Приплюснутый нос, губастый рот говорили о принадлежности к негроидной расе, у Наджибы это было гораздо менее выражено. Глаза матери, подкрашенные темной краской, слишком блестели, и взгляд ее потому был одновременно бдительным и безразличным, в общем, неприятным.
* * *
Гражданская панихида ничем не отличалась от сотен ей подобных: такая же куцая, мрачная и торопливая. Катафалку, внутри которого находились Розина и Эдуар, надо было проехать всего полтора километра – таково было расстояние до кладбища. Жидкая похоронная процессия состояла из папаши Монготье, Эдит Лаважоль, Фаусто Коппи, сменившего по такому случаю форму велосипедиста на обычный костюм, железнодорожного смотрителя – от него Розина ходила звонить, – парикмахерши Наташи и двух или трех старушек с незапоминающейся внешностью, с которыми Рашель вместе лежала в больнице.
Одетый в черное распорядитель считал, очевидно, необходимой деталью своего туалета пару серых перчаток, явно мешавших ему, которые болтались у него в руке. Он суетился, что-то переставлял, пытаясь создать торжественную обстановку, придать лицу сочувственное выражение; строго глядя, он на ухо отдавал приказы помощникам, поправлял венки, снимал листок, упавший на гроб.
Когда могильщики опустили гроб на толстой веревке в могилу, распорядитель взял букет роз и первым бросил один цветок в яму, подавая пример всем остальным. Затем он отдал букет Бланвенам, те бросили по цветку и потом очередь дошла до других присутствующих.
Когда церемония закончилась, распорядитель заставил Розину и Эдуара принять соболезнования знакомых, что и было живо проделано. Ни мать, ни сын не плакали: по их мнению, похороны вышли неловкими и даже немного смешными.
Эдит Лаважоль подошла последней, чтобы задержаться рядом с Бланвенами. Она поцеловала того, кого с таким упорством продолжала называть своим любовником, прошептала ему на ухо какие-то успокаивающие слова, в которых тот не нуждался, находя их фальшивыми.
Во время этого разговора Эдуар заметил в глубине кладбища Банана. Парень походил на одного из тех наркоманов, на которых натыкаешься вечером в Латинском квартале: изможденный, мрачный, с взлохмаченной шевелюрой, опустошенным взглядом, воротник куртки был поднят, как у персонажа фильма о преступниках; его била лихорадка. На лице у парня обильно высыпали прыщи, бородка щетинилась.
Эдуар оставил Эдит и подошел к Банану, во взгляде того читались страх и усталость. Эдуару стало его жалко, и он обнял подмастерье за плечи.
– Ты дрожишь? – спросил Бланвен.
– Какая-то хворь прицепилась, – ответил Банан.
– Что за хворь? Надеюсь, не спид?
– Не думаю. Если только у «нее» этого нет!
Банан взял Эдуара за руку.
– Она раскурочила «11 В», – пробормотал Банан. – Причем нарочно. Берегись ее, она говорит, что рассчитается с тобой за то, что ты надавал ей по жопе. И она может это сделать, Эдуар: она убийца!
– Ну же, ну же, – вздохнул Бланвен, – ты бредишь, это жар. Как ты добрался?
– Автостопом.
– Ты заезжал к себе?
– Нет еще.
– А надо бы, твои старики места себе не находят от волнения.
Они подошли к Розине, в которую намертво вцепилась Эдит Лаважоль, и все втиснулись в «Ситроен-15» Эдуара, включая и Фаусто, приехавшего на похороны поездом.
Банана высадили у его дома, после чего Эдуар пригласил Эдит и Фаусто пообедать с ним и Розиной. Ветерок братского согласия прошелестел над дружным квартетом: «гонщик» больше не злился на своего «пасынка» за стычку на стройке.
Компания отправилась к Шарику, где, как Эдуар и предполагал, Фаусто Коппи заказал себе антрекот вместо петуха в вине. Впервые мадам Лаважоль и Розина встретились не для того, чтобы поговорить об успехах в учебе «малыша Дуду». Мать прекрасно осознавала, какие отношения сложились между учеником и его бывшей учительницей, но делала вид, что ничего не знает. Разница в возрасте у женщин была невелика, и их охватило какое-то странное чувство, похожее на опьянение, от того, что они вышли «в свет» со своими молодыми любовниками.
За аперитивом, пока дамы мыли руки, Эдуар сказал Фаусто:
– Давай после жратвы отправимся потрахать наших мамашек.
Итальянец от смущения покраснел.
– Я благодарен тебе за то, что ты не прибавил: «Лучший суп получается в старой кастрюле», – продолжал Бланвен. – А может, в Италии не знают этой пословицы? Я предчувствую, что скоро мы станем с тобой настоящими друзьями. Если люди не выносят друг друга, значит, они незнакомы, так мне говорили. Люблю парней, у которых есть хобби. Знаешь, что такое хобби?
