Все было напрасно.
«Фррр»… Вылетел тетерев. Сергей, не глядя, выстрелил. Сорвалось несколько листьев. Собака унеслась вперед скачками, высматривая – взмахивала ушами из папоротника.
Почти сейчас же, неподалеку, гулко затрубил рог. Затрещали сучья. Зычный голос заревел в чаще:
– Кто стреляет в моем лесу, тудыть в вашу душу! Кто смеет шататься по моему лесу!
Сергей быстро оглянулся. На поляне стоял вековой дуб, упоминавшийся во всех налымовских и репьевских хрониках, – дуплистый, ветвистый, корявый, подобный геральдическому дереву.
В ту же минуту с другой стороны поляны, валя кусты, выскочил на рыжей кобыле Мишука. Размахивая над головой медным рогом, орал:
– Ату его, сукины дети, ату!
Две пары налымовских зверей – краснопегих гончих – неслись прямиком на лягаша. Сергей подхватил заскулившую у ног его собаку, посадил в дупло, подпрыгнул, подтянулся к ветви и живо влез на вершину дуба…
– Ату его, сукины дети! Улюлю! – наливаясь кровью, вопил Мишука. Подскакал к дубу, закрутился, поднимаясь на стременах, хлестал арапником по листьям:
– Слезь, сию минуту слезь с моего дуба.
– Дядя Миша, не волнуйтесь, – хихикнул Сергей, забираясь выше, – желудок расстроите, вам вредно волноваться. – И он бросил желудем, – угодил в живот. Мишука заревел:
– Убью! Запорю! Слезь, тебе говорю!..
– Все равно, дядя Миша, не достанете, только соскучитесь, и есть захочется.
– Дерево велю срубить.
– Дуб заветный.
– Слезь, я тебе приказываю, – я предводитель дворянства.
– Я вас не выбирал, дядя Миша, я на выборы не езжу.
– Крамольник!.. Стражникам прикажу тебя стащить. Высеку!
– Дядя Миша, лопнете. – Сергей опять бросил желудем, попал в картуз.
Гончие подпрыгивали, визжали от ярости. Лягаш скулил, высовывая нос из дупла, щелкал зубами. Мишука и Сергей долго ругались, покуда не надоело. Наконец Сергей сказал примиряющим голосом:
– Охота вам, в самом деле, сердиться, дядя Миша. Я ведь тоже с носом остался. Вера-то за Никиту выходит.
– Врешь? – удивился Мишука.
– Чем матерно ругаться, поехали бы мы на лесной хутор. Там выпить можно.
– Вино есть?
– Две четверти водки.
– Гм, – сказал Мишука, – все-таки это как-то так. Ты все-таки подлец.
– Вот это верно, дядя Миша.
Мишуке, видимо, очень хотелось, после всех волнений, поехать на хутор и выпить. Сергей спустился ниже, подмигнул и сделал всем понятный жест:
– И то найдется.
Задрав голову, Мишука заржал, – уцепился даже за седельную луку. Затем ударил кобылу арапником и ускакал на хутор.
Через час Мишука и Сергей сидели в жарко натопленной избе, – Мишука расстегнулся, пил водку стаканами, вспотел, тряс животом сосновый стол.
– Ха-ха… Смел ты, что пришел, Сережа.
– Нам делить с вами нечего, дядя Миша, я вас люблю…
– Рассказывай, ха-ха…
– Люблю, дядя Миша, в вас богатырство, не то что – теперешние дворяне, – сволочь, мелкота…
– Мелкота, говоришь, ха-ха…
– Вы, дядя Миша, все равно как князь в старые времена… Силища…
– Богатырь, говоришь? Князь? Ха-ха…
– Едемте, дядя Миша, вместе в Африку. Вот бы мы начудили…
– В Африку, ха-ха!..
– Эх, денег у меня нет, дядя Миша, вот бы я развернулся…
– Подлец ты, Сережа… Денег я тебе дам, но побью, ха-ха…
В избу вошла ядреная молодая баба, румянец во все лицо, – лукавая, сероглазая. Смело села рядом с Мишукой на лавку, толкнула его локтем. Мишука только ухнул. И начался пир. Изба ходуном заходила.
