2
Так было и нынче. На Сокольничьей, у керосинового фонаря, Яков Иванович поднял трость и резко постучал в перекошенную дверь ветхого домика. Зашлепали туфли, загремел тяжелый крюк, и в щель просунулось испуганное, помятое лицо.
– Это я, Верка, – сказал Яков Иванович; тогда его впустили в сени и в низкую комнату. Осторожно сняв картуз, Яков Иванович положил его вместе с палкой на комод, расстегнул китель, сел, протянул ноги в узких брюках со штрипками и вздохнул. Вошла Верка, успевшая попудриться. На ней было всегдашнее красное платье и пуховый платок; завернувшись в него, она обычно, скуки ради, спала на диване. Присев напротив Якова Ивановича, у овального столика, Верка припустила огонь в лампе, прикрыла рот, сдерживая зевоту, запахнула платок и сказала:
– Не знаю, холодно, что ли, мне или чай пить хочу.
– Машка одна сидит, с котенком играет, – сказал Яков Иванович, – очень много о себедумает.
– Подлец ты, Яша, – проговорила Верка негромко.
– Чем же я подлец, когда я влюбился!
Яков Иванович оглянул надоевшую комнатешку с кисейными занавесками, канарейкой, лампадой в углу, скатереточками и половичками, закурил и окончил:
– Она молоденькая, не то что ваша милость.
– Хочешь, в дураки сыграем, – уныло, после молчания, сказала Верка и поползла рукой по столу за колодой.
Яков Иванович надул щеки, придвинулся и взял коробленые карты. Но масти он не видел и ходил наугад: такая брала его досада, – всю весну ухаживал он за Машей, похвалясь однажды, что трех дней не пройдет, как начнет ода бегать к нему на огород. Не девушка вертела им, как хотела; принимала мелкие подарки и посмеивалась или гнала, когда он очень приставал; такая уж родилась своевольная и ни разу не оставалась с глазу на глаз надолго, говоря, что отец не велит, хотя и намекала, что, пожалуй, на лодочке покатается. А в акцизе сослуживцы спрашивали: «Ну, как, не угостил еще тебя кузнец?» Терпеть больше не хотелось, и в голове копошился план.
И так и этак размышлял над ним Яков Иванович, а Верка теребила пальцами рот; толстый нос у нее лоснился; в лампе пищал керосин.
– Знаешь что, – положив карты, сказала Верка, – дура я была, что с тобой связалась.
– А что?
– Так. Нехорошо. Думается.
Яков Иванович усмехнулся, придвинулся, охватил Верху и томно опустил голову ей на плечо:
– Ты, Верушка, любишь меня, гак устрой завтра штуку… я буду помнить.
– Какую штуку?
– Уговори Машу на лодке кататься, а я, будто невзначай, пристану к вам, ала как там уж выйдет; она с тобой поедет.
– Ты мне это говоришь? – воскликнула Верка, отталкивая Якова Ивановича. – Нет, дружок, не дождешься.
Яков Иванович заходил по комнате, уговаривал, приставал, грозил даже, пока Верка, уставясь припухлыми глазами на лампу, не сдалась:
– Ладно уж, отвяжись, все равно.
3
На следующий день кузнец Голубев постукивал по наковальне молоточком, отбивая такт молотобойцу – высокому парню Лаврушке, который, засучив рукава выше локтей, описывал тридцатифунтовым молотом круг и, подаваясь вперед, с аханьем бил в раскаленный лемех.
«Еще поддай, еще поддай», – выговаривал молоточек; у Лаврушки на рябом носу выступил пот, как горох; искры из горна летели в колпак, освещая белые волосы Голубева, сивую его бороду, суровое лицо в круглых очках, перетянутый фартуком согнутый стан, земляные стены кузни и круглую головенку подмастерья, раздувающего мехи.
Голубев, постукивая, пел духовный стих:
Ты в саду его носила –
Сына – бога твоего…
Следя за ударами молота, легко сочинял он стихи; ухватив клещами лемех, совал его в угли, думая: «Вот так и душа неправедного скочевряжится».
Лаврушка вытирал пот широкой ладонью. На хозяина он смотрел с почтеньем и не посмел бы слова молвить, но сейчас, заикаясь, сказал:
– За водой я, хозяин, бегал; у окошка опять Яков Иванович стоит, сговаривается с нашей Машей…
Голубев поглядел поверх очков и ничего не ответил, только молоточек его заходил не в лад.
– Хозяин, он нашу Машу уговаривает на остров в лодке ехать, говорит: «Я в кузню к тятеньке добегу, спрошу».
– Молчи, – сказал Голубев.
Долго они работали молча. В кузницу, приподняв картуз, вошел Яков Иванович.
– Здравствуйте, почтеннейший, как работаете? – сказал он развязно и принялся вертеться около наковальни, помахивая тросточкой. – Удивительно, железо не согнешь, а вы что угодно сделаете из него.
– Железо – оно железо и есть, – сказал на это Голубев, – а вы что, Яков Иванович, за делом пришли?
– Подковать себя хочу, ей-богу, чтобы резвее бегать, – хихикнул Яков Иванович и беспокойно покосился. – Вы, кажется, Голубев, баптист? Говорят, большие гонения сейчас на вашего брата?
Голубев оставил молоток, поднял очки, подошел к Якову Ивановичу и спросил, когда стало в кузнице совсем тихо:
– Ты к чему подбираешься-то?
Но Яков Иванович уже попятился за дверь и, очутившись на лужке, поправил картуз.
– Поосторожнее бы надо с чиновниками, Голубев, – и, не дожидаясь ответа, зашагал под горку.
Кузнец долго глядел в землю.
– Лаврушка, поди позови Марью, – сказал он, опуская очки.
Лаврушка побежал, скоро вернулся и сообщил, что не нашел ни Маши, ни Якова Ивановича, должно быть, чиновник успел уже обольстить девушку и увез ее на остров.
Голубев не спеша вымыл руки, снял очки и фартук и, кликнув Лаврушку, вышел из кузницы, по пути достойно кланяясь тем, кого он уважал.
4
От кузницы Яков Иванович поспешил под горку, минуя Песочную, на лужок, где в ожидании прогуливались под руку Маша и Вера. «Позволил, позволил», – закричал Яков Иванович еще издали; забежал вперед и, вертясь, старался прельщать дам шутками и прыжками.
Маша ленивой походкой в козловых башмаках ступала по лужку, ветер, плеща широким ее ситцевым платьем, обрисовывал полный, сильный стан. Зеленую полушалку она придерживала на плечах, отвертываясь от Якова Ивановича с усмешкой, в ушах у нее позванивали серебряные серьги.
– Настоящая гусыня, – шепнул ей Яков Иванович, указывая пальцем на впереди идущую Верку, – будто с яйцом идет.
Маша громко засмеялась и стала еще лучше.
– Я ее всегда зову: гусыня да гусыня, страшная дура, – продолжал довольный Яков Иванович. Маша из-под ресниц повела на него серыми глазами; Яков Иванович заликовал; по пути нагнали они гусей, щипавших щавель; Маша опять засмеялась, а Яков Иванович ухитрился даже поддать Верке подножку, и Вера, красная от злости, обернулась:
– Нечего на других выезжать, сам хорош, стрелок, вот ты кто.
Маша нахмурилась. Яков Иванович постарался замять неприятность. Они подошли к реке. В зарослях тальника краснела корма лодки, которую Яков Иванович тотчас сдвинул в воду. Маша, подобрав юбки, влезла первая. Вера сердито шлепнулась на скамью, зачерпнув башмаком;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158