зачем пошел?
– Первым делом вина выпить, – сказал Лопыгин, – а потом смекнем.
Проходя мимо Василисиной мазанки, Лопыгин обернулся, – так и есть: подняв раму, глядела на него румяная Василиса, не мигая, зелеными глазами.
– Гуляю, – сказал ей Лопыгин, – видишь ты, какая толстая, – и он вошел в хату.
– Плачу за все.
Василиса молча накрыла пестрой ширинкою стол, принесла еду, вино и села рядом, сложив голые до локтей руки под грудями.
– Что ты глядишь, – сказал Лопыгин, – как корова на новые ворота; деньги есть, – и гуляю.
– Нашел? – спросила Василиса тихо.
– Мало ли чего я находил, да тебе не докладывал; на, выпей.
Василиса выпила, вздохнула и, прижавшись к Лопыгину, закрыла глаза.
От горячего чая и водки, от Василисиных белых плечей захмелел Лопыгин и, бахвалясь, вынул самородок, стукнув им по столу.
– Это видела! Значит, – я сам себе хозяин и завтра народ найму и всех увезу на машине. И тебя возьму – мне портки зашивать, – очень я лютой до работы. А вернусь, – куплю всю Расею.
Лопыгин, сунув самородок в карман, поднял ногу и запел дурным голосом:
…Эх, да мальчишка…
– Спать идем, – шепнула Василиса на ухо, – смотри.
И, расстегнув кофту, показала Василию белые груди…
…Накинув шаль, вышла Василиса на дворик, поглядела, как звезды горят, и слушала тявканье вдалеке собаки.
– Спит, чай, – сказала Василиса и, поведя от холода плечами, стукнула в забор, позвав: – Федя!
На оклик заворчал кто-то, почесался, и через забор перелез высокий мужик, в армяке и сутулый.
– Федя, – зашептала Василиса, – слиток у Васьки фунта на два, поутру нашел.
Молча Федька пошел к хате, а Василиса повисла на его руке.
– Не убей, смотри; не шибко бей. Федор стряхнул Василису и открыл дверь. Лопыгин спал у окна на кошме, закинув голову и подняв колено, рукой же в кармане крепко сжимал самородок.
А когда скрипнула дверь, сразу проснулся и, увидав черное перед собой лицо Федьки-кота, ткнул в него сапогом и, вывернувшись из-под облапивших рук, выпрыгнул в окно.
– Режут! – закричал он и, сжав зубы, пустился рысью, звонко стуча по крепкой дороге, к лесу.
А за ним на длинных ногах бежал Федя и позади Василиса.
Перепрыгнув через плетень, сосчитал Лопыгин шагов полтораста до лесу и понаддал, но вдруг встал, тяжело дыша, на краю узкого болота, соединяющего озеро с мельничным прудом.
– Пропал, – сказал Лопыгин и прыгнул на кочку, на другую и погрузился по грудь в холодную грязь.
Подбежавший Федя схватил его за волосы и потянул.
– Не бей, – тихо сказал Лопыгин и, подняв руку с золотом, далеко отбросил самородок в плеснувшую воду: – Держи, Федя, ни тебе, ни мне.
Василиса заголосила:
– Батюшки, добро утопил! А Федя отошел, сказавши:
– Что же, вылезай, Василий Иванович!
ЭШЕР
1
Над морем по зеленым склонам, через мосты и повороты, бежит шоссейная дорога. Близ нее, у селения Лохны, стоит вот уже вторую тысячу лет кряжистый дуб, вершина его гола, расщепленная грозою, и только к югу над землей протянул он кривую и крепкую ветвь, покрытую листьями. Проходя мимо, всегда оглянется путник и, быть может, припомнит предание: когда весь еще дуб шумел зеленой листвой, собирались под ним в лунные месяцы абхазские князья и наездники судить и решать важнейшие дела. Дуб этот считался священным.