– Я гонщик, но не дикарь, – ответил Фаусто.
– Хобби – это способ борьбы против одиночества, – продолжал Эдуар. – Делаешь вид, что безумно увлечен чем-то, но себя-то не обманешь. У тебя – велосипед, у меня – переднеприводные автомобили. – И, затуманившись, он прибавил: – А у других это мотоциклы «харлей-дэвидсон».
Эдуар представил себе мотоциклы князя, выстроившиеся в гараже, начищенные до блеска, со сверкающей кожей, а от блеска хромированных деталей слепнут глаза. Сохранила ли их княгиня-мать как реликвии или рассталась с ними, чтобы они лишний раз не напоминали о трагедии? Эдуар склонялся к первой гипотезе. Странные люди! Он не чувствовал ничего общего с ними. Ему вспомнилась фраза Сигизмонда из прощального письма: «Никогда не пытайтесь показать мне его: вас просто не допустят до меня»; от этих слов Бланвену сделалось больно. Предупреждение дышало трусливой, хотя и неосознанной жестокостью. А отвратительнее всего было то, что письмо подразумевало рабское подчинение, да и все оно было полно дьявольских уловок. После его прочтения складывалось впечатление, что сей молодой человек весьма высоко оценил свою связь с Розиной, несмотря на то что его отношения с ней не переросли в любовь или даже просто в нежность.
– Извини меня, – сказал Эдуар Фаусто, доставая из кармана квадратный конверт.
И он снова с расстановкой, слово за словом, прочитал про себя письмо, будто хотел выучить его наизусть. А сколько же раз вот так читала его Розина?
Из туалета вернулись весело болтающие женщины. Учительница показалась Эдуару более старой, чем мать, и, непонятно почему, он ощутил от этого неясную радость.
16
Три дня Банан оставался в кровати, у него стучали зубы; хотя его накрыли бараньими шкурами, воняющими жиром, он непрестанно жаловался на холод. Сестра хотела вызвать врача, но против этого восстала мать, принявшись сама за лечение, правда, скорее экзотическое, чем эффективное. Когда Эдуар пришел навестить больного, старуха, взяв ленту от тюрбана, растопырила ее перед носом Бланвена.
– Что она говорит? – спросил Эдуар.
– Она сказала тебе, что болезнь Селима такая же длинная, как эта лента, – перевела Наджиба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
* * *
Гражданская панихида ничем не отличалась от сотен ей подобных: такая же куцая, мрачная и торопливая. Катафалку, внутри которого находились Розина и Эдуар, надо было проехать всего полтора километра – таково было расстояние до кладбища. Жидкая похоронная процессия состояла из папаши Монготье, Эдит Лаважоль, Фаусто Коппи, сменившего по такому случаю форму велосипедиста на обычный костюм, железнодорожного смотрителя – от него Розина ходила звонить, – парикмахерши Наташи и двух или трех старушек с незапоминающейся внешностью, с которыми Рашель вместе лежала в больнице.
Одетый в черное распорядитель считал, очевидно, необходимой деталью своего туалета пару серых перчаток, явно мешавших ему, которые болтались у него в руке. Он суетился, что-то переставлял, пытаясь создать торжественную обстановку, придать лицу сочувственное выражение; строго глядя, он на ухо отдавал приказы помощникам, поправлял венки, снимал листок, упавший на гроб.
Когда могильщики опустили гроб на толстой веревке в могилу, распорядитель взял букет роз и первым бросил один цветок в яму, подавая пример всем остальным. Затем он отдал букет Бланвенам, те бросили по цветку и потом очередь дошла до других присутствующих.
Когда церемония закончилась, распорядитель заставил Розину и Эдуара принять соболезнования знакомых, что и было живо проделано. Ни мать, ни сын не плакали: по их мнению, похороны вышли неловкими и даже немного смешными.
Эдит Лаважоль подошла последней, чтобы задержаться рядом с Бланвенами. Она поцеловала того, кого с таким упорством продолжала называть своим любовником, прошептала ему на ухо какие-то успокаивающие слова, в которых тот не нуждался, находя их фальшивыми.
Во время этого разговора Эдуар заметил в глубине кладбища Банана. Парень походил на одного из тех наркоманов, на которых натыкаешься вечером в Латинском квартале: изможденный, мрачный, с взлохмаченной шевелюрой, опустошенным взглядом, воротник куртки был поднят, как у персонажа фильма о преступниках; его била лихорадка. На лице у парня обильно высыпали прыщи, бородка щетинилась.