10
Ольга Леонтьевна и Никита с утра ходили по Симбирску из магазина в магазин, – сзади ехала коляска, полная покупок. Лошади осовели, кучер каким-то чудом успел напиться, не слезая с козел. Никита в тоске бродил за теткой из двери в дверь. Ничего этого не было нужно – ни суеты, ни вещей. Хоть скупи весь Симбирск, хоть ударься сейчас о камни, – разбей голову, – Вера не станет счастливее, не вернется к ней прежняя легкость, блеск глаз, веселый смех: не любит, не любит…
– Ну, уж, батюшка мой, ты – совсем мокрая курица, осовел, жених, – говорила ему Ольга Леонтьевна, – минутки без невесты не может – нос на квинту… Сейчас, сейчас мы поедем.
Тетка летела через улицу к башмачнику, нечесаная голова которого моталась в окошке, тоже пьяная… Лошади и Никита томились на горячей мостовой. Кучер время от времени громко икал, – каждый раз пугливо оглядывался:
– Вот притча-то, ах, господи.
К вечеру, наконец, Ольга Леонтьевна угомонилась, влезла в коляску, много раз пересчитала вещи, махнув рукой:
– На паром, Иван. Смотри только – под гору держи лошадей, – ты совсем пьяный.
– Господи, – отвечал кучер, – напиться-то не с чего, весь день у вас на глазах, – и на всю улицу икнул: – Вот притча-то.
Поехали вниз, к Волге, к парому.
Река темнела. Зажигались огни на бакенах, на мачтах. Вдали шлепал по воде пароход. Тусклый закат догорал на луговой стороне, над Заволжьем. На берегу уютно осветились прилавки с калачами, лимонадные лавки, лотки, где бабы продавали жареное, соленое, вареное. Пахло хлебом, дегтем, сеном, рекой. Вдалеке, с горы – с Венца – уже слышна была духовая музыка, – в городском саду начиналось гулянье. Играли не то вальс, не то что-то ужасно печальное, улетающее в вечернее небо.
По реке, огибая остров, приближался паром, полный, как муравейник, голов, дуг, телег, мешков, поклажи.
Вот заскрипели связки прутьев у борта, конторку качнуло, зашумели голоса, затопали подковы по дереву, – теснясь, ругаясь, стали съезжать на берег возы.
Между телег, прижимаясь к оглоблям, фыркая тревожно, прогремела вороная горячая пара, запряженная в плетушку. Выскочила на песок, – мягко зашуршали колеса. В ту же минуту Ольга Леонтьевна метнулась к плетушке и крикнула диким голосом:
– Вера!
Закутанная темная фигура в плетушке поспешно обернулась. Кучер осадил вороных.
– Что с тобой? Лица на тебе нет. Что случилось? – спрашивала Ольга Леонтьевна, толкая народ, протискиваясь к Вере.
– Ничего не случилось, – ответила Вера холодно, голос ее задрожал, – я не за вами, я прокатиться. До свидания.
Тогда Ольга Леонтьевна молча ухватила коренника за узду, повернула лошадей назад, на паром, велела Никите идти к коляске, чтобы покупки не растащили, и сама села в плетушку рядом с Верой.
– Зонтик где? – сказала она и раскрыла зонт. – Не к чему, – закрыла зонт и сунула под козлы. – Ну, мать моя, спасибо, удружила.
Вера только низко наклонила голову и медленно закуталась по самые глаза в пуховую шаль.
11
За три дня до свадьбы большая родня Репьевых съехалась в Симбирск, в гостиницу Краснова.
День и ночь буйные крики вылетали из номеров, где резались в карты полураздетые помещики.
Выпито было необыкновенное количество вина, – в особенности пили коньяк. Бутылки складывались здесь же, кучами, в номере, для удивления вновь приходящих.
