Вокруг были все, даже танцевавшие. Шут по-прежнему сидел
откинувшись, но его вечная улыбочка стаяла. Ева, запрокинув голову,
смотрела Диме в лицо - в каждом из ее глаз, бездонных от темноты, дрожало
маленькое острое пламя.
Дима сглотнул и сел, вцепился чуткими пальцами в фужер. Оказывается,
ему налили еще. Шут, наверное, позаботился. Он отпил.
- Такая сказка, - хрипло выговорил он.
Все молчали. Непонятно было, что говорить, как вообще вести себя
после такого удара. Потом Ромка, продолжая обнимать Таню за плечи, кисло
сказал:
- Лескова начитался, а впрок не пошло, французских колоний в
Архангельске вообще не было. Что губит, - он усмехнулся с превосходством;
он тоже нащупал волну, только волна была совсем иная, - что губит наших
творцов культуры, так это их вопиющая неграмотность. Болбочут - а нет,
чтоб в справочниках сперва порыться...
- А впечатление производит! - тут же встала на защиту Лидка.
- На таких же неграмотных! - отрезал Ромка, презрительно покосившись
на часовщицу. - Да будет вам известно: у русских ведьм никогда не было
хвоста! Никому в голову не пришло бы искать... А! Что ни фраза - то
путаница! Еще проверить надо, сказочник, кто тебя самого-то приворожил!
"Немецкая волна", небось? Али "Европа свободная"?
Напряжения как не бывало. Все, кроме Евы и Лидки, засмеялись
облегченно, хотя и чуть натянуто еще. Громче всех смеялся, конечно, Шут.
Он шатко встал, пошел по комнате, весь сотрясаясь, крючась, бессильно
взмахивая руками, потом просто рухнул на пол и покатился, визжаще регоча и
дрыгаясь. Ромка презрительно смотрел на него с высот сарказма, затем
отвернулся, и тогда Шут проворно подкатился к нему. Не переставая
заходиться в смехе и колотить ногами воздух - все уже стали с
беспокойством поглядывать в его сторону - Шут пихнул Ромку каблуками под
обе коленки сразу. Ромка повалился, как сноп. А Шут уже стоял над ним и
протягивал руку дружеской помощи.
- Ох, прости, задел... Право слово, так к месту сказано... Прости, я
случайно!
Ромка поднялся сам. Опять коротко глянул на Шута с презрением, сгреб
партнершу и попер плясать.
Все успокоилось. Шут изящно отряхнулся и взял Диму за руку:
- Стэнд ап, плиз, лет'с попляшем.
Дима неожиданно встал, таращась в сумрак. Его познабливало.
- Боюсь, не выйдет, - голос еще чуть хрипел.
- Фстат, сфолош! - рявкнул Шут голосом блокфюрера и сволок Диму к
затерянному в углу креслу. Гулко бухнулся. Дима опустился на подлокотник.
- И заржали молодцы, как на случке жеребцы, - пробормотал Шут
задумчиво. Дима ждал. - Друг мой, - веско, словно патриарх, проговорил Шут
из темноты. - Я потрясен, и не я один. Ваша храбрость сравнима лишь с
Дон-Кишотовой, а мастерство непревзОйденно, - он так и сказал в высоком
штиле: "непревзОйденно", а не "непревзойдЕнно". - Беда, однако, в том, что
вы переживаете. Вы никогда не говорите просто, а все время переживаете,
изливаете душу. Сие недопустимо. Вы отдаете душу на поругание шушере, а
шушера обязательно будет бить душу, ибо органически душевности не выносит,
и дело для вас кончится утратой способности генерировать душевность.
Нельзя размениваться. Бисер перед свиньями метать в наше сложное и
прекрасное время очень легко, ибо свиней пруд пруди, но невыгодно - КПД
нулевой. Не советую, мнэ-э... съедят.
- И пусть едят, - пробормотал Дима.
- Полно чушь-то молоть! Прибереги свой пыл для дела!
- Не притворяться - это и есть дело.
- Слова - это не дело. Слова всем обрыдли. Приберегай душу для
поступков, Дымок.
- Ты мне свою систему предлагаешь, - сказал Дима. - А у меня своя.
Наверное, только она для меня и возможна.
Он врал. Не было у него системы, он вел себя, как получалось. Но Шут
этого понять не мог. Он пожал плечами и сказал задумчиво:
- Оно, конечно, красивше, - помолчал. - Пускай мечтатель я, мне во
сто крат милей довольства сытого мои пустые бредни... Мой голос одинок, но
даже в час последний служить он будет мне и совести моей. И вместо
подлости, и вместо славы мелкой я выбираю в сотый раз мой гордый путь под
перестрелкой горящих ненавистью глаз... Что ж, ненависть врагов -
прекрасное топливо, но ведь донкихотов не ненавидят, над ними ржут...
Впрочем, я это уже говорил. Берегитесь, друг мой. Если вам дороги разум и
жизнь, держитесь подальше от трупяных болот.
