Его уже стали понемногу забывать.
У меня очень тяжело на сердце. Но душой я постоянно с тобою и горячо люблю тебя.
Навеки, милый, светик мой, твоя старая
Жёнушка
Ея величеству
Могилёв, 26 окт.
(по-английски)
Моя бесценная, любимая душка!
От всего моего старого любящего сердца благодарю тебя за твоё дорогое письмо. Нам обоим так взгрустнулось, когда поезд тронулся. Помолившись с Бэби, я немного поиграл в домино. Легли рано…
Убежала кошка Алексея и спряталась под большой кучей досок. Мы надели пальто и пошли искать её. Матрос сразу нашел её при помощи электрического фонаря, но много времени отняло заставить эту дрянь выйти, она не слушалась Бэби.
Ах, сокровище моё, любовь моя! Как я тоскую по тебе! Такое это было подлинное счастье – эти шесть дней дома!
Храни Господь тебя и девочек.
Навеки, Солнышко моё, твой весь, старый
Ники
51
Та дивная лёгкость, с какой Воротынцев проплавал эти девять петербургских дней, – на обратном поездном пути всё более оставляла его. К Москве погасла его победность, и он всё больше накачивался табачным дымом.
И на московскую платформу ступил как бы отерплыми ногами. С большим беспокойством. Со смутной грозной тяжестью.
Отчего уж такая тяжесть? Случиться дурное – ничто бы не должно, значит это беспокойство не было предчувствие дурного. И ко дню рождения Алины он тоже ведь не опоздал – как раз в канун, вечером. Правда, уже поздним.
А вот ещё, оказывается, какая тягота открылась и надвигалась – притворяться. Улыбкой, глазами, словами изображать так, будто ничего в Петербурге не произошло, простая естественная задержка.
Москва была худо освещена, экономили фонарный свет, местами совсем темновато, только яркими колесницами прокатывали трамваи, да иные витрины щедро лучились.
Казалось – и на улицах разлита какая-то тревога. Извозчик быстро гнал, как всегда с офицером. И не замедлять же его.
Знать она всё же никак не могла. Ну, задержался, ну, таковы военные дела. Можно объяснить, разрядить. Но ко дню рождения – успел.
Ноги, такие лёгкие на Песочной набережной, на Аптекарском острове, теперь гирями вытягивали по лестнице, к себе на третий этаж.
Алина вышла к нему в переднюю, как встав от сильной головной боли. Или вообще больная.
– Что с тобой? – встревожился Георгий, ещё с порога, в шинели, не обняв, только привзяв за лёгкие локотки. Её болезни и боли всегда отдавались ему как свои, колко.
Она повела бровями над бледным лицом:
– Тебе, по-моему, это лучше меня известно?
И смотрела проницательно. Такая мертвенность, такая окончательность, перейденность за все возможные рубежи была в ней, что…
Он поспешил пригнуться к ней и поцеловать. В бровь и попал. В ухо ещё.
Нет, знать она ниоткуда не могла, и догадаться не по чему, – но ударило ощущение, что она всё знает , хоть уже и не скрывай. Однако нельзя было отдаваться этому чувству ни в слове, ни во взгляде.
– Ты – больна? – с беспокойством спрашивал он, это всё вместе. Никогда ему не было перед ней так неловко, виновато и заодно так жаль её.
Она закинула голову, долго молча посмотрела на него как на потерянного, сощурив глаза. Сказала:
– Из-за тебя.
И, не дожидаясь, пока он шашку снимет, разденется, – ушла.
– Так ведь я же приехал, успел! – оправдательно крикнул Георгий вослед. – Я же – успел!
Не отвечала.
Он быстро разделся, шинель кое-как на колок – и быстро пошёл за ней вослед.
В большой красивой коробке из-под шоколада (она собирала красивые коробки, потом находила им применение) Алина, стоя у комода, перебирала, искала какую-то мелочь, полуспиной к нему. К нему – беззащитным изгибом шеи под свежезавитыми кудрящимися волосами. И обиженным плечом.
Георгию было так весело и пьяно эти дни – как же ни разу ему не передалось, что ей – так плохо? И, правда, почему ж не мог он хоть раз собраться прилично ей написать? – ведь она же просила писать каждый день и ждала так.
Не пожалел её ни разу. Вот этой беззащитной шейки.
Всё же предполагая не худшее, взяв за плечи её не сильно, чтоб она не вывернулась плечами, он повторял сзади:
– Ну, Алиночка, не сердись. Не огорчайся. Прости.
Она полуобернулась, посмотрела со скорбью, ответила раздельно:
– Ты – опозорил меня!
Георгий вздрогнул, так это отчётливо пришлось: знала!!
Медленно отвернула голову. Опять стояла затылком.
Знала!?? Да – откуда??
Но плеч не вырывала.
Раз не вырывала – всё-таки, значит, нет!
Но ничего другого такого страшного быть не могло.
