Знаешь: коро-
че куриного носа счет бабьим радостям. А я вот молодая, а тоже это узна-
ла. С того и не на всякую обиду твою отвечаю. Жалею. А ты меня не пожа-
лела, проняла. Дак я тебе скажу: а ты за какой грех эдакого гнилого ро-
дила? Я для глазу сладкая и телом крепкая, а четвертый год хожу пустая,
чисто порченая! Другие-то и дурные есть, и ледащие, а отросток от тела
от своего дают! А я с опостылым маюсь не для веселья, не для роду веточ-
ки! Доктор в городу сказывал: и чахотные родют детей. Про Ваську же так:
не то чахотный, а и по мужичьему делу схилел. Не будет уж, говорит, у
вас с им роду. У меня, бабка, сердце на слезу неохотное, а тут я запла-
кала. Что ж то, что в нужде, что ж то, что по счету кусок? Я бы на дите
добыла! Жилы вытянула бы, а добыла бы. Другие бабы в городу на пустое
брюхо с завидкой, а я, как мужичка коренная, знаю: и собака щенка с ра-
достью лижет, обихаживает. А я одним-одна. Кручу, верчу, спину гну для
гнилого, для немилого надсаживаюсь. Чем взял? Ну, чем похвастаешь в сы-
не-то в твоем? На работу, что ль, удал? Э-эх! Так дышит, для копоти!
Оборвала, словно словами задохнулась. Васька захрипел:
- Будет, будет... Скажи тишком. Сколько раз попреки твои слушал, еще
послушаю... Не кричи только, нехорошо. А ты, мать, не вереди Виркино
сердце. Она и то с тобой покорная. И сейчас не со зла она... Вирка-а,
ложись! Спи! Не со мной, ну на лавку ляг! Все переговорено, перетерпи.
Кроткий молящий голос Васькин хуже ножа острого для матери. Он еще
перед эдакой, перед охальницей пригибается! В смешной и жалкой торопли-
вости с печки полезла. Слезая, кричала:
- Сама... Сама ведь к Ваське ночью прибегла! А кто велел тебе? При-
бегла, змеей вползла, а теперь мужика порочишь. Чего же глядела раньше,
беспутная? Да я тебе глаза твои бесстыжие выцарапаю, коль ты слово такое
еще скажешь! Вре-ешь! Вре-ешь! За беспутство твое, за грех за твой бог
дитю в утробе быть не дозволяет.
Подступала старая, в беспомощном гневе трясла головой с седыми, жид-
кими, растрепавшимися без повойника волосами, вытягивала руки с костля-
выми пальцами. Лица старухиного Виринея не видела, но руку ее поймала.
Негрубо в сторону отвела, хотела даже тихим словом успокоить. Но Васька
с кровати заругался на старуху:
- Зачем ты в наше дело путаешься? Чего тебе надо? Отжила свое и спи
на печке! Чего промеж мужа с женой вредишь?.. Уходи сейчас! Не смей до
бабы до моей касаться! Пальцем тронуть Вирку не дозволю!
Со злостью, вновь вскипевшей, Вирка крикнула сильно и зло:
- Молчи, гнилой!.. "Пальцем тронуть не дам"! Самого-то пальцем пок-
репче двинь, дак и дух вон. Опостылел ты мне, будет. Кончилось терпенье
мое. Как сама, по своей по воле прибегла, да крепко слово свое блюла:
три года не уходила. Тоже... с заступой со своей. Лежи и дохни. Никому
не нужен. Даже на цареву войну и то не годен!
- Виринея!
- Што Виринея? Двадцатый год Виринея! Упомнила кличку-то свою. Сама
завязалась, поп не крутил, богу не кадил, за меня не вымаливал, штоб по
чести с мужиком с одним себя блюла! А я блюла! От пригожих, да от здоро-
вых отмахивалась. Все из-за слова из-за крепкого из-за своего! Сама в
жены навязалась, с того и жила как жена. Теперь отбатрачила! Будет! Кон-
чилось терпенье мое! Догнивай! А я здоровая, - в могилу с собой все одно
не утянешь. Не хочу. Пускай мать свое роженое выхаживает. А мне уж
больше не охота. Часу веселого нету для молодости для моей. Уйду! Пропа-
дать мне што ль в этой избе со старухой, да с гнилым мужиком! Уйду!
