Он продолжал, громко крича:
— Каждый из вас пусть подумает о жизни, которой он жил до войны! Неужели вы не верите, что все страдания, все эти разрушения есть не что иное, как божье наказание за ваши грехи? А теперь юные девы блудят с вражескими солдатами, молодые отроки клянчат у них сигареты. Пуф-пуф! — Он изобразил губами затяжку, и его лицо исказила маниакальная ненависть. — По субботним дням люди отправляются в деревни красть или торговать. Храм господень стоит опустелый. Мы сами призываем на свои головы разрушение. Говорю вам: покайтесь! Покайтесь! Покайтесь! — он теперь истерически выплевывал слова нескончаемым потоком. — Уверуйте в господа нашего Иисуса Христа, уверуйте в бога единого, уверуйте в бога, уверуйте в господа нашего единого Иисуса Христа.
Он остановился и потом угрожающим тоном прокричал, бросая слушателям в лицо резкие обвинения:
— Все вы грешники, все вы прокляты и обречены на адовы муки вечные! Я вижу на лицах у вас улыбки. Вам себя жаль. Но почему господь заставил нас так страдать? Вы задавали себе этот вопрос?
Кто— то из толпы, передразнивая его, выкрикнул:
— Это не господь нас наказал, это америкашки своими бомбардировщиками.
В толпе засмеялись. Человек на скамейке подождал, пока стихнет смех, и, вглядываясь в сумерки, указал на женщину в черном и дико, мстительно закричал:
— Ты, женщина, ты смеешься в лицо господу?
Где твои дети? Где твой муж? — потом он указал пальцем на молодого парня рядом с Моской. — Посмотрите! — обратился он к толпе, и все повернули головы туда, куда указывал его палец. — Вот еще один зубоскал, еще один молодой человек, надежда Германии. Его дитя страдает за его грехи, а он смеется над божьим гневом. Погоди, зубоскал, в лице твоего дитяти я вижу твое наказание.
Подожди. Смотри на свое дитя и жди. — С негодованием и ненавистью он стал указывать на другие лица в толпе.
Молодой парень поставил девочку на землю и попросил Геллу присмотреть за ней. Потом, расталкивая людей, он стал пробираться к проповеднику и выскочил прямо перед ним. Одним молниеносным ударом он свалил маленького проповедника на землю, надавил ему коленом на грудь, схватил его за волосы и стал колотить его птичьей головой о цементное покрытие парковой дорожки. Потом он поднялся.
Толпа рассеялась. Молодой парень взял свою дочку и пошел по парку прочь. И словно по мановению волшебной палочки большинство людей куда-то исчезли. Проповедник лежал без движения на земле.
Кто— то помог ему подняться. С его густых курчавых волос капала кровь, ручейки крови, струившиеся по лбу, застыли на лице красной маской.
Гелла отвернулась, а Моска взял ее под руку и повел по улице. Он заметил, что она сильно побледнела — наверное, подумал он, от вида крови.
— Лучше тебе сегодня посидеть дома с фрау Заундерс, — решил он и добавил, словно оправдываясь за то, что не вмешался:
— Это не наше дело.
Моска, Лео и Эдди Кэссин сидели в гостиной у Миддлтонов. Кроме реквизированной мебели, которая оставалась в квартире, все остальное было уже упаковано в деревянные ящики, выстроившиеся вдоль стен.
— Итак, вы в самом деле собираетесь поехать на Нюрнбергский процесс? — спросил Гордон у Лео. — Когда вы отправляетесь?
— Сегодня вечером, — ответил Лео. — Я хочу провести ночь в дороге.
— Ну, так задайте перцу этим сволочам там! — сказала Энн Миддлтон. — И если вам понадобится солгать, чтобы доказать, что они заслуживают того, что их ожидает, солгите!
— Мне не надо лгать, — возразил Лео. — Я еще все очень хорошо помню.
— Я должен попросить у вас прощения, — сказал Гордон, — за свое поведение в тот день, когда вы у нас были. Наверное, я вел себя с вами очень грубо.
Лео махнул рукой:
— Да нет же, я все понимаю. Мой отец был политический заключенный, коммунист. А моя мать — еврейка, вот почему меня посадили. Хотя мой отец был политический. Разумеется, после пакта Сталина — Гитлера он потерял веру. Он понял, что они оба друг друга стоят.
Профессора, сидящего в углу перед шахматным столиком с вежливой улыбкой на лице, это бестактное замечание испугало. С паническим чувством он заметил, что в Гордоне Миддлтоне зреет гнев, и, не желая быть свидетелем словесного излияния этого гнева, он поспешил уйти. Ярость приводила его теперь в уныние.
— Мне пора, — сказал он. — У меня скоро урок. — Он попрощался с Гордоном и Энн. — Позвольте пожелать вам приятного путешествия в Америку и всего вам хорошего. Мне было очень приятно с вами общаться.
Гордон проводил его до двери и радушно сказал:
— Надеюсь, вы не забудете писать нам, профессор. Я буду ждать ваших сообщений о том, что происходит в Германии.
Профессор склонил голову:
— Конечно, конечно.
Он уже твердо решил не поддерживать никаких контактов с Гордоном Миддлтоном. Любая связь с коммунистом, даже таким безвредным, может в будущем принести ему немало непредсказуемых несчастий.
— Подождите, подождите! — Гордон вернулся с профессором обратно в комнату. — Лео, я только что вспомнил, что профессор в конце недели собирается в Нюрнберг. Вы можете его подвезти или это не разрешено вашей организацией?
— Нет-нет, не стоит! — воскликнул профессор в сильном волнении. — В этом нет никакой необходимости.
— Мне это нетрудно, — сказал Лео.
— Нет, — сказал профессор. Теперь он уже был на грани истерики. — У меня есть билет на поезд, все в порядке. Пожалуйста, я же знаю, что для вас это большое неудобство.
— Хорошо, профессор, — сказал Гордон примирительно и повел его к двери.
Когда Гордон вернулся, Моска спросил:
— Чего это он так раскудахтался?
Гордон взглянул на Лео.
— Он очень щепетильный человек. Его сын военный преступник и обвиняется за какие-то мелкие преступления. Я не знаю, в чем дело, но знаю, что судит его германский суд, а не оккупационный трибунал, так что дело, вероятно, не очень серьезное. Наверное, он побоялся, что Лео об этом узнает и решит, что его сын работал в концлагере, а это, разумеется, вовсе не так. Ты же не будешь возражать, Лео?
— Нет, конечно, — ответил Лео.
— Вот что я вам скажу, — продолжал Гордон. — Завтра я к нему схожу. У меня будет время.
И скажу, что ты его подхватишь завтра вечером.
Как только он поймет, что ты все знаешь, он не откажется. Хорошо?
— Конечно, — ответил Лео. — Очень здорово, что ты заботишься об этом старике.
Энн Миддлтон бросила на него косой взгляд, но Лео вовсе не иронизировал. Он был абсолютно искренен. Она улыбнулась.
— Гордон всегда заботится о тех, кого он обращает в свою веру, — сказала она.
— Я вовсе не обратил его в свою веру, Энн, — возразил Гордон своим рокочущим низким голосом, — но, думаю, кое-что в его сознание я заронил. Он умеет слушать. — Гордон сделал паузу и тихо, но в то же время с легкой укоризной сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74