Артерия проходила через ряд открытых полукруглых ворот вдоль девяностоградусного туннеля, ведущего во вторую камеру.
Мирский изучил несколько зданий на главных улицах второй камеры, прежде чем выбрать то, которое его удовлетворило. Оно пряталось между гигантским канделябром-небоскребом – американцы называли их мегаблоками – и длинным рядом стометровых башен из астероидного камня, назначение которых было неясным.
Здание было лишь четырехэтажным и, казалось, когда-то там находилось нечто вроде школы. Длинные ряды соединенных друг с другом кресел перед черной поверхностью в серебристой рамке заполняли три комнаты на каждом этаже.
В самой восточной комнате на последнем этаже они разложили свои припасы, и Мирский сел на скамью рядом с намного более спокойным и еще более мрачным Велигорским. Погодин ушел, чтобы спрятать грузовик.
– Мне не за что вас благодарить, – бросил Велигорский. Он лег на скамью и уставился на золотистые звезды на темно-синем потолке. – Мой отец погиб в Афганистане. Мне ничего не рассказывали о том, как он погиб… Государственная тайна. Я до сих пор этого не знаю. Но что все это было военными учениями… чтобы проверить боеготовность армии… – Он озадаченно покачал головой. – Десять лет учений! Узнать. – Он кашлянул в кулак. – Узнать, что все, во что ты верил, было хорошо срежиссированной ложью…
– Не все, – поправил Мирский. – Многое, но не все.
– То, что вы открыли мне глаза, еще не повод для благодарности.
– Какие-то обрывки и кусочки правды мы всегда знали, не так ли? О коррупции, о беспомощных, некомпетентных и продажных руководителях… Государство сохраняло себя ради революционных идеалов.
– Каждый сталкивался с подобным, хотя, может быть, и не принимал этого. Но использовать лучших гимнасток и балерин в качестве наложниц…
– Лицемерие, смешанное с глупостью.
– И все это – когда правительство утверждает, что оно выше всяких скандалов и не может совершать ошибки! По крайней мере, американцы погрязли в своих историйках.
Они проговорили часа два. Вернулся Погодин. Он внимательно слушал, морща лоб, когда они обсуждали проблемы, к которым он относился болезненно, но вмешался лишь один раз, спросив:
– Разве американцы не поняли, насколько продажны они сами?
Мирский кивнул.
– Они всегда это знали, по крайней мере, когда их пресса обнаруживала подобные факты.
– Их пресса не контролируется?
– Ею манипулируют, да. – Но полностью она никогда не контролировалась. У них были тысячи историков, каждый – со своей собственной точкой зрения. Их история была достаточно путанной, но преднамеренные искажения обычно всплывали.
Погодин перевел взгляд с Велигорского на Мирского и, повернувшись, пошел к выходу.
– То, что говорили нам о Сталине, Хрущеве, Брежневе, Горбачеве… – Велигорский не договорил, тряхнув головой.
– Отличается от того, что говорили нашим отцам, – закончил за него Мирский, – а до них их отцам.
Они проговорили еще час, на этот раз, о своей армейской жизни. Мирский рассказал, как он чуть не стал политработником. Велигорский кратко поведал об ускоренных курсах, которые он и другие замполиты закончили, прежде чем уйти с космическим десантом.
– В конце концов, нас разделяет не слишком многое, – заметил Велигорский. Мирский налил воды из термоса, пожал плечами и протянул стаканчик полковнику. – Вы знаете о значении политработника… о долге перед партией, перед революцией…
– Какой революцией? – мягко спросил Мирский.
Лицо Велигорского налилось кровью.
– Мы должны оставаться преданными делу революции. Наша жизнь, наш разум зависят от этого.
– Революция начинается здесь, сейчас, – сказал генерал-лейтенант. – Мы освободились от груза прошлого.
Они долго смотрели друг на друга. Вернулся Погодин и молча сел в стороне, смущенно потирая руки.
– Власть должна быть поделена, – заявил Велигорский. – Партия должна быть восстановлена.
– Хватит с нас убийц и невежд, – резко возразил Мирский. – Россию слишком долго насиловали убийцы и невежды от имени революции и партии. Хватит. Лучше я покончу с этим здесь, чем привезу на Землю нашим детям.
Велигорский достал из кармана старинные золотые часы.
