Потом вынес близнецов, держа одного правой, другого левой рукой, посадил на землю у стола и дал каждому палочку — махать и развлекаться игрой тени.
Оба мальца сидели серьезные, таращились на бороду Самюэла, искали глазами Ли. Странная на них была одежда: длинные штанцы, китайские расшитые и отороченные черным курточки — на одном бирюзово-голубая, на Другом бледно-розовая. А на головах круглые черные шелковые шапочки с ярко-красной шишечкой на плоском верху.
— Где ты раздобыл эти одежки, Ли? — спросил Самюэл.
— Я не раздобывал, — сердито сказал Ли. — У меня хранились. Всю прочую одежду я сшил им из холстины. А в день, когда мальчику дают имя, он должен быть одет красиво.
— Ты, я слышу, распростился со своей ломаной речью?
— И, надеюсь, навсегда, — ответил Ли. — Но, конечно, пользуюсь ею, когда приезжаю в Кинг-Сити.
Он молвил что-то близнецам краткосложно и певуче, и те улыбнулись ему с земли и замахали палочками.
— Я налью вам, — сказал Ли. — У нас тут стояла бутылка.
— Купил ее небось вчера в Кинг-Сити, — сказал Самюэл.
Теперь, когда Самюэл и Адам сидели вместе за столом и преграды вражды рухнули, Самюэлом овладело стеснение. Кулаками вразумить он смог, а как теперь вести речь, затруднялся. «Отвага и упорство дрябнут в человеке, если их не упражнять», — подумал он и усмехнулся мысленно сам над собой.
Посидели, полюбовались на близнецов в их странном цветном одеянии. «Иногда противоборец может помочь лучше друга», — и с этой мыслью Самюэл поднял взгляд на Адама.
— Не заговаривается что-то, — сказал он. — Это как не написанное вовремя письмо, которое с каждой проходящей минутой все труднее писать. Может, подсобишь мне?
Адам глянул на него и опять опустил глаза на близнецов.
— У меня в голове гул, — сказал он. — Как под воду звуки доносятся. Надо мне еще пробиться сквозь толщу целого года.
— Может, расскажешь, как все было, и беседа с места стронется.
Адам выпил, плеснул себе еще, поводил-покатал по столу наклоненным стаканом. Янтарное виски, косо поднявшись к краешку стекла и согреваясь, запахло пряно, фруктово.
— Трудно вспоминать, — сказал он. — Не острая боль, а тупая муть. Но нет, и как иглами тоже, бывало, заколет. Ты сказал, в моей колоде не все карты. Я и сам так думаю. Возможно, всех у меня никогда и не будет.
— Это память о ней тебя мучит и наружу просится? Когда человек говорит, что не хочет о чем-то вспоминать, это обычно значит, что он только о том одном и думает.
— Может, и так. Она вся с мутью перемешана, я ничего почти не помню, кроме последнего — как огнем выжженного.
— Это она в тебя выстрелила — так ведь, Адам?
Губы Адама сжались, глаза потемнели.
— Не желаешь — не отвечай, — сказал Самюэл.
— Почему ж, отвечу, — сказал Адам. — Да, она.
— Хотела тебя убить?
— Над этим я думаю больше всего. Нет, пожалуй, не хотела. Не сподобила меня такой чести. В ней вовсе не было ненависти или хотя бы горячности. Я научился в армии распознавать. Если хотят убить, то целят в голову, в сердце, в живот. Нет, она знала, куда метила. Я помню, как повела стволом. Мне бы, наверно, не так горько было, если бы она хотела убить. Тут было бы что-то от любви. Но я был ей просто помеха, а не враг.
— Немало ты об этом думал, — сказал Самюэл.
— Времени было достаточно. Я вот о чем хочу тебя спросить. Та мерзость заглушила в памяти все предыдущее… Она была очень красивая?
— Для тебя — да. Потому что ты сам создал ее образ. Ты вряд ли хоть раз видел ее настоящую — только этот образ.
— Знать бы, кто она, что она, — задумчиво проговорил Адам. — Раньше мне и любопытно не было — и так было хорошо.
— А теперь любопытно?
Адам опустил глаза.
— Тут не любопытство. Хочется знать, какая в моих сыновьях кровь. Вот вырастут, и я же буду ждать от них чего-то дурного.
— Будешь. Но имей в виду: не кровь их, а твое подозрение может взрастить в них зло. Они будут такими, какими ты их ожидаешь увидеть.
— Но кровь, которая в них…
— Я не слишком верю в кровь, — сказал Самюэл. По-моему, когда обнаруживаешь в своих детях зло или добро, все оно самим тобою же посеяно в них уже после рождения на свет.
— Нельзя из свиньи сделать скаковую лошадь.
— Нельзя, — сказал Самюэл. — Но можно сделать очень быстроногую свинью.
— Никто из здешних с тобой не согласится. Даже миссис Гамильтон.
— Это верно. Жена-то рьяней всех оспорит; я ей такого и говорить не стану, чтоб не обрушить на себя гром ее несогласия. Она подминает меня во всех спорах, и возражать ей — значит оскорблять ее. Славная она женщина, но обхожденье с ней — целая наука. Вернемся-ка лучше к мальвам.