Хлопнула дверью, во двор выбежала. У Васьки сразу силы явились, быст-
ро за ней.
- Вира... Виринеюшка!
Долго хрипел, упрашивал. Дрожал всем телом согнутым, уж меткой смерти
помеченным. Зубами скрипнула, горестно всплеснула руками:
- И чего ты вяжешься? Жаден до живого человека! О смертном часе ду-
мать бы, а ты обо мне. Да иди, иди уж в избу, хиляк! Иду и я. Ну-у?
Вернулась в избу. На лавке у стола, было, улеглась. Старуха на печи
по-детски всхлипывала. Скоро стихла. Может, уснула. Виринея поднялась.
Сказала Василию раздельно строго:
- Не ходи за мной, не убегу. Сердце давит, на дворе постою, вольным
духом подышу, вернусь. Слышишь. А коли за мной выйдешь, убегу со двора.
Вот тебе слово мое - убегу! Только ты меня и видал!
Ушла. Васька долго маялся. Вставал, в сени выходил. Дверь тихонько,
как по воровскому делу, в чужой будто избе с опаской открывал. Слушал,
притишив дыханье, но во двор выйти не решался. Вирка не по-бабьи на сло-
во крепка. Пригрозила, так сделает. Но горячая знобь связала Васькино
тело. Неверными и тягостными стали движенья. Лег на кровать. Натянул со
стоном отцов старый тулуп, укрылся им. Задышал трудно и часто. Про явь,
про Виринею забыл. В бредовых, мучительно быстросменных виденьях заме-
тался.
Виринея во дворе у плетня стояла. Ветер, веселый и мокрый, с полей
налетел. Суматошливый гул помолодевшей в буйстве реки и бурливых вешних
вод в степных логах - слышней стал. Небо темным-темное, будто от того
гула притаилось. Улица тоже темна и тиха. Во дворах глухая возня скота и
непонятных ночных странных звуков, избы, как тени, неясны и молчаливы.
Отыграла гармошка хромого Федьки-гармониста. Накричались в песнях девки.
Смолк тяжелый хлюпкий по грязи топот молодых парней. Отбуянило молодое
на улице с вечера. Теперь, в час потайной и сладкий, ласковые пары в
темноте тихой запрятались. Празднуют легкий час свой в несворотливых
день на день, как близнец схожих, натугой над землей, над хозяйством
приглушенных днях.
А Вирка свой легкий час на обман отдала. Ни за семью, ни за хмель ра-
достной. Не было той радости с Васькой! Ошибка вышла. Разбередила стару-
ха. Часу больше терпеть не охота! Утром же прости-прощай, матушка чужая,
неласковая, постылый хиляк, изба невеселая. Ночью прибежала, а уйдет
открыто. Белым днем. В город надо податься, а то на железную дорогу - на
заработки. Отбилась от деревенского, в правильные бабы не попала, на
другое, значит, поворот вышел. Гуленой безгнездовой. Что ж? Хоть на
вольной воле! Чернявый этот лапал сегодня глазами. Может, и без гульбы с
ним на работу поставит. Ладно, будет. Только бы Васька еще нынче не вя-
зался. А то и до утра не вытерпеть.
Повела строгими бровями, губы твердо сжала и в избу пошла. Разбила
Ваську лихоманка, не учуял, что пришла.
III.
