Я понял, наступила минута, о которой в своей книжке Миша Веллер
почему-то ничего не писал. Минута, которую во всех смыслах можно назвать
Началом. В тебе что-то созрело, поднялось, ты можешь брать карандаш и
бумагу и быстро записывать то, что тебе диктует Тот, Который Диктует.
Приняв душ, я устроился с блокнотом на диване под окном. Орали
штурцы, но это был не шум. Наверное, они вспоминали, стараясь перекричать
друг друга, Овидия, высланного когда-то цезарем в эти гибельные места.
Сноровистый Шурик... Грубый Роальд... Сентиментально настроенная
Люция Имантовна... Молодые фантасты, молодые поэты, Люха... Как-то сама
собой подобралась компашка, я отчетливо слышал голос каждого... Я даже
уловливал уже отдельные фразы...
В дверь постучали.
Я рассердился:
- Антре!
Вошла домакиня, обслуживающая номера. Я знал ее по прежним поездкам.
- Геннадий, - сказала домакиня голосом человека, лично ответственного за
мой отдых, - говорят, ты привез очень известных советских писатей и
поэтов.
Я кивнул:
- Это они меня привезли.
- Тогда почему вы еще не в баре?
- Что мне там делать? Выпить я могу и в номере.
- Дело не в выпить! - всплеснула руками домакиня. - В баре наши
друзья никарагуанцы пропивают свою революцию. Они очень славные парни и
приехали в Болгарию по приглашению Земледельческого союза. Они привезли
фильмы с Лолитой. Не с этой вашей Лолитой, с которой вы все носитесь,
которая совращает даже маньяков, а с Лолитой Торрес. Никарагуанцы пьют
виски, плачут и слушают голос Лолиты Торрес. Пойди поплачь с ними. Почему
ты не хочешь поддержать наших никарагуанских друзей?
- Потому что я не один. Со мной приехали очень известные советские
прозаики и поэты.
- Много хубаво! - обрадовалась домакиня. - Не могу смотреть, как
страдают мужчины. Бери своих писателей и иди в бар. Нельзя оставлять
мужчин, когда они плачут.
Я поднялся в номер прозаика П.
- Это точно никарагуанцы? - подозрительно уточнил прозаик.
- На все сто.
Подняв с дивана поэта К., дождавшись пока он, как и прозаик, натянет
на себя черный глухой пиджак и завяжет черным узлом черный глухой галстук,
мы спустились во двор и пересекли раскаленную асфальтовую дорожку.
Яростное солнце слепило глаза, загоняло птиц под стрехи, в уют виноградных
зарослей, зато в подземном баре, вместительном и уютном, снова оказалось
прохладно.
Домакиня не преувеличивала, в баре мы нашли наших никарагуанских
друзей.
Правда, они не плакали.
Все они были небольшого роста, но крепкие, бородатые. Сгрудившись у
дальнего конца стойки, они с самым суровым видом расправлялись с виски и с
пивом. По их виду нельзя было сказать, что они страдают, но ведь известно
- настоящее страдание прячется в душе. Увидев меня (я им чем-то
понравился) один из никарагуанцев пустил по цинку стойки бутылку пива,
призывно и весело пузырящуюся. Я принял ее, сделал глоток и послал
никарагуанцам бутылку шампанского, намекая на то, что дружба наших народов
скреплена самыми разными вещами.
К сожалению, прозаик П. и поэт К. решили, что наша дружба развивается
не в том направлении и, строго хмурясь, повели меня в кинозал, где уже
пела и плясала на экране восхитительная Лолита.
Не та, о которой вы подумали.
Но я все равно сбежал. Меня ждали карандаш и блокнот. Меня ожидала
шумная компашка моих героев.

- Возьми газету, - сказал Шурику грубый Роальд. - С сегодняшнего дня
будешь ходить в Домжур как на работу. Наблюдай, расспрашивай, но не
бросаясь в глаза. В таких дебрях, как Домжур, могут водиться интересные
звери.
- Каждой твари по харе! - грубо добавил Роальд.

Вечерело.
Дальние зарницы полосовали темнеющее болгарское небо.
Все скинув с себя, я валялся на диване, стараясь не упустить ни одной
фразы, нашептываемой Тем, Кто Диктует. Приемник, настроенный на программу
"Хоризонт", тихо мурлыкал, подмигивая зеленым глазом.
Я уже знал, что Шурик из тех, кто даже в самый дождливый и
бессмысленный день считает, что стоит зайти за угол, а там уже другая
погода, а там уже совсем другая, наполненная смыслом жизнь. В газетном
киоске Шурик купил тоненькую книжку - сборник молодых фантастов, изданный
тихим и воспитанным издателем М. С книжкой фантастики Шурик смело
отправился к Домжуру.
Шел снег. На углу дома с часами стояла очередь. Шурик не видел, что
там давали, но очередь росла на глазах. Бог с ней. Шурик думал о Люции
Имантовне. Действительно, с чего вдруг человек, так резко влюбляется, так
резко не желает свободы другому человеку?..
У Домжура Шурик задержался. Он не хотел привлекать внимание вахтерши.
Если дождаться молодых фантастов, решил он, войти с ними, замешаться в их
компанию, вахтерша быстро к нему привыкнет и проблема, как незаметно войти
в Домжур, будет снята.
Шурик стоял под тихо падающим снегом, остро ощущая особое тайное
очарование большого заснеженного вечернего города.
Шурик любил такие вот снежные вечера. В такие вечера с ним всегда
что-то случалось. Он и сейчас был полон предчувствий, и обрадовался,
завидев оживленную компанию молодых фантастов и поэтов. Впереди
величественно шагал военный фантаст в военной папахе и в длинной военной
шинели, из-под которой не было видно высоких военных сапог.
- Ребята, - кинулся Шурик навстречу, потрясая зажатой в руке книгой.
- Это ваша книга?
- В каком смысле? - сдержанно удивился один из фантастов, маленький,
худой, в маленьких темных очках, которые он не снимал с хитрых глаз ни при
какой погоде.
- Ну, в смысле... Вы ее написали?
- А-а-а... - облегченно протянул фантаст в темных очках. - Автограф?
- Если можно.
- Почему же нельзя? Вали с нами.
Перед Шуриком гостеприимно распахнулись двери Домжура.

Бар гулял.
Музыка, дым столбом, смутные лица. Дым, собственно, стоял не столбом,
он стоял над столиками как локальные атомные грибы. Пахло сложно. Пахло
подожженным кофе, югославскими сигаретами, просто водкой. На холодных
курах, уложенные в плоское блюдо, лежала бумажка - "Птици". Они и
выглядели как птици. Игнорируя новый вид кур, Шурик взял свои сто
пятьдесят (на казенные деньги) и присоединился к молодым фантастам. Он
быстро и профессионально разобрался, кто из них кто и к кому следует
присушиваться.
После этого он неторопливо обвел взглядом бар.

Мамаево попоище.

Как странно.
За стеной - снег. Медлительный, белый. За стеной тишина позднего
вечера, там душу отпускает, а тут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27