– Белозерский и Языков сейчас, наверное, сходят с ума. Не к чему рассказывать, что они сделают, если не найдут меня.
– Это их обессилит, – бросил Мирский. – Пусть немного подождут или повесятся.
Велигорский оскалился и погрозил Мирскому пальцем.
– Ублюдок. Я знаю, кто вы такой. Мечтатель. Мечтатель-диссидент.
– И единственный, с кем вы могли бы безопасно делить власть. – Вы знаете, что они в конце концов постараются убрать вас, и доверяете им не более, чем бешеному псу.
Велигорского это, кажется, не убедило.
– Может быть, теперь мы поймем друг друга?
Велигорский пожал плечами; уголки его рта опустились.
В 12.00 следующего дня Погодин направил антенну грузовика в сторону южной скважины, и Велигорский передал сообщение для Языкова и Белозерского:
– Советские войска четвертой камеры взяли в плен Мирского и его сторонников. Присоединяйтесь к нам. Суд состоится в библиотеке.
Глава 42
Они молча наблюдали, как красная линия сингулярности ведет их к черному щиту. Лэньер присоединился к Карен Фарли и Леноре Кэрролсон, пытаясь найти хоть какой-то смысл в показаниях приборов. Периодически они выдавали осмысленные данные, которых, однако, не было никакого толка.
– Что-то приближается к нам по сингулярности… Это машина, большая и черная, – сказал Хайнеман. – Идет быстро.
Лэньер, оттолкнувшись, подплыл поближе. Оседлав светящуюся им навстречу красную линию, двигалась круглая в поперечном сечении машина вдвое толще трубоход. Ее поверхность была черной и блестела: яркие пурпурные линии вычерчивали на ней квадраты и прямоугольники, расположенные симметричными группами. Лэньер восхищенно смотрел, как они открываются и изнутри появляются всякие захваты и членистые рычаги. Теперь машина напоминала глубоководную подлодку или спятивший перочинный нож.
– Что она собирается делать?
– Она снижает скорость. Похоже, что…
В кабине замигали разноцветные огни. Хайнеман вздрогнул и отодвинулся назад; Лэньер закрыл глаза и заслонил лицо руками.
– Что это? – крикнула Кэрролсон.
Красные и зеленые полупрозрачные объекты снова затанцевали перед Лэньером. Он протянул руку к одному из них, но он оказался нематериальным.
– Это символы или нечто в этом роде, – предположил Хайнеман. – Ты их видишь?
– Вижу. Не знаю, что это и откуда оно взялось.
Радио снова зашипело.
– Пожалуйста, назовите себя и причину, по которой вы приближаетесь к границам Аксиса.
Лэньер взял микрофон у Хайнемана.
– Я Гарри Лэньер. – Интересно, говорит ли это им хоть что-нибудь, мрачно подумал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139
Мирский изучил несколько зданий на главных улицах второй камеры, прежде чем выбрать то, которое его удовлетворило. Оно пряталось между гигантским канделябром-небоскребом – американцы называли их мегаблоками – и длинным рядом стометровых башен из астероидного камня, назначение которых было неясным.
Здание было лишь четырехэтажным и, казалось, когда-то там находилось нечто вроде школы. Длинные ряды соединенных друг с другом кресел перед черной поверхностью в серебристой рамке заполняли три комнаты на каждом этаже.
В самой восточной комнате на последнем этаже они разложили свои припасы, и Мирский сел на скамью рядом с намного более спокойным и еще более мрачным Велигорским. Погодин ушел, чтобы спрятать грузовик.
– Мне не за что вас благодарить, – бросил Велигорский. Он лег на скамью и уставился на золотистые звезды на темно-синем потолке. – Мой отец погиб в Афганистане. Мне ничего не рассказывали о том, как он погиб… Государственная тайна. Я до сих пор этого не знаю. Но что все это было военными учениями… чтобы проверить боеготовность армии… – Он озадаченно покачал головой. – Десять лет учений! Узнать. – Он кашлянул в кулак. – Узнать, что все, во что ты верил, было хорошо срежиссированной ложью…
– Не все, – поправил Мирский. – Многое, но не все.
– То, что вы открыли мне глаза, еще не повод для благодарности.
– Какие-то обрывки и кусочки правды мы всегда знали, не так ли? О коррупции, о беспомощных, некомпетентных и продажных руководителях… Государство сохраняло себя ради революционных идеалов.