- Хорошо, - Дима улыбнулся. - Но думаю, покамест это мне...
- Да-а?! - взбеленился Шут. - А вот когда на зачете шеф
посмотрит-посмотрит на твою авангардистскую мазню и скажет: "Лавр-руха,
служи нар-роду!" Что ответишь?
Дима засмеялся.
- Ржать будешь потом, - нетерпеливо прервал его Шут. - Мне-то,
естественно, скажешь, что и делаешь это, в отличие от многих и многих, в
поте лица малюющих алые стяги... И это будет неправда. Непритворная. А вот
ему?
- Черт его знает... - Дима скребанул затылок. - Наверное, что, вот,
стараюсь, вот, учусь... вот, лукавый попутал...
- И это конец нашего спора, - проговорил Шут.
- Почему?!
- Ты позврослел. Когда человек донкихотствует в безопасных дозах, в
безопасной обстановке, вне людей, от коих зависит его будущность, это,
знаешь ли, добрый знак. Человек приспособился. Человек не пропадет.
- Софистика, - пробормотал Дима. - Что-то ты меня, - он улыбнулся, -
совсем запутал.
- Дур-рак ты, светик, - ответил Шут, с кряхтением поднялся и,
горбясь, ушел.
О господи, подумал Дима устало и опять вспомнил про Нее. Стало совсем
паршиво, захотелось по шпалам броситься в Питер. Он тут сидит, а Она,
может, ждет. Сил нет сидеть! Он сидел.
Он достал блокнот, время скоротать, но тут же спрятал. Ему уже
случалось писать в подпитии. Казалось, он наконец-то создает нечто
настоящее. Непохожее. Свое. Наутро он заколеровал все ровным изумрудным
цветом.
Правда, потом напустил желтовато-зеленого туману, в котором смутно
угадывались не то скалы, не то оплавленные руины. Задумчиво водя кистью,
родил в нижнем углу фаэтонца Иайу с синими глазами на пол-лица, сухими,
твердо отсверкивающими, будто кристаллическими. Гениальные глаза летели
вперед, на зрителя, а маленькое, как у узника Освенцима, лицо и узкие
плечи с золотой герцогской цепочкой отставали бог знает на сколько
парсеков... Он писал так, как видела душа, а не как велела заданная тема
или, того хуже, образец... Дима вспомнил, как на копийной практике
смалевывал "Гэсэр-хан", и почувствовал, что пора еще выпить. Любимая
картина надолго ему опротивела.
За столом никого не было, кроме Евы, бессильно уронившей голову в
ладони.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
откинувшись, но его вечная улыбочка стаяла. Ева, запрокинув голову,
смотрела Диме в лицо - в каждом из ее глаз, бездонных от темноты, дрожало
маленькое острое пламя.
Дима сглотнул и сел, вцепился чуткими пальцами в фужер. Оказывается,
ему налили еще. Шут, наверное, позаботился. Он отпил.
- Такая сказка, - хрипло выговорил он.
Все молчали. Непонятно было, что говорить, как вообще вести себя
после такого удара. Потом Ромка, продолжая обнимать Таню за плечи, кисло
сказал:
- Лескова начитался, а впрок не пошло, французских колоний в
Архангельске вообще не было. Что губит, - он усмехнулся с превосходством;
он тоже нащупал волну, только волна была совсем иная, - что губит наших
творцов культуры, так это их вопиющая неграмотность. Болбочут - а нет,
чтоб в справочниках сперва порыться...
- А впечатление производит! - тут же встала на защиту Лидка.
- На таких же неграмотных! - отрезал Ромка, презрительно покосившись
на часовщицу. - Да будет вам известно: у русских ведьм никогда не было
хвоста! Никому в голову не пришло бы искать... А! Что ни фраза - то
путаница! Еще проверить надо, сказочник, кто тебя самого-то приворожил!
"Немецкая волна", небось? Али "Европа свободная"?
Напряжения как не бывало. Все, кроме Евы и Лидки, засмеялись
облегченно, хотя и чуть натянуто еще. Громче всех смеялся, конечно, Шут.
Он шатко встал, пошел по комнате, весь сотрясаясь, крючась, бессильно
взмахивая руками, потом просто рухнул на пол и покатился, визжаще регоча и
дрыгаясь. Ромка презрительно смотрел на него с высот сарказма, затем
отвернулся, и тогда Шут проворно подкатился к нему. Не переставая
заходиться в смехе и колотить ногами воздух - все уже стали с
беспокойством поглядывать в его сторону - Шут пихнул Ромку каблуками под
обе коленки сразу. Ромка повалился, как сноп. А Шут уже стоял над ним и
протягивал руку дружеской помощи.
- Ох, прости, задел... Право слово, так к месту сказано... Прости, я
случайно!
Ромка поднялся сам. Опять коротко глянул на Шута с презрением, сгреб
партнершу и попер плясать.
Все успокоилось. Шут изящно отряхнулся и взял Диму за руку:
- Стэнд ап, плиз, лет'с попляшем.
