– Эй, Денисыч, сразу признавай, никого не прячешь ли?– обратился стрелецкий десятник к рослому мужику.
– А зачем мне такое нужно, я что порядка не знаю?– скучным голосом отозвался селянин.
– Ты вон те мешки, что возле мачты уложены, не забудь перетаскать на мельницу.
– Да нам перекусить пора, начальник, с утра не евши.
– Я те дам перекусить по соплям. Заканчивай сперва дело, едок.
Завершающие мешки были подняты со днища ладьи, и тут раздались крики. Голосили и мужики, и стрельцы. На днище виднелась голова, остальное же тело уже разошлось на ленты, кои протягивались сквозь невидимые щели вниз. Вот и голова располосовалась, чтобы протащиться, как и все остальное, меж досок. Последним наблюдался нос, каковой несколько раз подпрыгнул, расплелся и пропал.
– Глянь… аах… плывет зараза,– раздался потончавший голос стрельца.
Неподалеку от борта лодки, сквозь воду, стало заметно тело. Кто-то без толку стрельнул из пищали. Но когда дым рассеялся, “заразы” и след простыл, видно заплыла под пристань, а там и вовсе подалась в нужную ей сторону. Настало тягостное молчание, нарушаемое громким граем куда-то летящего ворона.
– Кто это был, гнида?– стал подступать десятник к Денисычу.– Кто, отвечай, сгною.
Денисыч же будто весло проглотил.
– А никого и не было,– вмешался мелкий мужичок.– Привиделось. Вам с перепоя, а нам с устатку и не евши. Ну, можа, водяная свинья проплыла.
– Ты что мелешь, сам свинья!– заверещал десятник, а потом остыл и замолк.
“В самом деле,– рассудил он,– скажешь, что упустил бродягу, так начальство и морду наверняка набьет, и может сослать на пограничье, под ордынские пули. Доложишь, что имел дело с нечистой силой, то ревнители веры за меня возьмутся, станут пятки поджаривать, дабы узнать, не вошел ли я с ней в сношение.”
А тем временем в кармане у взопревшего Денисыча щекотно заелозил лапками серебряный жук.
– Вкушающий золото и драгоценности ждет тебя,– объявил царедворец с кукольным личиком и не без труда распахнул расписную тяжелую дверь.
Одноух перенес толстомясое свое тело через порог, коснулся лбом изразцового пола, как того требовало придворное вежество и, поднявши глаза, встретился с пронзительным совиным взглядом царя.
Пресветлый принимал воеводу в небольшой Яшмовой Палате. Его будничный наряд составлен был из длинной рубахи китайского шелка, широкого хитона, расшитого золотой да серебряной нитью и обсыпанного яхонтами, а также шапки-мономашки с изображением крестного древа на маковке. Трон стоял в углу на возвышении, исполненном в виде жены-львицы с очами из оникса. Кроме Макария и Одноуха в палате было токмо два дворцовых гвардейца из караула, старший думный дьяк и писец.
Из сей палаты сановники и царедворцы выходили либо обласканные, либо никто их больше не видел и не слышал. Гулял слух, что на каменном полу имеется потайной люк, и ежели царь обопрется ногой на лапу женольвицы, то отворится колодец, каковой поглотит повинного человека. При падении оный злодей не разбивается, упав на груду тряпья и хрупких костей, но внизу в подземелье проживает стая волков – изощренных мучителей. Или же семейство коркодилов. Или же вообще неведомые чудища.
– Ну, давай, Одноух, рассказывай, чем прославил свое воеводство?
– Исполнял твою волю, надежа-государь, об чем тебе прекрасно известно из моих донесений.
Как показалось внимательному царю, что-то новое засквозило и голосе, и во взгляде боярина.
– Ну-ка, проверим, как исполнял. Словно муха сонная или со рвением ума и бодростью духа. У нас тут каждый твой чих сочтен и записан.
Думный дьяк раскрыл книгу в толстом переплете из коркодильей кожи поверх обложечных досок и стал зачитывать мерным голосом:
– В Березовском воеводстве недоимки в прошлом годе составили пять тысяч целковых, в столичные хранилища не прибыло зерна супротив условленного количества – двести тысяч пудов, холстины – пятьдесят тысяч аршин, пеньки – семьдесят тысяч аршин, меда – восемь тысяч ведер, пива – тысяча бочек…
– Так ить, засуха была и недород, селяне слезно у меня просили корма дать, дабы скотину не резать.– стал сопротивляться Одноух. Однако царь свел брови свои, образовав грозные морщины на лбу.
– Не противься и не перебивай, когда тебе человек правду говорит. Впрочем, хватит о том. Ты мне лучше скажи, мастер срамных дел, отчего у тебя в воеводстве волхователи один за другим резвятся, смущают народ, учат неповиновению?
– Да будет угодно великому царю послушать меня. Я в прошлом годе семерых волхователей и ведунов споймал и казнил лютой смертью, в нонешнем – еще трех. Всех предавал искусным пыткам, чтобы в своей волшбе признались и покаялись. Я… я новую казнь изобрел – закачивание воздуха мехами через заднепроходное очко до полного разрыва окаянного преступника.
– Волхвов принародно казнил, изобретатель?– с лукавством вопросил царь, немного поддавшись вперед и прищурив глаз.
– Принародно, великий царь.– радостно подтвердил воевода и осенил себя знамением крестного дерева.
– Значит, дал им покрасоваться напоследок. Да еще диспуты с ними, лицемерами, устраивал, тщась свою ученость показать. Тоже прилюдно. И что показал? Сквернавцы и кощунники ересь свою в чистые головы втюхивали с твоего произволения и наглядно доказывали преимущества дьявольского умствования. Оные злодеи ведь кажным словом, кажным своим действом в соблазн вводят неискушенного человека… Гордыней и надменством отличился ты, воевода. Одни хоромы твои чего стоят, каковые ты отгрохал на Выселках, хозяйствуешь там, словно в имении своем, горничные девки толпами бегают, всех ты их перепортил, козел, страстям своим низменным потакая. Говорено же было, что нет у тебя своей земли в воеводстве, а просто обозначены поля и выпасы, с коих тебе кормление идет. И жить тебе надлежит в казенном доме, каковой выделен в городище для таких как ты, царских слуг…
Думный дьяк не раз наблюдал подобные сцены. Дело быстро кончалось тем, что разъегоренный воевода ударялся в ноги царю и, пуская сопли из носа, просил помиловать его, не сечь повинной головы и дать только срок на исправление всех дел.
Однако Одноух не ударился в ноги. А наоборот с предерзостью огрызался, не замечая как пошли наливаться красным щеки государя. Даже попрекал Пресветлого. Дескать, нехорошо, что молоть зерно дозволено на одних только казенных мельницах. Вследствие сего селянин не возжелает хлеба растить больше, чем необходимо для прокорма семьи и немногочисленной скотины. Оскудеет, мол, и осунется оттого Теменская земля.
Царь вдруг перестал хмуриться и как будто возбудил в себе веселие.
– Лукавишь ты, Одноух. От одного только казенного помола не оскудеет Теменская земля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101