Когда русские покоряли Кавказ – старый абхазский князь Анчабадзе произнес под дубом великую клятву и послал трех сыновей своих биться за свободу.
Многие, многие тогда легли на поле славы, многие бежали в Турцию, не желая приносить покорность русскому царю. Из трех сыновей Анчабадзе вернулся только один, весь покрытый ранами и славой.
Тучные земли от Самурзаканда до Сухум-Кале отошли от князя, заглохли сады, обвалились военные дороги в глубине гор. И в те годы священный дуб, где собирались абхазские воины, был расщеплен ударом грозы.
Прошли годы. Из рода Анчабадзе остались трое: тот, что вернулся с войны, теперь уже старик, внучка его – Эшер да племянник – Джета, прятавшийся в горах за многие дела.
Говорили, Эшер – самая красивая девушка в Абхазии, но видели ее всего раз, в студеную зиму, когда выпали большие снега и дед Анчабадзе вместе с Эшер спустились к морю на одном коне, спасаясь от голода.
* * *
В духане «Остановись» за стойкой сидел духанщик Сандро. Из-под папахи торчал у него длинный нос, а под ним жесткие, как щетки, усы. Сандро щурил воровские глаза, усмехался.
По другую сторону прилавка сидел урядник, по прозванию «Крепкий табак»; стуча ногтями по столу, он зевал, рыжая щетина на подбородке его вставала ежом, и позвякивали побрякушки ремней и оружия…
– Скучно? – спросил духанщик.
– Скучно, – ответил урядник, – очень скучно, понапрасну только время теряю, никто тебя не обидит…
– Эх, не обидит, не обидит, – вздохнул Сандро и, качая головой, вылез из-за стойки и стал в дверях. За горы закатывалось солнце, заслоняемое краями древней, неведомо кем построенной башни; пунцовые и желтые облака потянулись дымами в закате. Перед духаном лесной хребет потемнел и в расщелинах задымился; внизу тихое и теплое море покрылось рябью. В нем, у края воды, поднялись зубчатые тучи, озолотились и побагровели; небо стало чище и зеленей; под месяцем зажглась звезда, и лунный серп стал ярче. У поворота белой дороги, под кипарисами, заверещали жабы, низко, над влажной травой, ныряя, стала носиться мышь.
– Опять ночь, опять беспокойно, – сказал Сандро, затворил ставню и зажег лампу.
– Как же он здесь появился? – спросил урядник, щурясь на свет лампы. – Неужели ему головы своей не жалко?
– Глупо спрашиваешь, – ответил духанщик, засовывая руки в широкие штаны. – Прошлым летом я к начальнику бегал, убери, говорю, пожалуйста, убери Джету Анчабадзе. Он скотину на ночь в хлев не загоняет: честный абхазец буйволов и на замок замкнет и собаку спустит; хорошо, говорю, пускай у Джеты буйволы гуляют. Но почему ему каждый праздник денег давай, вина давай? Ну, хорошо – бери деньги, бери вино… А зачем с ним приходят пятнадцать абхазцев?.. И он дает им мое вино, и барашка, и табак… И деньги отдает… А кто генеральшину дачу обокрал? Кто стражника к дереву кинжалом приткнул? Джета… Все Джета. Начальник меня благодарил, послал Джету ловить. А Джета в горах как по ровному полю скачет. Поди его поймай… И он с прошлой недели опять здесь появился… Он знает, что я тогда на него пожаловался… Послушай, «Крепкий табак», убей его, пожалуйста, я заплачу.
И духанщик, присев перед урядником, сказал:
– Ва! – погладил его по щеке…
– Убей, убей, – сказал урядник, – это дело строгое…
Так они разговаривали. Вдруг дверь распахнулась, и в духан быстро вошли два абхазца; один – рослый юноша в белой черкеске и пестром платке вокруг головы. Увидев урядника, он жйрко вспыхнул и прислонялся к косяку, ноздри его затрепетали, большие глаза глядели исподлобья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158
– Первым делом вина выпить, – сказал Лопыгин, – а потом смекнем.