Утром Васька с постели не встал. С тусклым лицом и пересмякшими губа-
ми пластом лежал. Не то спал, часто открывая глаза, не то так, по-тихому
маялся. Может, отходить собрался? Виринея глянула в серое лицо его в
липком поту, на руки распластанные. Подумала:
"Нет, еще не пришел час.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
че куриного носа счет бабьим радостям. А я вот молодая, а тоже это узна-
ла. С того и не на всякую обиду твою отвечаю. Жалею. А ты меня не пожа-
лела, проняла. Дак я тебе скажу: а ты за какой грех эдакого гнилого ро-
дила? Я для глазу сладкая и телом крепкая, а четвертый год хожу пустая,
чисто порченая! Другие-то и дурные есть, и ледащие, а отросток от тела
от своего дают! А я с опостылым маюсь не для веселья, не для роду веточ-
ки! Доктор в городу сказывал: и чахотные родют детей. Про Ваську же так:
не то чахотный, а и по мужичьему делу схилел. Не будет уж, говорит, у
вас с им роду. У меня, бабка, сердце на слезу неохотное, а тут я запла-
кала. Что ж то, что в нужде, что ж то, что по счету кусок? Я бы на дите
добыла! Жилы вытянула бы, а добыла бы. Другие бабы в городу на пустое
брюхо с завидкой, а я, как мужичка коренная, знаю: и собака щенка с ра-
достью лижет, обихаживает. А я одним-одна. Кручу, верчу, спину гну для
гнилого, для немилого надсаживаюсь. Чем взял? Ну, чем похвастаешь в сы-
не-то в твоем? На работу, что ль, удал? Э-эх! Так дышит, для копоти!
Оборвала, словно словами задохнулась. Васька захрипел:
- Будет, будет... Скажи тишком. Сколько раз попреки твои слушал, еще
послушаю... Не кричи только, нехорошо. А ты, мать, не вереди Виркино
сердце. Она и то с тобой покорная. И сейчас не со зла она... Вирка-а,
ложись! Спи! Не со мной, ну на лавку ляг! Все переговорено, перетерпи.
Кроткий молящий голос Васькин хуже ножа острого для матери. Он еще
перед эдакой, перед охальницей пригибается! В смешной и жалкой торопли-
вости с печки полезла. Слезая, кричала:
- Сама... Сама ведь к Ваське ночью прибегла! А кто велел тебе? При-
бегла, змеей вползла, а теперь мужика порочишь. Чего же глядела раньше,
беспутная? Да я тебе глаза твои бесстыжие выцарапаю, коль ты слово такое
еще скажешь! Вре-ешь! Вре-ешь! За беспутство твое, за грех за твой бог
дитю в утробе быть не дозволяет.
Подступала старая, в беспомощном гневе трясла головой с седыми, жид-
кими, растрепавшимися без повойника волосами, вытягивала руки с костля-
выми пальцами. Лица старухиного Виринея не видела, но руку ее поймала.
Негрубо в сторону отвела, хотела даже тихим словом успокоить. Но Васька
с кровати заругался на старуху:
- Зачем ты в наше дело путаешься? Чего тебе надо? Отжила свое и спи
на печке! Чего промеж мужа с женой вредишь?.. Уходи сейчас! Не смей до
бабы до моей касаться! Пальцем тронуть Вирку не дозволю!
Со злостью, вновь вскипевшей, Вирка крикнула сильно и зло:
- Молчи, гнилой!.. "Пальцем тронуть не дам"! Самого-то пальцем пок-
репче двинь, дак и дух вон. Опостылел ты мне, будет. Кончилось терпенье
мое. Как сама, по своей по воле прибегла, да крепко слово свое блюла:
три года не уходила. Тоже... с заступой со своей. Лежи и дохни. Никому
не нужен. Даже на цареву войну и то не годен!
- Виринея!
- Што Виринея? Двадцатый год Виринея! Упомнила кличку-то свою. Сама
завязалась, поп не крутил, богу не кадил, за меня не вымаливал, штоб по
чести с мужиком с одним себя блюла! А я блюла! От пригожих, да от здоро-
вых отмахивалась. Все из-за слова из-за крепкого из-за своего! Сама в
жены навязалась, с того и жила как жена. Теперь отбатрачила! Будет! Кон-
чилось терпенье мое! Догнивай! А я здоровая, - в могилу с собой все одно
не утянешь. Не хочу. Пускай мать свое роженое выхаживает. А мне уж
больше не охота. Часу веселого нету для молодости для моей. Уйду! Пропа-
дать мне што ль в этой избе со старухой, да с гнилым мужиком! Уйду!