— Налить тебе еще?
— Налей, спасибо. Имена — это тайна великая. Я так и не пойму, то ли имя приноравливается к ребенку, то ли само меняет этого ребенка. Но в одном можешь быть уверен — если человеку дают кличку, значит, имя выбрали ему не то. Как ты смотришь на обычные имена — Джон, Джеймс — или, скажем, Карл?
Взгляд Адама был обращен на сыновей, и при слове «Карл» показалось ему, что из глаз одного близнеца глянул на него брат. Адам нагнулся ближе к малышам.
— Ты чего? — спросил Самюэл.
— Да ведь они несхожи! Они совсем разные! — воскликнул Адам.
— Конечно, разные. Разнояйцевые близнецы.
— Вот этот на моего брата похож. Я только сейчас заметил. А другой — похож он на меня?
— Оба на тебя по-разному похожи. В лице с самого начала заложен весь будущий вид.
— Теперь уж не так бьет в глаза, — сказал Адам. Но на минуту точно брат привиделся.
— Может, вот так и являются призраки, — заметил Самюэл.
Ли принес на стол обеденную посуду.
— А у китайцев призраки бывают? — спросил Самюэл.
— Миллионы, — сказал Ли. — Их у нас больше, чем живых. В Китае, по-моему, ничто не умирает. Теснота великая. Так мне по крайней мере показалось в мой приезд туда.
— Садись, Ли, — сказал Самюэл. — Мы имена подбираем.
— У меня куры жарятся. Скоро будут готовы, — сказал Ли.
Адам поднял на него взгляд — потеплевший, смягченный.
— Выпей с нами, Ли.
— Я на кухне свою уцзяпи потягиваю. — И с этими словами Ли ушел в дом.
Самюэл наклонился, посадил одного близнеца себе на колени.
— А ты возьми другого, — сказал он Адаму. — Надо их рассмотреть — может, сами нам подскажут имя.
Адам неумело поднял второго малыша.
— Сходство в них вроде бы есть, пока не вглядишься поближе, — сказал он. — У этого глаза круглей.
— И голова круглей, и уши больше, — прибавил Самюэл. — А этот, что у меня, он… он нацеленной как бы. Пойдет дальше, хоть, может, и не так высоко поднимется. И темнее будет волосом и кожей. Хитер будет, по-моему, а хитрость — ограниченье уму. Хитрость уводит человека от прямых поступков. Гляди, как он прочно сидит. Он скороспелей, развитей того. Даже странно, какие они разные, когда вглядишься!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189
Оба мальца сидели серьезные, таращились на бороду Самюэла, искали глазами Ли. Странная на них была одежда: длинные штанцы, китайские расшитые и отороченные черным курточки — на одном бирюзово-голубая, на Другом бледно-розовая. А на головах круглые черные шелковые шапочки с ярко-красной шишечкой на плоском верху.
— Где ты раздобыл эти одежки, Ли? — спросил Самюэл.
— Я не раздобывал, — сердито сказал Ли. — У меня хранились. Всю прочую одежду я сшил им из холстины. А в день, когда мальчику дают имя, он должен быть одет красиво.
— Ты, я слышу, распростился со своей ломаной речью?
— И, надеюсь, навсегда, — ответил Ли. — Но, конечно, пользуюсь ею, когда приезжаю в Кинг-Сити.
Он молвил что-то близнецам краткосложно и певуче, и те улыбнулись ему с земли и замахали палочками.
— Я налью вам, — сказал Ли. — У нас тут стояла бутылка.
— Купил ее небось вчера в Кинг-Сити, — сказал Самюэл.
Теперь, когда Самюэл и Адам сидели вместе за столом и преграды вражды рухнули, Самюэлом овладело стеснение. Кулаками вразумить он смог, а как теперь вести речь, затруднялся. «Отвага и упорство дрябнут в человеке, если их не упражнять», — подумал он и усмехнулся мысленно сам над собой.
Посидели, полюбовались на близнецов в их странном цветном одеянии. «Иногда противоборец может помочь лучше друга», — и с этой мыслью Самюэл поднял взгляд на Адама.
— Не заговаривается что-то, — сказал он. — Это как не написанное вовремя письмо, которое с каждой проходящей минутой все труднее писать. Может, подсобишь мне?
Адам глянул на него и опять опустил глаза на близнецов.
— У меня в голове гул, — сказал он. — Как под воду звуки доносятся. Надо мне еще пробиться сквозь толщу целого года.
— Может, расскажешь, как все было, и беседа с места стронется.
Адам выпил, плеснул себе еще, поводил-покатал по столу наклоненным стаканом. Янтарное виски, косо поднявшись к краешку стекла и согреваясь, запахло пряно, фруктово.
— Трудно вспоминать, — сказал он. — Не острая боль, а тупая муть. Но нет, и как иглами тоже, бывало, заколет. Ты сказал, в моей колоде не все карты. Я и сам так думаю. Возможно, всех у меня никогда и не будет.