Очумелые половые без памяти бегали по коридору, сизому от дыма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158
«Фррр»… Вылетел тетерев. Сергей, не глядя, выстрелил. Сорвалось несколько листьев. Собака унеслась вперед скачками, высматривая – взмахивала ушами из папоротника.
Почти сейчас же, неподалеку, гулко затрубил рог. Затрещали сучья. Зычный голос заревел в чаще:
– Кто стреляет в моем лесу, тудыть в вашу душу! Кто смеет шататься по моему лесу!
Сергей быстро оглянулся. На поляне стоял вековой дуб, упоминавшийся во всех налымовских и репьевских хрониках, – дуплистый, ветвистый, корявый, подобный геральдическому дереву.
В ту же минуту с другой стороны поляны, валя кусты, выскочил на рыжей кобыле Мишука. Размахивая над головой медным рогом, орал:
– Ату его, сукины дети, ату!
Две пары налымовских зверей – краснопегих гончих – неслись прямиком на лягаша. Сергей подхватил заскулившую у ног его собаку, посадил в дупло, подпрыгнул, подтянулся к ветви и живо влез на вершину дуба…
– Ату его, сукины дети! Улюлю! – наливаясь кровью, вопил Мишука. Подскакал к дубу, закрутился, поднимаясь на стременах, хлестал арапником по листьям:
– Слезь, сию минуту слезь с моего дуба.
– Дядя Миша, не волнуйтесь, – хихикнул Сергей, забираясь выше, – желудок расстроите, вам вредно волноваться. – И он бросил желудем, – угодил в живот. Мишука заревел:
– Убью! Запорю! Слезь, тебе говорю!..
– Все равно, дядя Миша, не достанете, только соскучитесь, и есть захочется.
– Дерево велю срубить.
– Дуб заветный.
– Слезь, я тебе приказываю, – я предводитель дворянства.
– Я вас не выбирал, дядя Миша, я на выборы не езжу.
– Крамольник!.. Стражникам прикажу тебя стащить. Высеку!
– Дядя Миша, лопнете. – Сергей опять бросил желудем, попал в картуз.
Гончие подпрыгивали, визжали от ярости. Лягаш скулил, высовывая нос из дупла, щелкал зубами. Мишука и Сергей долго ругались, покуда не надоело. Наконец Сергей сказал примиряющим голосом:
– Охота вам, в самом деле, сердиться, дядя Миша. Я ведь тоже с носом остался. Вера-то за Никиту выходит.
– Врешь? – удивился Мишука.
– Чем матерно ругаться, поехали бы мы на лесной хутор. Там выпить можно.
– Вино есть?
– Две четверти водки.
– Гм, – сказал Мишука, – все-таки это как-то так. Ты все-таки подлец.
– Вот это верно, дядя Миша.
Мишуке, видимо, очень хотелось, после всех волнений, поехать на хутор и выпить. Сергей спустился ниже, подмигнул и сделал всем понятный жест:
– И то найдется.
Задрав голову, Мишука заржал, – уцепился даже за седельную луку. Затем ударил кобылу арапником и ускакал на хутор.
Через час Мишука и Сергей сидели в жарко натопленной избе, – Мишука расстегнулся, пил водку стаканами, вспотел, тряс животом сосновый стол.
– Ха-ха… Смел ты, что пришел, Сережа.
– Нам делить с вами нечего, дядя Миша, я вас люблю…
– Рассказывай, ха-ха…
– Люблю, дядя Миша, в вас богатырство, не то что – теперешние дворяне, – сволочь, мелкота…
– Мелкота, говоришь, ха-ха…
– Вы, дядя Миша, все равно как князь в старые времена… Силища…
– Богатырь, говоришь? Князь? Ха-ха…
– Едемте, дядя Миша, вместе в Африку. Вот бы мы начудили…
– В Африку, ха-ха!..
– Эх, денег у меня нет, дядя Миша, вот бы я развернулся…
– Подлец ты, Сережа… Денег я тебе дам, но побью, ха-ха…
В избу вошла ядреная молодая баба, румянец во все лицо, – лукавая, сероглазая. Смело села рядом с Мишукой на лавку, толкнула его локтем. Мишука только ухнул. И начался пир. Изба ходуном заходила.
