сложенная насухо из плитняка и вся начисто заросшая плетями хмеля. Ватажок коснулся постолами Сивого, конь выскочил на склон горы, откуда открывался вид на огороженный двор. Довбуш сразу даже не понял, что у него перед глазами, ибо за каменной стеной рядами, один к одному застыли кресты и кресты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Какого пана? — уже сердилась Черная Птаха.
— Езус-Мария, да нашего, здешнего. Каневского...
— Разве он в опасности? Умирает, может?
— Нет, прошу пани, наш Каневский... лает.
— Как это? Пан лает?
— Как же, лает, как собака. С самого полудня. На разные лады! Страшно... Конец света.
— Подожди. Так, может, пан Каневский того... помешался?
— Еще нет... Но, я тебя прошу, Черная Птаха, и пани Каневская нижайше просит, дочери ее умоляют: полети, Черная Птаха, в замок гетмана Потоцкого, пусть немедля спешит с полками.
— Неужто хлопы взбунтовались?
— Да нет. Хлопы стоят и смеются.
— От кого же защищать пана? Татары, может?
— От молодого молодца.
— Он в замке?
— Был. Появился в полдень. Как раз тогда, когда пан Каневский изволили с одним хлопом шутить. Наш пан вообще великий шутник. Провинится, бывало, хлоп, плетью его отходить бы надо, а пан Каневский говорят: «У меня сердце доброе, делаю тебя до вечера свиньей. Ходи мне на четвереньках и хрюкай». Или прикажут ему влезть на дерево и петухом петь. Разве не невинные забавы?
— Хлоп панских забав не разумеет.
— Я тоже так думаю. А сегодня пан Каневский опять забавлялись. За какую-то провинность приказали Трохиму, старому возчику, взобраться на дерево и кукарекать. Ну, тот долго лез, в конце концов уселся на ветке... и закукарекал. Смешная сценка, не правда ли?
И тут... ох... вбегает в замок молодец. Да прямо к Каневскому:
«Почто насмехаешься над старым человеком? Уважил бы седые волосы Трохима!»
Пан Каневский, ясное дело, вскипели, покраснели, как вареный рак.
«Ты кто такой, пся крев, что смеешь со мной так разговаривать? »
А молодец ему:
«Я — человек. А ты вот — собака».
Пан Каневский вылупил глаза. Потом как завопит:
«Молчь, сволота! А ну-ка, взять быдло и в погреб, и бить, чтобы кровь сочилась!»
Дворовые метнулись было к незнакомцу, а он их пятерых в одну руку, пятерых в другую, поднял над собою и хлопнул о землю...
«Ну, подходи, кто хочет быть битым! — кричит злодей.— Только имейте, паны, разум, случайно могу и убить».
Потом снял он старого Трохима с груши, а пана Каневского велел... велел дворовым привязать цепью к той же груше. И что бы вы думали, прошу пани, эти трусы, эти хамы — гайдуки мигом исполнили его волю, словно он заворожил их своей силою... И пан Каневский лютовали, чуть землю под собой не гребли. Потому что молодец им приказал:
«Ты над убогим людом смеялся — посмеемся и мы над тобой. Ну-ка, лай, как собака!»
Пан Каневский сразу осоловели.
«Не позвалям! — плачут.— Естем шляхтич!»
«Тем более — лай. Опыт имеешь от дедов-прадедов. А не захочешь — дворец в щепки разнесу и под руинами тебя и твоих выродков похороню. Гляди-ка». И молодец, подставив плечо под стенку, слегка нажал, так что стена затрещала.
А пани Каневская:
«Гавкай, Ян, гавкай ради нас!»
И пан Каневский залаяли. Боже мой, как они похоже лаяли: то на низких нотах, басовито, то на средних, то на высоких. Я слушала их и удивлялась, как это пан богач скрывали в себе напрасно такой талант, Лаяли они, как наша дворовая сука, заливались, как наши гончие, выли, как наш овчарский пес, тявкали, как наш комнатный пудель. Они и теперь еще лают. Слышите?
