..»
Я боялся медведей. А легенды о Снежной невесте не знал и не боялся. В те далекие дни крылья носили меня по земле и по скалам.
В те далекие дни я и Астг поднялись на ледяное плечо горы Татан.
Да успокоится душа твоя, отец!..
С горы спускаются юноша и девушка. Их ноги в снегу, лица опалены пламенем. Юноша сжимает в руке обломок черного камня. Камень покрыт льдом.
— Если ударить этим камнем о другой такой же, возгорится искра.
Искрятся их глаза. Отчего? Поцелуй и во льдах обжигает. Не веришь? Тогда вернись в те далекие дни, когда черешня эта еще не была одинока.
У них своя дорога, у юноши и девушки. Она поведет их к новым и новым вершинам, не к огню, не к смерти.
— Не замерзли вы там? — спрашиваю я.
Юноша смотрит на девушку, девушка смотрит на юношу. Веселый звонкий смех взрывается в снегах. Невесело только расцветшей черешне. Ей грустно. Она одинока. Не смеюсь и я — погасший очаг. Я тоже одинок.
Черешня шелестит.
«О чем ты?»
Ответа нет. Белые цветы черешни прикрывают свои глазки-лепестки. Не иначе как замерзли от моего холодного дыхания.
На кривом кресте Цицернаванка догорают лучи заходящего солнца.
— До осени ты должен поднять воду на Ладанные поля.— Астг властно глядит на Граче.— Там уже выделены участки. Люди начинают строиться. Слышишь?
Обращается она к Граче, но мне кажется, что все это Астг требует от меня. Граче покорно соглашается:
— Сделаем, все сделаем. А ты бы подсадила еще одну черешенку к этой,— кивает он на одинокую черешню.— Жалко ее, одна ведь.
— Черешню жалко? — пожимает плечами Астг, и опять мне кажется, что она укоряет меня.
— Здесь бы парк насадить,— думая о своем, продолжает Граче.
Астг молча уходит. Граче вынимает из нагрудного кармана и протягивает мне фотографию.
— Все, что осталось...
Одинокая могила у самого моря. Рядом Граче со склоненной головой.
В могиле этой угасший синий свет, тот самый свет, который так долго искал Граче.
Его звезда закатилась.
БЕЛЫЕ ГОЛУБИ
Граче просунул голову в полуоткрытую дверь.
— Идешь с нами?
Ну конечно же иду. Я так долго ждал этого дня. Беру шапку и выхожу.
Какой день — золотая осень и еще две весны! Поселок шумит так, словно в каждом доме свадьба. Балконы улыбаются. Их свет отражается в море. Да, да, в море. Не море, а синее чудо в глубоком ущелье в венце скал! Вдали виднеется электрический столб. Он по горло затонул в воде. А светильник на нем горит ярким пламенем. Чем не маяк?
Море тянется далеко, туда, где недели две назад, когда еще не перекрыли русло реки, виднелась груша Хачипапа и рогатина-орешник.
Какой-то самолет очень тяжело и медленно пролетел над морем, обрушив ливень красно-зеленых листков. Ну как тут не вспомнить давно минувший день?
Под рогатиной-орешником сидят рядком мой отец и дядюшка Мамбре.
«В будущем году почту будут развозить летающие машины»,— говорит отец.
«Ба...»
Рот дядюшки Мамбре больше не закрывается.
И вот прошли годы. Дядюшка Мамбре вместе с бабушкой Шогер идут по берегу к плотине. Бабушка Шогер нарядилась в старинный убор и величественно несет себя сквозь толпу, словно букет роз. А мне вспоминается, как стояла она босиком у Родника Куропатки.
Давно это было...
— Держи бабушку под руку, под руку держи! — Это кричит звезда Мелика.
Дядюшка Мамбре и правда решил было взять свою старуху под руку, но та отстранила его и пригрозила невестке:
— Приди только домой, все волосы повыдергиваю.
Звезда Мелика звонко рассмеялась, а бабушка Шогер принялась за мужа:
— Тоже хорош. Отойди-ка подальше. И чего это вырядился в белые штиблеты? Стыда в тебе нет.
Дядюшка Мамбре улыбнулся из-под белых усов.
— Чего стыдиться, мать? Стыдно было босыми ходить. Уж не тебе бы меня попрекать.
Дядюшка Мамбре сказал и с удовольствием глянул себе на ноги. Не кто-нибудь, невестка Астг такую красоту ему подарила. Старалась. Большие купила, чтоб свободно было его усталым ногам. Ан не рассчитала. Старым, огрубелым, стертым о камни пальцам все же тесно. Только дядюшка Мамбре виду никому не показывает. Зажал покрепче в губах зурну и заиграл. Да так, что все ущелье наполнилось звуками. И вода в море словно бы замерла, подобного она еще не слыхала. И бабушка Шогер забыла, что не дожурила муженька. Ей вдруг показалось, что это на ее свадьбе играет зурна. В глазах заблестели искорки, сердце наполнилось радостью небывалой. Она сбросила с себя груз прошлых лет и боялась взглянуть на мужа, чтобы не увидеть его стариком.
