Но первым – с утра был записан Станкевич.
Стройный, худой, строгий сощуренный поручик (неузнаваемо овоененный приват-доцент) – вышел к трибуне, на ещё одну решительную схватку. Не только придать какой-то же смысл этому пустому заседанию, не только не дать толпе разбуяниться, но ещё публично потеснить эсеров и эсдеков, выбрыкивающих против абсолютно ясной необходимости коалиционного правительства. Кажется, Станкевич хорошо придумал, как эту речь сказать.
Вышел, чуть потрогав двумя пальцами маленькие усики, как это и делают офицеры (выступление офицера в Совете редкость, отметно). Постоял, дождавшись полной тишины. И – звучно, властно:
– Между правительством и Советом ещё вчера было единение – но ему нанесен удар. Временное правительство отошло от пути, по которому идёт революционный народ. В ноте мы читаем старые слова о победоносном конце. Некоторые члены Временного правительства не так понимают свои задачи, как нужно, и между ними самими существует взаимное непонимание. – (Обещанная помощь Керенскому.) – Мы имеем сведения, что для правительства наше порицание оказалось неожиданным. Оно думало, что этой нотой пойдёт навстречу демократии…
Шиканье и свистки. (Большевики.) Надо быть готовым, но и балансировать осторожней.
– … однако ошиблось. Я не защищаю правительства, но только даю объяснение происходящему. Создалось обоюдное непонимание. Но надо думать: что теперь делать? какой выход? Можно бы просто свергнуть правительство и арестовать.
Бурные аплодисменты. (Большевики.) Переклонил в другую сторону? Но тут-то – самый эффектный, задуманный ораторский поворот. От роскоши зала, ещё не ободранного наверху, остались большие настенные круглые часы, и на ходу.
– … но это был бы вывод примитивной логики, и я отношу ваши аплодисменты к тому, что это рассуждение – примитивное. Такие меры для нас неприменимы. Наша сила – велика и без этого. И это не то старое правительство, которое цеплялось за власть пулемётами. Вот, посмотрите! – взнесенная тонкая указательная рука. И все повернулись туда. – Сейчас без пяти минут семь. И если мы захотим – мы сейчас отсюда позвоним по телефону, и в пять минут восьмого Временное правительство перестанет существовать!!
Поразил. И вертятся головы в поворотах от часов на оратора и снова на часы. Неистовые рукоплескания. (Как гордо народу сознавать себя властным!) Но ледяным отрубистым голосом возвращает их оратор:
– Но зачем это нам? Скороспелое решение только усложнит дело. Против кого нам применять силу? в кого стрелять? Ведь вся сила – это вы! И масса, которая стоит за вами. Помимо насилия есть разные выходы. Мы ни на минуту не поколеблемся выразить недоверие Временному правительству, если оно не удовлетворит наших требований. Но предостерегаю вас от поспешных решений. Момент слишком важный, чтобы поддаться чувству.
В зале – большое впечатление. Затихли.
Да если бы, если бы! всегда успевать ознакомить массу с положением внутренним, международным, истинными задачами войны, если бы всё основательно рассказать народу! – а в чём же народовластие? как мы его мыслим? Мы говорим „демократия” – а понимаем: власть образованных, как ты и я, и никто из нас не имеет в виду подчиниться власти чернонемытых людей.
– Решать вопрос о смещении правительства может быть труднее, чем вам кажется. Когда так обострился продовольственный вопрос, транспорт, финансы, быть может, нам нужно , чтобы правительство осталось. В такой момент бремя власти – не радует, оно тяжело, и брать власть в свои руки – преждевременно и опасно. В первые дни революции мы же не взвалили её на себя. Так идите спокойно за своими вождями. Они не призывают вас немедленно захватывать власть – значит у них есть серьёзные основания. Дать стране сразу новое, лучшее, и всеми признанное правительство – не легко.
Ворчание, ропот большевиков. Но зал – и сильно убеждён.
– Кроме того, есть и такой выход: мы знаем отдельных представителей Временного правительства, мешающих единению с демократией, и могли бы удалить одного или несколько.
– Всех долой!! – ревут из кучки большевиков близ кафедры.
Но Станкевич властно поднимает руку к спокойствию – и зал снова с ним. Теперь – сказать всему Совету то, что рикошетом пригодится и социалистам в президиуме:
– Демократия крепнет, и мы уже чувствуем, что скоро будем готовы разделить власть, взять себе часть министерских постов. И это – признак нашей зрелости.
После таких двух речей – президиум не мог выпустить никого, кроме как большевика, они рвались на трибуну. Но что это? где все их известные вожди? Ни самоуверенного Каменева, ни пламенной Коллонтай, ни напористого Шляпникова. Выпускают какого-то Фёдорова, молодого, с усиками, вид рабочего, но смышлёно-поворотливый. Хотя и неизвестный, а всё лупит точно, по большевицкой грамоте:
– С какой этой наглостью вздумало буржуазное правительство выполнять старые договора Николая с союзниками? Правительство капиталистов не хочет и не может закончить войны, и никогда не откажется от аннексий! Не надо тешить себя иллюзиями, будто возможно какое-то соглашение с этим правительством! До тех пор, пока демократия не возьмёт власть в свои руки – она не добьётся осуществления своих требований. Нота Милюкова – вызов всей русской демократии, удар в спину всему международному пролетариату. Настал момент сказать нашей империалистической буржуазии: прочь с дороги! Или мы или вы!
Аплодисменты, к большевикам и часть зала, ведь каждой речью их поворачивают.
– Рабочие, солдаты и батраки – (от приезда Ленина пошли у них вместо крестьян только батраки) – должны подсчитать свои силы – и свергнуть Временное правительство! Захватить власть, хотя бы это и повело к гражданской войне! Наш лозунг – Интернационал!
Большевики дружно, горячо кричат в поддержку, и немало их тут, но зал всё же не кричит. Оратор ещё дерзей:
– Нечего бояться! Гражданская война и без того уже наступила! И только через неё народ добьётся освобождения!
Новые и очень страшные слова. Враждебные возгласы ему во множестве.
А когда снаружи рявкнут „ура” или „долой Милюкова” – то и внутрь слышно. А видно, кто сидит ближе к окнам, – на предсумеречной набережной: всё гуще толпа, от самой стены корпуса до гранитного края берега и во всю длину здания, – тысяча не одна, флаги и плакаты, и кричат, и машут кулаками, и тоже там свои ораторы с возвышений. Может они – и все за большевиков? Тут и сам Совет поостерегись.
И выходит на трибуну – красивый обихоженный мужчина в цвете лет, с густыми русыми волосами, русой бородкой – за две недели уже его знают в лицо: это Чернов, ему гулко аплодируют все здесь эсеры. А он начинает говорить с таким вкусом, неторопливостью, любовью к речи, будто это не речь, а еда у хорошего стола, и успокаивающе передаётся слушателям:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274