Проходя мимо Василисиной мазанки, Лопыгин обернулся, – так и есть: подняв раму, глядела на него румяная Василиса, не мигая, зелеными глазами.
– Гуляю, – сказал ей Лопыгин, – видишь ты, какая толстая, – и он вошел в хату.
– Плачу за все.
Василиса молча накрыла пестрой ширинкою стол, принесла еду, вино и села рядом, сложив голые до локтей руки под грудями.
– Что ты глядишь, – сказал Лопыгин, – как корова на новые ворота; деньги есть, – и гуляю.
– Нашел? – спросила Василиса тихо.
– Мало ли чего я находил, да тебе не докладывал; на, выпей.
Василиса выпила, вздохнула и, прижавшись к Лопыгину, закрыла глаза.
От горячего чая и водки, от Василисиных белых плечей захмелел Лопыгин и, бахвалясь, вынул самородок, стукнув им по столу.
– Это видела! Значит, – я сам себе хозяин и завтра народ найму и всех увезу на машине. И тебя возьму – мне портки зашивать, – очень я лютой до работы. А вернусь, – куплю всю Расею.
Лопыгин, сунув самородок в карман, поднял ногу и запел дурным голосом:
…Эх, да мальчишка…
– Спать идем, – шепнула Василиса на ухо, – смотри.
И, расстегнув кофту, показала Василию белые груди…
…Накинув шаль, вышла Василиса на дворик, поглядела, как звезды горят, и слушала тявканье вдалеке собаки.
– Спит, чай, – сказала Василиса и, поведя от холода плечами, стукнула в забор, позвав: – Федя!
На оклик заворчал кто-то, почесался, и через забор перелез высокий мужик, в армяке и сутулый.
– Федя, – зашептала Василиса, – слиток у Васьки фунта на два, поутру нашел.
Молча Федька пошел к хате, а Василиса повисла на его руке.
– Не убей, смотри; не шибко бей. Федор стряхнул Василису и открыл дверь. Лопыгин спал у окна на кошме, закинув голову и подняв колено, рукой же в кармане крепко сжимал самородок.
А когда скрипнула дверь, сразу проснулся и, увидав черное перед собой лицо Федьки-кота, ткнул в него сапогом и, вывернувшись из-под облапивших рук, выпрыгнул в окно.
– Режут! – закричал он и, сжав зубы, пустился рысью, звонко стуча по крепкой дороге, к лесу.
А за ним на длинных ногах бежал Федя и позади Василиса.
Перепрыгнув через плетень, сосчитал Лопыгин шагов полтораста до лесу и понаддал, но вдруг встал, тяжело дыша, на краю узкого болота, соединяющего озеро с мельничным прудом.
– Пропал, – сказал Лопыгин и прыгнул на кочку, на другую и погрузился по грудь в холодную грязь.
Подбежавший Федя схватил его за волосы и потянул.
– Не бей, – тихо сказал Лопыгин и, подняв руку с золотом, далеко отбросил самородок в плеснувшую воду: – Держи, Федя, ни тебе, ни мне.
Василиса заголосила:
– Батюшки, добро утопил! А Федя отошел, сказавши:
– Что же, вылезай, Василий Иванович!
ЭШЕР
1
Над морем по зеленым склонам, через мосты и повороты, бежит шоссейная дорога. Близ нее, у селения Лохны, стоит вот уже вторую тысячу лет кряжистый дуб, вершина его гола, расщепленная грозою, и только к югу над землей протянул он кривую и крепкую ветвь, покрытую листьями. Проходя мимо, всегда оглянется путник и, быть может, припомнит предание: когда весь еще дуб шумел зеленой листвой, собирались под ним в лунные месяцы абхазские князья и наездники судить и решать важнейшие дела. Дуб этот считался священным.