Дима неожиданно встал, таращась в сумрак. Его познабливало.
- Боюсь, не выйдет, - голос еще чуть хрипел.
- Фстат, сфолош! - рявкнул Шут голосом блокфюрера и сволок Диму к
затерянному в углу креслу. Гулко бухнулся. Дима опустился на подлокотник.
- И заржали молодцы, как на случке жеребцы, - пробормотал Шут
задумчиво. Дима ждал. - Друг мой, - веско, словно патриарх, проговорил Шут
из темноты. - Я потрясен, и не я один. Ваша храбрость сравнима лишь с
Дон-Кишотовой, а мастерство непревзОйденно, - он так и сказал в высоком
штиле: "непревзОйденно", а не "непревзойдЕнно". - Беда, однако, в том, что
вы переживаете. Вы никогда не говорите просто, а все время переживаете,
изливаете душу. Сие недопустимо. Вы отдаете душу на поругание шушере, а
шушера обязательно будет бить душу, ибо органически душевности не выносит,
и дело для вас кончится утратой способности генерировать душевность.
Нельзя размениваться. Бисер перед свиньями метать в наше сложное и
прекрасное время очень легко, ибо свиней пруд пруди, но невыгодно - КПД
нулевой. Не советую, мнэ-э... съедят.
- И пусть едят, - пробормотал Дима.
- Полно чушь-то молоть! Прибереги свой пыл для дела!
- Не притворяться - это и есть дело.
- Слова - это не дело. Слова всем обрыдли. Приберегай душу для
поступков, Дымок.
- Ты мне свою систему предлагаешь, - сказал Дима. - А у меня своя.
Наверное, только она для меня и возможна.
Он врал. Не было у него системы, он вел себя, как получалось. Но Шут
этого понять не мог. Он пожал плечами и сказал задумчиво:
- Оно, конечно, красивше, - помолчал. - Пускай мечтатель я, мне во
сто крат милей довольства сытого мои пустые бредни... Мой голос одинок, но
даже в час последний служить он будет мне и совести моей. И вместо
подлости, и вместо славы мелкой я выбираю в сотый раз мой гордый путь под
перестрелкой горящих ненавистью глаз... Что ж, ненависть врагов -
прекрасное топливо, но ведь донкихотов не ненавидят, над ними ржут...
Впрочем, я это уже говорил. Берегитесь, друг мой. Если вам дороги разум и
жизнь, держитесь подальше от трупяных болот.
- Хорошо, - Дима улыбнулся. - Но думаю, покамест это мне...
- Да-а?! - взбеленился Шут. - А вот когда на зачете шеф
посмотрит-посмотрит на твою авангардистскую мазню и скажет: "Лавр-руха,
служи нар-роду!" Что ответишь?
Дима засмеялся.
- Ржать будешь потом, - нетерпеливо прервал его Шут. - Мне-то,
естественно, скажешь, что и делаешь это, в отличие от многих и многих, в
поте лица малюющих алые стяги... И это будет неправда. Непритворная. А вот
ему?
- Черт его знает... - Дима скребанул затылок. - Наверное, что, вот,
стараюсь, вот, учусь... вот, лукавый попутал...
- И это конец нашего спора, - проговорил Шут.
- Почему?!
- Ты позврослел. Когда человек донкихотствует в безопасных дозах, в
безопасной обстановке, вне людей, от коих зависит его будущность, это,
знаешь ли, добрый знак. Человек приспособился. Человек не пропадет.
- Софистика, - пробормотал Дима. - Что-то ты меня, - он улыбнулся, -
совсем запутал.
- Дур-рак ты, светик, - ответил Шут, с кряхтением поднялся и,
горбясь, ушел.
О господи, подумал Дима устало и опять вспомнил про Нее. Стало совсем
паршиво, захотелось по шпалам броситься в Питер. Он тут сидит, а Она,
может, ждет. Сил нет сидеть! Он сидел.
Он достал блокнот, время скоротать, но тут же спрятал. Ему уже
случалось писать в подпитии. Казалось, он наконец-то создает нечто
настоящее. Непохожее. Свое. Наутро он заколеровал все ровным изумрудным
цветом.
Правда, потом напустил желтовато-зеленого туману, в котором смутно
угадывались не то скалы, не то оплавленные руины. Задумчиво водя кистью,
родил в нижнем углу фаэтонца Иайу с синими глазами на пол-лица, сухими,
твердо отсверкивающими, будто кристаллическими. Гениальные глаза летели
вперед, на зрителя, а маленькое, как у узника Освенцима, лицо и узкие
плечи с золотой герцогской цепочкой отставали бог знает на сколько
парсеков... Он писал так, как видела душа, а не как велела заданная тема
или, того хуже, образец... Дима вспомнил, как на копийной практике
смалевывал "Гэсэр-хан", и почувствовал, что пора еще выпить. Любимая
картина надолго ему опротивела.
За столом никого не было, кроме Евы, бессильно уронившей голову в
ладони.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53