— Это память о ней тебя мучит и наружу просится? Когда человек говорит, что не хочет о чем-то вспоминать, это обычно значит, что он только о том одном и думает.
— Может, и так. Она вся с мутью перемешана, я ничего почти не помню, кроме последнего — как огнем выжженного.
— Это она в тебя выстрелила — так ведь, Адам?
Губы Адама сжались, глаза потемнели.
— Не желаешь — не отвечай, — сказал Самюэл.
— Почему ж, отвечу, — сказал Адам. — Да, она.
— Хотела тебя убить?
— Над этим я думаю больше всего. Нет, пожалуй, не хотела. Не сподобила меня такой чести. В ней вовсе не было ненависти или хотя бы горячности. Я научился в армии распознавать. Если хотят убить, то целят в голову, в сердце, в живот. Нет, она знала, куда метила. Я помню, как повела стволом. Мне бы, наверно, не так горько было, если бы она хотела убить. Тут было бы что-то от любви. Но я был ей просто помеха, а не враг.
— Немало ты об этом думал, — сказал Самюэл.
— Времени было достаточно. Я вот о чем хочу тебя спросить. Та мерзость заглушила в памяти все предыдущее… Она была очень красивая?
— Для тебя — да. Потому что ты сам создал ее образ. Ты вряд ли хоть раз видел ее настоящую — только этот образ.
— Знать бы, кто она, что она, — задумчиво проговорил Адам. — Раньше мне и любопытно не было — и так было хорошо.
— А теперь любопытно?
Адам опустил глаза.
— Тут не любопытство. Хочется знать, какая в моих сыновьях кровь. Вот вырастут, и я же буду ждать от них чего-то дурного.
— Будешь. Но имей в виду: не кровь их, а твое подозрение может взрастить в них зло. Они будут такими, какими ты их ожидаешь увидеть.
— Но кровь, которая в них…
— Я не слишком верю в кровь, — сказал Самюэл. По-моему, когда обнаруживаешь в своих детях зло или добро, все оно самим тобою же посеяно в них уже после рождения на свет.
— Нельзя из свиньи сделать скаковую лошадь.
— Нельзя, — сказал Самюэл. — Но можно сделать очень быстроногую свинью.
— Никто из здешних с тобой не согласится. Даже миссис Гамильтон.
— Это верно. Жена-то рьяней всех оспорит; я ей такого и говорить не стану, чтоб не обрушить на себя гром ее несогласия. Она подминает меня во всех спорах, и возражать ей — значит оскорблять ее. Славная она женщина, но обхожденье с ней — целая наука. Вернемся-ка лучше к мальвам.
— Налить тебе еще?
— Налей, спасибо. Имена — это тайна великая. Я так и не пойму, то ли имя приноравливается к ребенку, то ли само меняет этого ребенка. Но в одном можешь быть уверен — если человеку дают кличку, значит, имя выбрали ему не то. Как ты смотришь на обычные имена — Джон, Джеймс — или, скажем, Карл?
Взгляд Адама был обращен на сыновей, и при слове «Карл» показалось ему, что из глаз одного близнеца глянул на него брат. Адам нагнулся ближе к малышам.
— Ты чего? — спросил Самюэл.
— Да ведь они несхожи! Они совсем разные! — воскликнул Адам.
— Конечно, разные. Разнояйцевые близнецы.
— Вот этот на моего брата похож. Я только сейчас заметил. А другой — похож он на меня?
— Оба на тебя по-разному похожи. В лице с самого начала заложен весь будущий вид.
— Теперь уж не так бьет в глаза, — сказал Адам. Но на минуту точно брат привиделся.
— Может, вот так и являются призраки, — заметил Самюэл.
Ли принес на стол обеденную посуду.
— А у китайцев призраки бывают? — спросил Самюэл.
— Миллионы, — сказал Ли. — Их у нас больше, чем живых. В Китае, по-моему, ничто не умирает. Теснота великая. Так мне по крайней мере показалось в мой приезд туда.
— Садись, Ли, — сказал Самюэл. — Мы имена подбираем.
— У меня куры жарятся. Скоро будут готовы, — сказал Ли.
Адам поднял на него взгляд — потеплевший, смягченный.
— Выпей с нами, Ли.
— Я на кухне свою уцзяпи потягиваю. — И с этими словами Ли ушел в дом.
Самюэл наклонился, посадил одного близнеца себе на колени.
— А ты возьми другого, — сказал он Адаму. — Надо их рассмотреть — может, сами нам подскажут имя.
Адам неумело поднял второго малыша.
— Сходство в них вроде бы есть, пока не вглядишься поближе, — сказал он. — У этого глаза круглей.
— И голова круглей, и уши больше, — прибавил Самюэл. — А этот, что у меня, он… он нацеленной как бы. Пойдет дальше, хоть, может, и не так высоко поднимется. И темнее будет волосом и кожей. Хитер будет, по-моему, а хитрость — ограниченье уму. Хитрость уводит человека от прямых поступков. Гляди, как он прочно сидит. Он скороспелей, развитей того. Даже странно, какие они разные, когда вглядишься!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189