могло быть голубое ничто, или зеленое, или желтое, и ничего другого — но оно оборачивалось явленной штучкой-дрючкой, переставая быть собой; могло случиться завершение этого периода, и тогда все творится снова, или нет; могли быть ледяные хижины со смертью на краю; могла быть грусть. Яковлев летел сквозь мир, чувствуя свое состояние сотворить и быть здесь, или не быть — Просто так, хочется что-то сделать, не почему, не отчего, не для чего. Рай, как идеал, не зачеркивающий предыдущее вместе с грехами и любовью, был словом для обозначения этого. Это надо было начать, чтобы возникли ситуации, в которых начать и кончить приятно и хорошо; и их ценность ясна. Разговоры про бред соблазнили друга на долг, но осталась все же тайна, из которой может что-то выйти. Это здесь, это истина, это мечта, это Иисус Кибальчиш. Иисус Кибальчиш расчесался на прямой пробор, его нет, в него он не верит, он самый главный, но Яковлев может все. Иаковлев никого не нашел, у Хромова не получилось. Они были трубачи, друзья и любовники, но что-то произошло, потому что им так захотелось. Нет, неправда, им захотелось, чтобы не было, или все равно; ведь все-таки это и есть самое прекрасное, зачем низводиться в животное состояние? Что означает этот бред? Улица, как степь, как длинное ласковое животное с протяженным телом; как путь, на который ступает высшая нога, чтобы войти. Улица с домами вокруг; липы, кипарисы и плющи здесь; свет оттуда, и полумрак, и комната, где сидят имена, и их несколько. Мандустра заставляет быть, ступая нае райское подножье; начать ограничения для удовольствий и смотреть. Воспоминания о ней значительны и конкретны; они присутствуют в формах, придавая им некий внутренний блеск, и это одно из многочисленных главных. Деревья, как сплетенные провода в кабеле, как единство множества линий, как клубок для вязания в руках волшебного кота, как минимальный предел феномена. Деревья стояли по обе стороны пути, и Яковлев шел куда-то, словно плыл, или полз. Тундра, как джунгли, ждала его в виде собственной награды, и ничего другого быть не могло. Или он придумал, или его придумали — нужно было продолжать, чтобы различать свет и полумрак. И Семену исполнилось три года.
§
И Миша Оно попал в камеру, пахнущую сыростью и несвободой; может быть, для смертников, а может быть, для проведения здесь длительного времени жизни. Он сидел на табурете рядом с откидным столом, потом вставал, начиная кружить вдоль стен, подходил к вонючей параше, отодвигал ее одним неуловимым движением и совершал разнообразящее жизнь мочеиспускание, отдавая всего себя этой интересной минуте, которая была наполнена истинным Занятием, в отличие от обычных рефлексивных прозябании здесь, внутри тюрьмы. Сырые стены напоминали ласковых женщин, цветные луга в воскресный день, восторженно-мрачные зеленые школьные парты, навевающие своим появлением во мгле сознания целый мир чувств и ощущений; и Миша хотел быть преступником. закованным в колодки на площади, или в темной яме, или в этой тюрьме, чтобы слиться с проникающим в него страданием в единое целое, как при зачатии; и завершить свою жизнь, шепнув умирающими губами в презирающую пустоту что-нибудь тихое и значительное, похожее на последнюю точку в священной книге, которая не столько заканчивает повествование, сколько начинает новую жизнь. Он ощущал присутствие истинного бытия в своем духе, чувствовал этот свой час действительным и свободным от времени и остального; не осмысливал ничего из того, что видел в своем представлении перед глазами; и был счастлив, словно вырвавшийся из склянки гомункул, готовый честно умереть, как все. Он сейчас прислонился головой к стене, наблюдая негасимую лампочку на потолке, которая была непременным прекрасным атрибутом неволи, и размышлял о разных проблемах, поскольку они чудесно преображались перед осознанием скорой гибели и приобретали новый вкус настоящей подлинности и серьезности, которая, как направленная в горло стальная сабля, заставляла трепетать нервы и душу. Разнообразные дилеммы и развилки мыслительных лабиринтов заполонили Мишино состояние, ввергнув его в хаос каких-то странных выяснений, которые, впрочем, и должны были возникнуть в этом месте мира у любого индивида, желавшего до этого все что угодно, или желавшего никем не быть; и эти настроения, имеющие смысл, пульсировали сейчас внутри Оно, как обнаженные сердца гальванизируемых лягушек, услаждая его личную озабоченность самим собой, присущую каждому, и его тайну, которая в нем есть.