Он стоял и смотрел на её затылок, на тонкое вырезанное ухо, у неё красивые были уши.
Иногда возникало так, неожиданно для него: по невнимательности, по неуклюжести, по торопливости он делал ей больно, оказывался виноват, сам того не заметив. И не было лучшего способа перейти от расстроенного существования к беспрепятственному, как попросить прощения. А сегодня он был виноват – не на одно прощение. Просить прощения – это был обряд между ними, всегда успешный. Или уж привести сильный отвлекающий довод, к сильным доводам Алина была прислушлива.
Но для того хоть положение надо понять. Бормотал:
– Ну, Алиночка, я же приехал вовремя.
– Вовремя?? – обожглась она, покинула коробку, резко повернулась к нему: – Это называется вовремя? После трёх телеграмм! Четырёх писем! – ещё, наверно, и не дошли.
Глаза Алины загорелись – и лицо сразу посвежело, стало не вялым, не больным, – удивительно быстро у неё лицо менялось! Ну, хоть здорова! Опоздал, только-то?
Держал её за плечи, перед собой, уверенней.
Десять дней вместо четырёх, да. Но – головотяпы в Главном штабе, отделились от Действующей армии и как будто дела им нет. (Мало, где ж – неделя?) И в министерстве… Сперва обещали, тянули. (Ещё мало). Да и Свечин задержал: дал телеграмму, что едет в Петроград, и был смысл его дождаться. Выяснить, есть ли возможности со Ставкой. (Может, Ставка её хоть чуть порадует? Нисколько. И это ещё она не сообразила, что из-за Ставки придётся сейчас и уехать раньше).
Георгий говорил горячо и старался честно, прямо смотреть ей в глаза, не увиливать. Это – первый раз ему так досталось, невыносимо. И чувствовал, что краснеет, заметно покраснел. Ну, всё! Догадалась…
Уголки глаз её сжались – усмешкой? подозрением?
– Я тебе телеграфировала приехать – как ?
– Не позже как за день.
– А – ты?
– Я – за день и приехал.
– Это называются – за день ? Вечером накануне – это за день?
Она – раненая была, она остро страдала, бедняжка, но – о-о-о! – с Георгия снималось шеломящее первое впечатление, что она всё узнала. Если обида только в задержке перед днём рождения – это мы как-нибудь выправим. День рожденья – это мы перестоим.
– Я так понял: “за день” – значит не в тот день… Прости! – Он поднял её невесомые тонкие кисти, приложился к одной, и к другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335 336 337 338 339 340 341
У меня очень тяжело на сердце. Но душой я постоянно с тобою и горячо люблю тебя.
Навеки, милый, светик мой, твоя старая
Жёнушка
Ея величеству
Могилёв, 26 окт.
(по-английски)
Моя бесценная, любимая душка!
От всего моего старого любящего сердца благодарю тебя за твоё дорогое письмо. Нам обоим так взгрустнулось, когда поезд тронулся. Помолившись с Бэби, я немного поиграл в домино. Легли рано…
Убежала кошка Алексея и спряталась под большой кучей досок. Мы надели пальто и пошли искать её. Матрос сразу нашел её при помощи электрического фонаря, но много времени отняло заставить эту дрянь выйти, она не слушалась Бэби.
Ах, сокровище моё, любовь моя! Как я тоскую по тебе! Такое это было подлинное счастье – эти шесть дней дома!
Храни Господь тебя и девочек.
Навеки, Солнышко моё, твой весь, старый
Ники
51
Та дивная лёгкость, с какой Воротынцев проплавал эти девять петербургских дней, – на обратном поездном пути всё более оставляла его. К Москве погасла его победность, и он всё больше накачивался табачным дымом.
И на московскую платформу ступил как бы отерплыми ногами. С большим беспокойством. Со смутной грозной тяжестью.
Отчего уж такая тяжесть? Случиться дурное – ничто бы не должно, значит это беспокойство не было предчувствие дурного. И ко дню рождения Алины он тоже ведь не опоздал – как раз в канун, вечером. Правда, уже поздним.
А вот ещё, оказывается, какая тягота открылась и надвигалась – притворяться. Улыбкой, глазами, словами изображать так, будто ничего в Петербурге не произошло, простая естественная задержка.
Москва была худо освещена, экономили фонарный свет, местами совсем темновато, только яркими колесницами прокатывали трамваи, да иные витрины щедро лучились.
Казалось – и на улицах разлита какая-то тревога. Извозчик быстро гнал, как всегда с офицером. И не замедлять же его.
Знать она всё же никак не могла. Ну, задержался, ну, таковы военные дела. Можно объяснить, разрядить. Но ко дню рождения – успел.
Ноги, такие лёгкие на Песочной набережной, на Аптекарском острове, теперь гирями вытягивали по лестнице, к себе на третий этаж.
Алина вышла к нему в переднюю, как встав от сильной головной боли. Или вообще больная.