Весь поселок собрался у плотины. Красная шаль бабушки Шогер радостно трепыхалась на ветру. От века не было такого ликования в этих древних ущельях, где под грудой каменных глыб лежат кости нойона Чар-Катая, где высится светлоликий Цицернаванк с крестом, рассеченным молнией.
— Наша груша осталась под водой, Шогер,— вздохнул дядюшка Мамбре.
— Э,— махнула рукой старуха. И, щурясь от непривычного блеска воды, спросила: — Ты лучше скажи, как мы теперь доберемся до Цицернаванка?
— На лодке,— ответил Мамбре.— Вон, видишь? Целых три лодки привез Граче, Моторные называются. Сядем в них и мигом доедем.
— А если ноги промокнут?
Дядюшка Мамбре так и закатился:
— Ну и скажешь! Словно в первый раз мир видишь.
Бабушка Шогер отвернулась.
— Ты за меня навидался. И этого хватит.
Дядюшка Мамбре подошел к столу с угощением, выпил полную чарку водки, чтобы собраться с силами. Вода жизни тотчас запылала румянцем на покрытых седой щетиной щеках старика. Глаза засветились давно забытым шалым огоньком.
— Шогер,— сказал он тихо.— Из горячего теста ты выпечена. Смотри, съем.
Бабушка Шогер косо глянула на него и отошла. Мамбре последовал за ней.
— Помнишь, Шогер?
— Что помнишь-то?
— Год нашей свадьбы. Шли мы в Цицернаванк...
— Был Вардавар —всколыхнулась бабушка Шогер.— Ты столкнул меня в воду, я чуть не утонула...
И оба погрузились в воспоминания. Когда это было? Пятьдесят лет назад? А может, больше?
Река остановилась в ущелье, разлилась морем. Не шумит больше, не буйствует. Только рокот моторок, что бороздят синюю гладь, изредка нарушает тишину.
— Бабушка, не хочешь ли прокатиться по морю?
Это крикнул Мелик.
Бабушка Шогер прикрыла лицо. Мамбре хитро ухмыльнулся:
— Боится моя вспугнутая серна.
Бабушка Шогер сверкнула глазами.
— Выпил бы еще чарку, так я бы тебе уже не серной показалась, а невестой, дурень ты мой старый!
Тень Цицернаванка упала на синее зеркало моря и простерлась к поселку. Кривой крест в воде выпрямился, утолил наконец свою жажду. Две белые чайки мелькнули над водой и с кличем полетели к далям морским.
Над синим зеркалом понуро свесили головы тени скал — черные буйволы в воде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Я боялся медведей. А легенды о Снежной невесте не знал и не боялся. В те далекие дни крылья носили меня по земле и по скалам.
В те далекие дни я и Астг поднялись на ледяное плечо горы Татан.
Да успокоится душа твоя, отец!..
С горы спускаются юноша и девушка. Их ноги в снегу, лица опалены пламенем. Юноша сжимает в руке обломок черного камня. Камень покрыт льдом.
— Если ударить этим камнем о другой такой же, возгорится искра.
Искрятся их глаза. Отчего? Поцелуй и во льдах обжигает. Не веришь? Тогда вернись в те далекие дни, когда черешня эта еще не была одинока.
У них своя дорога, у юноши и девушки. Она поведет их к новым и новым вершинам, не к огню, не к смерти.
— Не замерзли вы там? — спрашиваю я.
Юноша смотрит на девушку, девушка смотрит на юношу. Веселый звонкий смех взрывается в снегах. Невесело только расцветшей черешне. Ей грустно. Она одинока. Не смеюсь и я — погасший очаг. Я тоже одинок.
Черешня шелестит.
«О чем ты?»
Ответа нет. Белые цветы черешни прикрывают свои глазки-лепестки. Не иначе как замерзли от моего холодного дыхания.
На кривом кресте Цицернаванка догорают лучи заходящего солнца.
— До осени ты должен поднять воду на Ладанные поля.— Астг властно глядит на Граче.— Там уже выделены участки. Люди начинают строиться. Слышишь?
Обращается она к Граче, но мне кажется, что все это Астг требует от меня. Граче покорно соглашается:
— Сделаем, все сделаем. А ты бы подсадила еще одну черешенку к этой,— кивает он на одинокую черешню.— Жалко ее, одна ведь.
— Черешню жалко? — пожимает плечами Астг, и опять мне кажется, что она укоряет меня.
— Здесь бы парк насадить,— думая о своем, продолжает Граче.
Астг молча уходит. Граче вынимает из нагрудного кармана и протягивает мне фотографию.
— Все, что осталось...
Одинокая могила у самого моря. Рядом Граче со склоненной головой.
В могиле этой угасший синий свет, тот самый свет, который так долго искал Граче.
Его звезда закатилась.
БЕЛЫЕ ГОЛУБИ
Граче просунул голову в полуоткрытую дверь.
— Идешь с нами?
Ну конечно же иду. Я так долго ждал этого дня. Беру шапку и выхожу.