«Итак, мир существует любой на выбор, как правда, как мой путь, но зачем я сейчас здесь? Кто я? Что я должен, или не должен, или посередине? Что я буду, кем я стану, кто я был? Я никто, я кто-то, я, наверное, имею цель, но я люблю все; я — человек-вообще; я смотрю в окно, я люблю его прозрачность, и цветы, и проблемы тех, кто придумывает их и увлечен; я хочу поцеловать реальность в губы, накрашенные лиловой помадой, но мне не нужно иметь от нее детей. Меня не страшит появление, или исчезновение, потому что это все равно; мне нравится окраска стен здесь, так же как цвет моря там; я люблю свое прошлое сейчас, так же как и настоящее; я должен что-то осуществить, но зачем мне покидать рай этого мира? Слава моим злым кандалам, они так гнусно впиваются в мои запястья, порождая ненависть и боль! Быть может, я — бог, забывший о своем назначении творить и не присутствовать? Ибо так возлюбил господь мир, что сам стал частью этого мира. Как Федоров, Будда и я. Когда меня жгли на огне, распяв на решетке, разве я не был счастлив, испытывая наслаждение, равное женскому оргазму? Разве не приятно прожить длинную жизнь, переписывая каждый день глупый листок, а потом купить себе некий предмет, или одежду; и смысл целой Вселенной будет в этой одежде; и ее пропажа станет подлинным Катаклизмом, который не каждому суждено пережить. Блажен, кто ощутил минуту роковую в чашечке цветка, особенно если это нарцисс. Счастлив садовник перевоплотившийся в цветок и низведший себя в это состояние. Почему я должен быть кем-то еще? Почему я хочу умереть сложной смертью, чувствуя бессмысленность ее, или наоборот — радость правильно отданной жертвы? Почему я хочу жить вечно, избрав бесконечное развитие, если это возможно вообще? Почему я ничего не хочу, кроме стояния здесь, прислонясь головой к стене? Почему я вижу лампочку, в то время, как существует солнце? Я унесу себя в могилу, я скоро превращусь во что-то еще; до свидания, ощущения и феномены; прощайте, любимые сны, я ухожу гордо, словно истинный Никто. Да здравствует мандустра».