— Довольно! — встрепенулась, напыжилась, взорвалась криком Черная Птаха.— Это он! Довбуш!
— Довбуш?! — прошептала Пятая Ворона. —Езус- Мария...— И замертво свалилась с виселицы.
А Черная Птаха быстрее пули мчалась к Станиславской крепости, к пану гетману коронному Потоцкому.
Еще было далеко до рассвета, когда стукнула крылом в забранное решетками гетманское окно.
— Довбуш в твоих владениях, вашмосць, над Днестром. Точно выведала. Собирай борзо войско.
И понеслись панцирные полки к Днестру. И войско жгло села. И казнило войско подолян.
— Где вы, злодеи, Довбуша спрятали?
— Да разве тот паренек Довбушем звался? — допытывались хлопы у палачей.
И расцветали улыбки на их лицах.
— Видит бог, не знаем,— сплевывали кровь под виселицами.
И в самом деле, не знали. Ибо Довбуш уже седлал Сивого. И стелилась перед ним дорога в Карпаты. Потому что уже прошла зима, и этой ночью распустились, зазеленели леса.
А Каневский?
Разве не слышите? Лает, как ни в чем не бывало.
ЛЕГЕНДА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
В ту весну Мать-Смерека проснулась от зимней спячки далеко после Воскресенья. Еще ни разу за прошедшие годы так поздно она не вставала, окрестные боры уже нарядились в зеленое ожерелье, уже птицы на дереве, а зверь в норе свили свои семейные гнезда, уже молодые гаджуги — дочери Смереки, одни из которых достигали матери едва до колен, а другие до пояса, думали: больше не услышат они ее животворного шума, но карпатское солнце и теплые земные соки даровали Матери еще одно и, может быть, не последнее лето. Смерека сонно глянула из-под ссохшихся, словно бы восковых, век на белый свет, на свете рождалось утро, в тишине этого утра Смерека услышала цокот конских копыт.
Когда-то Мать-Смерека боялась цокота копыт, они означали, что из далекого скита Манявского — обители монашеской — отправились конные люди в черных рясах с рогатинами, пилами и топорами, притороченными к седлам. Святые мужи много лет подряд становились лагерем под заросшей лесом горой, на которой росла Мать-Смерека, и безжалостно вырубали ее сестер, раздевали их наголо от коры, волоком тащили вниз. Смереку и до сих пор страх берет, когда вспомнит, как жестоко гуляли топоры вокруг нее. К счастью, ее не тронули, оставили, чтобы засевала гору — плодила молодняк. Сейчас же она непригодна ни для заборов монастырских, ни на топливо, однако ее всегда наполняет трепет, когда где-то неподалеку раздастся топот копыт.
Страх потряс Смереку и в это утро, но на сей раз мимо горы святые мужи не ехали, на тропке появился молодой гуцул, сидел гуцул на сивом коне, влитый в седло, сидел и думал о чем-то, конь под ним неторопливо переставлял ноги, пока наконец не остановился; всадник рассеял мысли, ласково погладил Сивого по длинной гриве, спросил:
— Что стало с тобой, мой конь? Что не везешь своего хозяина Довбуша?
Довбуша?
По стволу Смереки быстрее потекли соки, Мать расправляла искалеченные бурями ветви — не могла отвести взгляда от всадника: множество лесных сказок наслушалась она про Довбуша, но видела его впервые. А он, поднявшись на стременах, оглядывался во все стороны, видать, и ему в первый раз довелось побывать в этой местности. Заинтересовала Олексу высокая ограда, сложенная насухо из плитняка и вся начисто заросшая плетями хмеля. Ватажок коснулся постолами Сивого, конь выскочил на склон горы, откуда открывался вид на огороженный двор. Довбуш сразу даже не понял, что у него перед глазами, ибо за каменной стеной рядами, один к одному застыли кресты и кресты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91