– Что с тобой? – встревожился Георгий, ещё с порога, в шинели, не обняв, только привзяв за лёгкие локотки. Её болезни и боли всегда отдавались ему как свои, колко.
Она повела бровями над бледным лицом:
– Тебе, по-моему, это лучше меня известно?
И смотрела проницательно. Такая мертвенность, такая окончательность, перейденность за все возможные рубежи была в ней, что…
Он поспешил пригнуться к ней и поцеловать. В бровь и попал. В ухо ещё.
Нет, знать она ниоткуда не могла, и догадаться не по чему, – но ударило ощущение, что она всё знает , хоть уже и не скрывай. Однако нельзя было отдаваться этому чувству ни в слове, ни во взгляде.
– Ты – больна? – с беспокойством спрашивал он, это всё вместе. Никогда ему не было перед ней так неловко, виновато и заодно так жаль её.
Она закинула голову, долго молча посмотрела на него как на потерянного, сощурив глаза. Сказала:
– Из-за тебя.
И, не дожидаясь, пока он шашку снимет, разденется, – ушла.
– Так ведь я же приехал, успел! – оправдательно крикнул Георгий вослед. – Я же – успел!
Не отвечала.
Он быстро разделся, шинель кое-как на колок – и быстро пошёл за ней вослед.
В большой красивой коробке из-под шоколада (она собирала красивые коробки, потом находила им применение) Алина, стоя у комода, перебирала, искала какую-то мелочь, полуспиной к нему. К нему – беззащитным изгибом шеи под свежезавитыми кудрящимися волосами. И обиженным плечом.
Георгию было так весело и пьяно эти дни – как же ни разу ему не передалось, что ей – так плохо? И, правда, почему ж не мог он хоть раз собраться прилично ей написать? – ведь она же просила писать каждый день и ждала так.
Не пожалел её ни разу. Вот этой беззащитной шейки.
Всё же предполагая не худшее, взяв за плечи её не сильно, чтоб она не вывернулась плечами, он повторял сзади:
– Ну, Алиночка, не сердись. Не огорчайся. Прости.
Она полуобернулась, посмотрела со скорбью, ответила раздельно:
– Ты – опозорил меня!
Георгий вздрогнул, так это отчётливо пришлось: знала!!
Медленно отвернула голову. Опять стояла затылком.
Знала!?? Да – откуда??
Но плеч не вырывала.
Раз не вырывала – всё-таки, значит, нет!
Но ничего другого такого страшного быть не могло.
Он стоял и смотрел на её затылок, на тонкое вырезанное ухо, у неё красивые были уши.
Иногда возникало так, неожиданно для него: по невнимательности, по неуклюжести, по торопливости он делал ей больно, оказывался виноват, сам того не заметив. И не было лучшего способа перейти от расстроенного существования к беспрепятственному, как попросить прощения. А сегодня он был виноват – не на одно прощение. Просить прощения – это был обряд между ними, всегда успешный. Или уж привести сильный отвлекающий довод, к сильным доводам Алина была прислушлива.
Но для того хоть положение надо понять. Бормотал:
– Ну, Алиночка, я же приехал вовремя.
– Вовремя?? – обожглась она, покинула коробку, резко повернулась к нему: – Это называется вовремя? После трёх телеграмм! Четырёх писем! – ещё, наверно, и не дошли.
Глаза Алины загорелись – и лицо сразу посвежело, стало не вялым, не больным, – удивительно быстро у неё лицо менялось! Ну, хоть здорова! Опоздал, только-то?
Держал её за плечи, перед собой, уверенней.
Десять дней вместо четырёх, да. Но – головотяпы в Главном штабе, отделились от Действующей армии и как будто дела им нет. (Мало, где ж – неделя?) И в министерстве… Сперва обещали, тянули. (Ещё мало). Да и Свечин задержал: дал телеграмму, что едет в Петроград, и был смысл его дождаться. Выяснить, есть ли возможности со Ставкой. (Может, Ставка её хоть чуть порадует? Нисколько. И это ещё она не сообразила, что из-за Ставки придётся сейчас и уехать раньше).
Георгий говорил горячо и старался честно, прямо смотреть ей в глаза, не увиливать. Это – первый раз ему так досталось, невыносимо. И чувствовал, что краснеет, заметно покраснел. Ну, всё! Догадалась…
Уголки глаз её сжались – усмешкой? подозрением?
– Я тебе телеграфировала приехать – как ?
– Не позже как за день.
– А – ты?
– Я – за день и приехал.
– Это называются – за день ? Вечером накануне – это за день?
Она – раненая была, она остро страдала, бедняжка, но – о-о-о! – с Георгия снималось шеломящее первое впечатление, что она всё узнала. Если обида только в задержке перед днём рождения – это мы как-нибудь выправим. День рожденья – это мы перестоим.
– Я так понял: “за день” – значит не в тот день… Прости! – Он поднял её невесомые тонкие кисти, приложился к одной, и к другой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335 336 337 338 339 340 341