Так думал Миша Оно, стоя в камере, в которой он был один, как истинный узник, или арестант; и ему нравились его серьезные сбивчивые мысли, похожие на предсмертный монолог не понятого веком гадкого убийцы, ожидающего предстоящей тяжелой казни с чувством романтической вины и бесстрашия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
§
И Миша Оно попал в камеру, пахнущую сыростью и несвободой; может быть, для смертников, а может быть, для проведения здесь длительного времени жизни. Он сидел на табурете рядом с откидным столом, потом вставал, начиная кружить вдоль стен, подходил к вонючей параше, отодвигал ее одним неуловимым движением и совершал разнообразящее жизнь мочеиспускание, отдавая всего себя этой интересной минуте, которая была наполнена истинным Занятием, в отличие от обычных рефлексивных прозябании здесь, внутри тюрьмы. Сырые стены напоминали ласковых женщин, цветные луга в воскресный день, восторженно-мрачные зеленые школьные парты, навевающие своим появлением во мгле сознания целый мир чувств и ощущений; и Миша хотел быть преступником. закованным в колодки на площади, или в темной яме, или в этой тюрьме, чтобы слиться с проникающим в него страданием в единое целое, как при зачатии; и завершить свою жизнь, шепнув умирающими губами в презирающую пустоту что-нибудь тихое и значительное, похожее на последнюю точку в священной книге, которая не столько заканчивает повествование, сколько начинает новую жизнь. Он ощущал присутствие истинного бытия в своем духе, чувствовал этот свой час действительным и свободным от времени и остального; не осмысливал ничего из того, что видел в своем представлении перед глазами; и был счастлив, словно вырвавшийся из склянки гомункул, готовый честно умереть, как все. Он сейчас прислонился головой к стене, наблюдая негасимую лампочку на потолке, которая была непременным прекрасным атрибутом неволи, и размышлял о разных проблемах, поскольку они чудесно преображались перед осознанием скорой гибели и приобретали новый вкус настоящей подлинности и серьезности, которая, как направленная в горло стальная сабля, заставляла трепетать нервы и душу. Разнообразные дилеммы и развилки мыслительных лабиринтов заполонили Мишино состояние, ввергнув его в хаос каких-то странных выяснений, которые, впрочем, и должны были возникнуть в этом месте мира у любого индивида, желавшего до этого все что угодно, или желавшего никем не быть; и эти настроения, имеющие смысл, пульсировали сейчас внутри Оно, как обнаженные сердца гальванизируемых лягушек, услаждая его личную озабоченность самим собой, присущую каждому, и его тайну, которая в нем есть.
«Итак, мир существует любой на выбор, как правда, как мой путь, но зачем я сейчас здесь? Кто я? Что я должен, или не должен, или посередине? Что я буду, кем я стану, кто я был? Я никто, я кто-то, я, наверное, имею цель, но я люблю все; я — человек-вообще; я смотрю в окно, я люблю его прозрачность, и цветы, и проблемы тех, кто придумывает их и увлечен; я хочу поцеловать реальность в губы, накрашенные лиловой помадой, но мне не нужно иметь от нее детей. Меня не страшит появление, или исчезновение, потому что это все равно; мне нравится окраска стен здесь, так же как цвет моря там; я люблю свое прошлое сейчас, так же как и настоящее; я должен что-то осуществить, но зачем мне покидать рай этого мира? Слава моим злым кандалам, они так гнусно впиваются в мои запястья, порождая ненависть и боль! Быть может, я — бог, забывший о своем назначении творить и не присутствовать? Ибо так возлюбил господь мир, что сам стал частью этого мира. Как Федоров, Будда и я. Когда меня жгли на огне, распяв на решетке, разве я не был счастлив, испытывая наслаждение, равное женскому оргазму? Разве не приятно прожить длинную жизнь, переписывая каждый день глупый листок, а потом купить себе некий предмет, или одежду; и смысл целой Вселенной будет в этой одежде; и ее пропажа станет подлинным Катаклизмом, который не каждому суждено пережить. Блажен, кто ощутил минуту роковую в чашечке цветка, особенно если это нарцисс. Счастлив садовник перевоплотившийся в цветок и низведший себя в это состояние. Почему я должен быть кем-то еще? Почему я хочу умереть сложной смертью, чувствуя бессмысленность ее, или наоборот — радость правильно отданной жертвы? Почему я хочу жить вечно, избрав бесконечное развитие, если это возможно вообще? Почему я ничего не хочу, кроме стояния здесь, прислонясь головой к стене? Почему я вижу лампочку, в то время, как существует солнце? Я унесу себя в могилу, я скоро превращусь во что-то еще; до свидания, ощущения и феномены; прощайте, любимые сны, я ухожу гордо, словно истинный Никто. Да здравствует мандустра».
Так думал Миша Оно, стоя в камере, в которой он был один, как истинный узник, или арестант; и ему нравились его серьезные сбивчивые мысли, похожие на предсмертный монолог не понятого веком гадкого убийцы, ожидающего предстоящей тяжелой казни с чувством романтической вины и бесстрашия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77