Хлопнула дверью, во двор выбежала. У Васьки сразу силы явились, быст-
ро за ней.
- Вира... Виринеюшка!
Долго хрипел, упрашивал. Дрожал всем телом согнутым, уж меткой смерти
помеченным. Зубами скрипнула, горестно всплеснула руками:
- И чего ты вяжешься? Жаден до живого человека! О смертном часе ду-
мать бы, а ты обо мне. Да иди, иди уж в избу, хиляк! Иду и я. Ну-у?
Вернулась в избу. На лавке у стола, было, улеглась. Старуха на печи
по-детски всхлипывала. Скоро стихла. Может, уснула. Виринея поднялась.
Сказала Василию раздельно строго:
- Не ходи за мной, не убегу. Сердце давит, на дворе постою, вольным
духом подышу, вернусь. Слышишь. А коли за мной выйдешь, убегу со двора.
Вот тебе слово мое - убегу! Только ты меня и видал!
Ушла. Васька долго маялся. Вставал, в сени выходил. Дверь тихонько,
как по воровскому делу, в чужой будто избе с опаской открывал. Слушал,
притишив дыханье, но во двор выйти не решался. Вирка не по-бабьи на сло-
во крепка. Пригрозила, так сделает. Но горячая знобь связала Васькино
тело. Неверными и тягостными стали движенья. Лег на кровать. Натянул со
стоном отцов старый тулуп, укрылся им. Задышал трудно и часто. Про явь,
про Виринею забыл. В бредовых, мучительно быстросменных виденьях заме-
тался.
Виринея во дворе у плетня стояла. Ветер, веселый и мокрый, с полей
налетел. Суматошливый гул помолодевшей в буйстве реки и бурливых вешних
вод в степных логах - слышней стал. Небо темным-темное, будто от того
гула притаилось. Улица тоже темна и тиха. Во дворах глухая возня скота и
непонятных ночных странных звуков, избы, как тени, неясны и молчаливы.
Отыграла гармошка хромого Федьки-гармониста. Накричались в песнях девки.
Смолк тяжелый хлюпкий по грязи топот молодых парней. Отбуянило молодое
на улице с вечера. Теперь, в час потайной и сладкий, ласковые пары в
темноте тихой запрятались. Празднуют легкий час свой в несворотливых
день на день, как близнец схожих, натугой над землей, над хозяйством
приглушенных днях.
А Вирка свой легкий час на обман отдала. Ни за семью, ни за хмель ра-
достной. Не было той радости с Васькой! Ошибка вышла. Разбередила стару-
ха. Часу больше терпеть не охота! Утром же прости-прощай, матушка чужая,
неласковая, постылый хиляк, изба невеселая. Ночью прибежала, а уйдет
открыто. Белым днем. В город надо податься, а то на железную дорогу - на
заработки. Отбилась от деревенского, в правильные бабы не попала, на
другое, значит, поворот вышел. Гуленой безгнездовой. Что ж? Хоть на
вольной воле! Чернявый этот лапал сегодня глазами. Может, и без гульбы с
ним на работу поставит. Ладно, будет. Только бы Васька еще нынче не вя-
зался. А то и до утра не вытерпеть.
Повела строгими бровями, губы твердо сжала и в избу пошла. Разбила
Ваську лихоманка, не учуял, что пришла.
III.
Утром Васька с постели не встал. С тусклым лицом и пересмякшими губа-
ми пластом лежал. Не то спал, часто открывая глаза, не то так, по-тихому
маялся. Может, отходить собрался? Виринея глянула в серое лицо его в
липком поту, на руки распластанные. Подумала:
"Нет, еще не пришел час.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27