Когда русские покоряли Кавказ – старый абхазский князь Анчабадзе произнес под дубом великую клятву и послал трех сыновей своих биться за свободу.
Многие, многие тогда легли на поле славы, многие бежали в Турцию, не желая приносить покорность русскому царю. Из трех сыновей Анчабадзе вернулся только один, весь покрытый ранами и славой.
Тучные земли от Самурзаканда до Сухум-Кале отошли от князя, заглохли сады, обвалились военные дороги в глубине гор. И в те годы священный дуб, где собирались абхазские воины, был расщеплен ударом грозы.
Прошли годы. Из рода Анчабадзе остались трое: тот, что вернулся с войны, теперь уже старик, внучка его – Эшер да племянник – Джета, прятавшийся в горах за многие дела.
Говорили, Эшер – самая красивая девушка в Абхазии, но видели ее всего раз, в студеную зиму, когда выпали большие снега и дед Анчабадзе вместе с Эшер спустились к морю на одном коне, спасаясь от голода.
* * *
В духане «Остановись» за стойкой сидел духанщик Сандро. Из-под папахи торчал у него длинный нос, а под ним жесткие, как щетки, усы. Сандро щурил воровские глаза, усмехался.
По другую сторону прилавка сидел урядник, по прозванию «Крепкий табак»; стуча ногтями по столу, он зевал, рыжая щетина на подбородке его вставала ежом, и позвякивали побрякушки ремней и оружия…
– Скучно? – спросил духанщик.
– Скучно, – ответил урядник, – очень скучно, понапрасну только время теряю, никто тебя не обидит…
– Эх, не обидит, не обидит, – вздохнул Сандро и, качая головой, вылез из-за стойки и стал в дверях. За горы закатывалось солнце, заслоняемое краями древней, неведомо кем построенной башни; пунцовые и желтые облака потянулись дымами в закате. Перед духаном лесной хребет потемнел и в расщелинах задымился; внизу тихое и теплое море покрылось рябью. В нем, у края воды, поднялись зубчатые тучи, озолотились и побагровели; небо стало чище и зеленей; под месяцем зажглась звезда, и лунный серп стал ярче. У поворота белой дороги, под кипарисами, заверещали жабы, низко, над влажной травой, ныряя, стала носиться мышь.
– Опять ночь, опять беспокойно, – сказал Сандро, затворил ставню и зажег лампу.
– Как же он здесь появился? – спросил урядник, щурясь на свет лампы. – Неужели ему головы своей не жалко?
– Глупо спрашиваешь, – ответил духанщик, засовывая руки в широкие штаны. – Прошлым летом я к начальнику бегал, убери, говорю, пожалуйста, убери Джету Анчабадзе. Он скотину на ночь в хлев не загоняет: честный абхазец буйволов и на замок замкнет и собаку спустит; хорошо, говорю, пускай у Джеты буйволы гуляют. Но почему ему каждый праздник денег давай, вина давай? Ну, хорошо – бери деньги, бери вино… А зачем с ним приходят пятнадцать абхазцев?.. И он дает им мое вино, и барашка, и табак… И деньги отдает… А кто генеральшину дачу обокрал? Кто стражника к дереву кинжалом приткнул? Джета… Все Джета. Начальник меня благодарил, послал Джету ловить. А Джета в горах как по ровному полю скачет. Поди его поймай… И он с прошлой недели опять здесь появился… Он знает, что я тогда на него пожаловался… Послушай, «Крепкий табак», убей его, пожалуйста, я заплачу.
И духанщик, присев перед урядником, сказал:
– Ва! – погладил его по щеке…
– Убей, убей, – сказал урядник, – это дело строгое…
Так они разговаривали. Вдруг дверь распахнулась, и в духан быстро вошли два абхазца; один – рослый юноша в белой черкеске и пестром платке вокруг головы. Увидев урядника, он жйрко вспыхнул и прислонялся к косяку, ноздри его затрепетали, большие глаза глядели исподлобья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158