Эдуар оставил Эдит и подошел к Банану, во взгляде того читались страх и усталость. Эдуару стало его жалко, и он обнял подмастерье за плечи.
– Ты дрожишь? – спросил Бланвен.
– Какая-то хворь прицепилась, – ответил Банан.
– Что за хворь? Надеюсь, не спид?
– Не думаю. Если только у «нее» этого нет!
Банан взял Эдуара за руку.
– Она раскурочила «11 В», – пробормотал Банан. – Причем нарочно. Берегись ее, она говорит, что рассчитается с тобой за то, что ты надавал ей по жопе. И она может это сделать, Эдуар: она убийца!
– Ну же, ну же, – вздохнул Бланвен, – ты бредишь, это жар. Как ты добрался?
– Автостопом.
– Ты заезжал к себе?
– Нет еще.
– А надо бы, твои старики места себе не находят от волнения.
Они подошли к Розине, в которую намертво вцепилась Эдит Лаважоль, и все втиснулись в «Ситроен-15» Эдуара, включая и Фаусто, приехавшего на похороны поездом.
Банана высадили у его дома, после чего Эдуар пригласил Эдит и Фаусто пообедать с ним и Розиной. Ветерок братского согласия прошелестел над дружным квартетом: «гонщик» больше не злился на своего «пасынка» за стычку на стройке.
Компания отправилась к Шарику, где, как Эдуар и предполагал, Фаусто Коппи заказал себе антрекот вместо петуха в вине. Впервые мадам Лаважоль и Розина встретились не для того, чтобы поговорить об успехах в учебе «малыша Дуду». Мать прекрасно осознавала, какие отношения сложились между учеником и его бывшей учительницей, но делала вид, что ничего не знает. Разница в возрасте у женщин была невелика, и их охватило какое-то странное чувство, похожее на опьянение, от того, что они вышли «в свет» со своими молодыми любовниками.
За аперитивом, пока дамы мыли руки, Эдуар сказал Фаусто:
– Давай после жратвы отправимся потрахать наших мамашек.
Итальянец от смущения покраснел.
– Я благодарен тебе за то, что ты не прибавил: «Лучший суп получается в старой кастрюле», – продолжал Бланвен. – А может, в Италии не знают этой пословицы? Я предчувствую, что скоро мы станем с тобой настоящими друзьями. Если люди не выносят друг друга, значит, они незнакомы, так мне говорили. Люблю парней, у которых есть хобби. Знаешь, что такое хобби?
– Я гонщик, но не дикарь, – ответил Фаусто.
– Хобби – это способ борьбы против одиночества, – продолжал Эдуар. – Делаешь вид, что безумно увлечен чем-то, но себя-то не обманешь. У тебя – велосипед, у меня – переднеприводные автомобили. – И, затуманившись, он прибавил: – А у других это мотоциклы «харлей-дэвидсон».
Эдуар представил себе мотоциклы князя, выстроившиеся в гараже, начищенные до блеска, со сверкающей кожей, а от блеска хромированных деталей слепнут глаза. Сохранила ли их княгиня-мать как реликвии или рассталась с ними, чтобы они лишний раз не напоминали о трагедии? Эдуар склонялся к первой гипотезе. Странные люди! Он не чувствовал ничего общего с ними. Ему вспомнилась фраза Сигизмонда из прощального письма: «Никогда не пытайтесь показать мне его: вас просто не допустят до меня»; от этих слов Бланвену сделалось больно. Предупреждение дышало трусливой, хотя и неосознанной жестокостью. А отвратительнее всего было то, что письмо подразумевало рабское подчинение, да и все оно было полно дьявольских уловок. После его прочтения складывалось впечатление, что сей молодой человек весьма высоко оценил свою связь с Розиной, несмотря на то что его отношения с ней не переросли в любовь или даже просто в нежность.
– Извини меня, – сказал Эдуар Фаусто, доставая из кармана квадратный конверт.
И он снова с расстановкой, слово за словом, прочитал про себя письмо, будто хотел выучить его наизусть. А сколько же раз вот так читала его Розина?
Из туалета вернулись весело болтающие женщины. Учительница показалась Эдуару более старой, чем мать, и, непонятно почему, он ощутил от этого неясную радость.
16
Три дня Банан оставался в кровати, у него стучали зубы; хотя его накрыли бараньими шкурами, воняющими жиром, он непрестанно жаловался на холод. Сестра хотела вызвать врача, но против этого восстала мать, принявшись сама за лечение, правда, скорее экзотическое, чем эффективное. Когда Эдуар пришел навестить больного, старуха, взяв ленту от тюрбана, растопырила ее перед носом Бланвена.
– Что она говорит? – спросил Эдуар.
– Она сказала тебе, что болезнь Селима такая же длинная, как эта лента, – перевела Наджиба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97