Какой день — золотая осень и еще две весны! Поселок шумит так, словно в каждом доме свадьба. Балконы улыбаются. Их свет отражается в море. Да, да, в море. Не море, а синее чудо в глубоком ущелье в венце скал! Вдали виднеется электрический столб. Он по горло затонул в воде. А светильник на нем горит ярким пламенем. Чем не маяк?
Море тянется далеко, туда, где недели две назад, когда еще не перекрыли русло реки, виднелась груша Хачипапа и рогатина-орешник.
Какой-то самолет очень тяжело и медленно пролетел над морем, обрушив ливень красно-зеленых листков. Ну как тут не вспомнить давно минувший день?
Под рогатиной-орешником сидят рядком мой отец и дядюшка Мамбре.
«В будущем году почту будут развозить летающие машины»,— говорит отец.
«Ба...»
Рот дядюшки Мамбре больше не закрывается.
И вот прошли годы. Дядюшка Мамбре вместе с бабушкой Шогер идут по берегу к плотине. Бабушка Шогер нарядилась в старинный убор и величественно несет себя сквозь толпу, словно букет роз. А мне вспоминается, как стояла она босиком у Родника Куропатки.
Давно это было...
— Держи бабушку под руку, под руку держи! — Это кричит звезда Мелика.
Дядюшка Мамбре и правда решил было взять свою старуху под руку, но та отстранила его и пригрозила невестке:
— Приди только домой, все волосы повыдергиваю.
Звезда Мелика звонко рассмеялась, а бабушка Шогер принялась за мужа:
— Тоже хорош. Отойди-ка подальше. И чего это вырядился в белые штиблеты? Стыда в тебе нет.
Дядюшка Мамбре улыбнулся из-под белых усов.
— Чего стыдиться, мать? Стыдно было босыми ходить. Уж не тебе бы меня попрекать.
Дядюшка Мамбре сказал и с удовольствием глянул себе на ноги. Не кто-нибудь, невестка Астг такую красоту ему подарила. Старалась. Большие купила, чтоб свободно было его усталым ногам. Ан не рассчитала. Старым, огрубелым, стертым о камни пальцам все же тесно. Только дядюшка Мамбре виду никому не показывает. Зажал покрепче в губах зурну и заиграл. Да так, что все ущелье наполнилось звуками. И вода в море словно бы замерла, подобного она еще не слыхала. И бабушка Шогер забыла, что не дожурила муженька. Ей вдруг показалось, что это на ее свадьбе играет зурна. В глазах заблестели искорки, сердце наполнилось радостью небывалой. Она сбросила с себя груз прошлых лет и боялась взглянуть на мужа, чтобы не увидеть его стариком.
Весь поселок собрался у плотины. Красная шаль бабушки Шогер радостно трепыхалась на ветру. От века не было такого ликования в этих древних ущельях, где под грудой каменных глыб лежат кости нойона Чар-Катая, где высится светлоликий Цицернаванк с крестом, рассеченным молнией.
— Наша груша осталась под водой, Шогер,— вздохнул дядюшка Мамбре.
— Э,— махнула рукой старуха. И, щурясь от непривычного блеска воды, спросила: — Ты лучше скажи, как мы теперь доберемся до Цицернаванка?
— На лодке,— ответил Мамбре.— Вон, видишь? Целых три лодки привез Граче, Моторные называются. Сядем в них и мигом доедем.
— А если ноги промокнут?
Дядюшка Мамбре так и закатился:
— Ну и скажешь! Словно в первый раз мир видишь.
Бабушка Шогер отвернулась.
— Ты за меня навидался. И этого хватит.
Дядюшка Мамбре подошел к столу с угощением, выпил полную чарку водки, чтобы собраться с силами. Вода жизни тотчас запылала румянцем на покрытых седой щетиной щеках старика. Глаза засветились давно забытым шалым огоньком.
— Шогер,— сказал он тихо.— Из горячего теста ты выпечена. Смотри, съем.
Бабушка Шогер косо глянула на него и отошла. Мамбре последовал за ней.
— Помнишь, Шогер?
— Что помнишь-то?
— Год нашей свадьбы. Шли мы в Цицернаванк...
— Был Вардавар —всколыхнулась бабушка Шогер.— Ты столкнул меня в воду, я чуть не утонула...
И оба погрузились в воспоминания. Когда это было? Пятьдесят лет назад? А может, больше?
Река остановилась в ущелье, разлилась морем. Не шумит больше, не буйствует. Только рокот моторок, что бороздят синюю гладь, изредка нарушает тишину.
— Бабушка, не хочешь ли прокатиться по морю?
Это крикнул Мелик.
Бабушка Шогер прикрыла лицо. Мамбре хитро ухмыльнулся:
— Боится моя вспугнутая серна.
Бабушка Шогер сверкнула глазами.
— Выпил бы еще чарку, так я бы тебе уже не серной показалась, а невестой, дурень ты мой старый!
Тень Цицернаванка упала на синее зеркало моря и простерлась к поселку. Кривой крест в воде выпрямился, утолил наконец свою жажду. Две белые чайки мелькнули над водой и с кличем полетели к далям морским.
Над синим зеркалом понуро свесили головы тени скал — черные буйволы в воде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24