10
Ольга Леонтьевна и Никита с утра ходили по Симбирску из магазина в магазин, – сзади ехала коляска, полная покупок. Лошади осовели, кучер каким-то чудом успел напиться, не слезая с козел. Никита в тоске бродил за теткой из двери в дверь. Ничего этого не было нужно – ни суеты, ни вещей. Хоть скупи весь Симбирск, хоть ударься сейчас о камни, – разбей голову, – Вера не станет счастливее, не вернется к ней прежняя легкость, блеск глаз, веселый смех: не любит, не любит…
– Ну, уж, батюшка мой, ты – совсем мокрая курица, осовел, жених, – говорила ему Ольга Леонтьевна, – минутки без невесты не может – нос на квинту… Сейчас, сейчас мы поедем.
Тетка летела через улицу к башмачнику, нечесаная голова которого моталась в окошке, тоже пьяная… Лошади и Никита томились на горячей мостовой. Кучер время от времени громко икал, – каждый раз пугливо оглядывался:
– Вот притча-то, ах, господи.
К вечеру, наконец, Ольга Леонтьевна угомонилась, влезла в коляску, много раз пересчитала вещи, махнув рукой:
– На паром, Иван. Смотри только – под гору держи лошадей, – ты совсем пьяный.
– Господи, – отвечал кучер, – напиться-то не с чего, весь день у вас на глазах, – и на всю улицу икнул: – Вот притча-то.
Поехали вниз, к Волге, к парому.
Река темнела. Зажигались огни на бакенах, на мачтах. Вдали шлепал по воде пароход. Тусклый закат догорал на луговой стороне, над Заволжьем. На берегу уютно осветились прилавки с калачами, лимонадные лавки, лотки, где бабы продавали жареное, соленое, вареное. Пахло хлебом, дегтем, сеном, рекой. Вдалеке, с горы – с Венца – уже слышна была духовая музыка, – в городском саду начиналось гулянье. Играли не то вальс, не то что-то ужасно печальное, улетающее в вечернее небо.
По реке, огибая остров, приближался паром, полный, как муравейник, голов, дуг, телег, мешков, поклажи.
Вот заскрипели связки прутьев у борта, конторку качнуло, зашумели голоса, затопали подковы по дереву, – теснясь, ругаясь, стали съезжать на берег возы.
Между телег, прижимаясь к оглоблям, фыркая тревожно, прогремела вороная горячая пара, запряженная в плетушку. Выскочила на песок, – мягко зашуршали колеса. В ту же минуту Ольга Леонтьевна метнулась к плетушке и крикнула диким голосом:
– Вера!
Закутанная темная фигура в плетушке поспешно обернулась. Кучер осадил вороных.
– Что с тобой? Лица на тебе нет. Что случилось? – спрашивала Ольга Леонтьевна, толкая народ, протискиваясь к Вере.
– Ничего не случилось, – ответила Вера холодно, голос ее задрожал, – я не за вами, я прокатиться. До свидания.
Тогда Ольга Леонтьевна молча ухватила коренника за узду, повернула лошадей назад, на паром, велела Никите идти к коляске, чтобы покупки не растащили, и сама села в плетушку рядом с Верой.
– Зонтик где? – сказала она и раскрыла зонт. – Не к чему, – закрыла зонт и сунула под козлы. – Ну, мать моя, спасибо, удружила.
Вера только низко наклонила голову и медленно закуталась по самые глаза в пуховую шаль.
11
За три дня до свадьбы большая родня Репьевых съехалась в Симбирск, в гостиницу Краснова.
День и ночь буйные крики вылетали из номеров, где резались в карты полураздетые помещики.
Выпито было необыкновенное количество вина, – в особенности пили коньяк. Бутылки складывались здесь же, кучами, в номере, для удивления вновь приходящих.
Очумелые половые без памяти бегали по коридору, сизому от дыма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158