Синицын посоветовал Аггею остановиться на Пушкинской и торопливо убежал, крикнув на ходу:
– Смотрите же, на Пушкинской!
Аггей, вслед за носильщиком, вышел на площадь, вдыхая влажный воздух петербургского утра.
Аггей надел серый костюм с большими клетками и сел на красный диванчик у стола; на захватанной скатерти только что отпищал самовар.
«Какой маленький самоварчик», – подумал Аггей и обернулся к окну.
Оттуда слышался стук ножей, голос старьевщика и удары палкой по ковру. В желтом колодце двора было много окон, на некоторых спущены шторы, из некоторых выглядывали лица с усами и без усов.
«Сколько окон», – подумал Аггей и поглядел налево.
На вешалке висели его пальто и шляпа; рожа нарисована была карандашом на обоях, и за дверью все время разговаривали, звенела посуда, и все звуки покрывал грохот едущих телег.
Аггей лег, положив руку под голову. От дороги все еще стучали рельсы в ушах, покачивая – тошнило. В номере пахло кислым. Глядя на потолок, Аггей подумал:
«Сколько здесь людей; все живут по-своему и хотят делать свое. Почему же именно я должен сказать: Надя, брось мужа и люби меня. Я такой же, как все».
Закрыв глаза, он представил большие соты, полные пчел, и себя внизу, в этой комнате с треснувшими обоями, маленьким червяком.
«Полежу здесь до завтра, – думал Аггей, – поеду домой. А дома темно, идет дождь, и дыра от пули в шкафу… Нет, нельзя туда ехать. Куда бы нибудь на светлую поляну попасть, где стена монастырская и зеленые купола. Поглядеть бы на них и на речку. Отдохнуть».
Аггей хотел задремать, но не смог. Бессильная вялость томила, а в глубине сердца точно посасывал червячок.
Затем шумно ворвался в дверь Синицын и воскликнул;
– Вот вы где! Хорош тоже, – разлегся, думает – каша ему сама в рот полезет.
– Оставьте, – сказал Аггей с гримасой, – какая там каша? Я утомлен.
– А мы подкрепимся коньячком. Я позвоню.
Синицын развалился на стуле, не мытый еще с дороги, в затхлом пиджаке, и стал курить и рассказывать, что успел натворить за это утро.
«А глаза у него злые», – подумал Аггей и добавил слабо:
– Нет, право, оставили бы меня…
Синицын не обратил на это никакого внимания.
Коньяк сначала обжег горло, потом Аггею стало тепло, слегка зашумело в голове, и шум этот заглушил городские звуки…
– Теперь идем завтракать! – воскликнул Синицын, подхватил Аггея под руку и, нахлобучив ему шляпу на глаза, увлек на улицу.
На улице солнце, припекая, не жгло, и приятно было идти в тени домов мимо сквера, где играли дети, где маленький бронзовый Пушкин упрямо глядел на крышу…
Первое, что бросилось в глаза Аггею при повороте на Невский, – длинный ряд дураков в зеленых шапках и кафтанах; они шли один за другим, неся на спине доски с нарисованным голым человеком, скрестившим руки… Потом Аггею дали какую-то бумажку, и он прочел: «Цыпкин – портной»… При переходе через улицу на Аггея налетел рысак, и велосипедист затрещал над ухом. Аггей неловко побежал.
– Не разевайте рот! – крикнул Синицын.
На тротуаре тотчас же принялись толкаться прохожие, и, так как Аггей был выше всех головой, сверху ему представлялось, будто копошились одни черные котелки, шляпы и фуражки.
– Ох, – сказал он, вытирая пот, – что они так толкаются, отойдем в сторону.
И он отошел к окну гастрономического магазина. Хотел что-то сказать Синицыну и вдруг сильно побледнел: за окном толстый приказчик, стоявший, заложив руки и подняв бровь, быстро посторонился, мимо него в дверь прошла дама со сверточком в узкой руке.
Это была не Надя, но совершенно подобная ей, с детским лицом, бледным и нежным, в черной шляпе, с рукою, затянутой в белую перчатку.
Проходя мимо Аггея, она повернула голову и посмотрела внимательно, даже чуть-чуть приоткрылся под вуалью ровный ряд ее зубов. Она была необыкновенно прекрасна.
– Видал? – сказал Синицын и, кашляя, засмеялся. – Хороша! А хотите, познакомлю…
– Кто она? – спросил Аггей.
– Кто она? Вот чудачина. Это же и есть Машка Кудлашка. – Синицын, надув щеки, хлопнул себя по бокам: – Ах вы, деревенская душа! Машку Кудлашку не знает.
– Синицын, – сказал Аггей, – я бы пошел к себе, мне нехорошо.
Но Синицын повел его завтракать и, под модную песенку оркестра, стуча в такт по тарелке, уверял, что, если Аггею хочется поспать с Машенькой, не так это трудно…
– Оставьте, не люблю я этого, – бормотал Аггей, избегая его взгляда, – пустите меня.
Не докончив еду, вдруг ставшую противной, Аггей поднялся, оттолкнул стол и, дав Синицыну обещание приехать вечером, сел на извозчика. Дома, экипажи и прохожие поплыли перед глазами. Аггей чувствовал себя грузным, словно налитым кровью…
– Невозможно, невозможно, – бормотал он, придя в номер, – подойти и тронуть ее… – Он повалился на диван, чувствуя, как жар сушит горло и все тело знобит. – Зачем она доступна? – с отчаянием, вслух проговорил он и, помолчав, скрипнул зубами…
4
Начиналась не то лихорадка, не то какая-то ерунда – знобило так, что вся кожа покрылась пупырышками. Натянув до подбородка пальто, сунув кулак под щеку, Аггей лежал, едва умещаясь на узеньком диване. В мыслях были отрывки слов, видений, выхваченные из далекого прошлого, словно горячие пятна воспоминаний, и среди этой волнующей путаницы появлялась время от времени Машенька, в перчатках, со сверточком, в суконном, ловком платье… под ним, – это было самое страшное, – Аггей чувствовал то, что было покрыто, скрыто, невозможно, немыслимо. И все же, стоило только подойти, протянуть руку… Нет! Нет! Грузно, скрипя пружинами, он поворачивался к диванной спинке. Силился представить поляну, березку, сияющее золотой пылью небо – всю свою не повинную ни в чем влюбленность… Вот Наденька поправляет прядку волос и, опустив руки в траву, склоняется над лежащим Аггеем; грызя стебелек, вглядывается ему в глаза… Ее уши прозрачные и розовые, а лицо в тени… Но лицо не ее, а этой… И под легким белым платьем – эта… эта…
«Лихорадка… сил нет… Черт, зачем я сюда заехал», – с тоскою думал Аггей. И вдруг из заповедной глубины памяти появилось поле, поросшее густой полынью; вдалеке идут две бабы и мужик – богомольцы. Шли, шли и сели у канавы… Посидели и легли, смеются. У Аггея стучит сердце, он спрятался за кустиком полыни и видит, как две бабьи, в красных чулках, ноги поднялись над травой… А вот Аггей идет с лопаткой мимо скотного двора; заскрипели ворота, с мычаньем выходит стадо, и посреди него верхом на ком-то – рогатый, головастый бык с багровыми глазами… Аггей глядит и чувствует, что это – то, – страшное. Бросает лопатку и по глубокому снегу идет в поле, где, занесенный сугробом, стоит плугарский домик на колесах. Аггей становится в домике на колени и молит бога – дать силы пережить виденный ужас, касается горящим лицом снега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158