– Каждый сталкивался с подобным, хотя, может быть, и не принимал этого. Но использовать лучших гимнасток и балерин в качестве наложниц…
– Лицемерие, смешанное с глупостью.
– И все это – когда правительство утверждает, что оно выше всяких скандалов и не может совершать ошибки! По крайней мере, американцы погрязли в своих историйках.
Они проговорили часа два. Вернулся Погодин. Он внимательно слушал, морща лоб, когда они обсуждали проблемы, к которым он относился болезненно, но вмешался лишь один раз, спросив:
– Разве американцы не поняли, насколько продажны они сами?
Мирский кивнул.
– Они всегда это знали, по крайней мере, когда их пресса обнаруживала подобные факты.
– Их пресса не контролируется?
– Ею манипулируют, да. – Но полностью она никогда не контролировалась. У них были тысячи историков, каждый – со своей собственной точкой зрения. Их история была достаточно путанной, но преднамеренные искажения обычно всплывали.
Погодин перевел взгляд с Велигорского на Мирского и, повернувшись, пошел к выходу.
– То, что говорили нам о Сталине, Хрущеве, Брежневе, Горбачеве… – Велигорский не договорил, тряхнув головой.
– Отличается от того, что говорили нашим отцам, – закончил за него Мирский, – а до них их отцам.
Они проговорили еще час, на этот раз, о своей армейской жизни. Мирский рассказал, как он чуть не стал политработником. Велигорский кратко поведал об ускоренных курсах, которые он и другие замполиты закончили, прежде чем уйти с космическим десантом.
– В конце концов, нас разделяет не слишком многое, – заметил Велигорский. Мирский налил воды из термоса, пожал плечами и протянул стаканчик полковнику. – Вы знаете о значении политработника… о долге перед партией, перед революцией…
– Какой революцией? – мягко спросил Мирский.
Лицо Велигорского налилось кровью.
– Мы должны оставаться преданными делу революции. Наша жизнь, наш разум зависят от этого.
– Революция начинается здесь, сейчас, – сказал генерал-лейтенант. – Мы освободились от груза прошлого.
Они долго смотрели друг на друга. Вернулся Погодин и молча сел в стороне, смущенно потирая руки.
– Власть должна быть поделена, – заявил Велигорский. – Партия должна быть восстановлена.
– Хватит с нас убийц и невежд, – резко возразил Мирский. – Россию слишком долго насиловали убийцы и невежды от имени революции и партии. Хватит. Лучше я покончу с этим здесь, чем привезу на Землю нашим детям.
Велигорский достал из кармана старинные золотые часы.
– Белозерский и Языков сейчас, наверное, сходят с ума. Не к чему рассказывать, что они сделают, если не найдут меня.
– Это их обессилит, – бросил Мирский. – Пусть немного подождут или повесятся.
Велигорский оскалился и погрозил Мирскому пальцем.
– Ублюдок. Я знаю, кто вы такой. Мечтатель. Мечтатель-диссидент.
– И единственный, с кем вы могли бы безопасно делить власть. – Вы знаете, что они в конце концов постараются убрать вас, и доверяете им не более, чем бешеному псу.
Велигорского это, кажется, не убедило.
– Может быть, теперь мы поймем друг друга?
Велигорский пожал плечами; уголки его рта опустились.
В 12.00 следующего дня Погодин направил антенну грузовика в сторону южной скважины, и Велигорский передал сообщение для Языкова и Белозерского:
– Советские войска четвертой камеры взяли в плен Мирского и его сторонников. Присоединяйтесь к нам. Суд состоится в библиотеке.
Глава 42
Они молча наблюдали, как красная линия сингулярности ведет их к черному щиту. Лэньер присоединился к Карен Фарли и Леноре Кэрролсон, пытаясь найти хоть какой-то смысл в показаниях приборов. Периодически они выдавали осмысленные данные, которых, однако, не было никакого толка.
– Что-то приближается к нам по сингулярности… Это машина, большая и черная, – сказал Хайнеман. – Идет быстро.
Лэньер, оттолкнувшись, подплыл поближе. Оседлав светящуюся им навстречу красную линию, двигалась круглая в поперечном сечении машина вдвое толще трубоход. Ее поверхность была черной и блестела: яркие пурпурные линии вычерчивали на ней квадраты и прямоугольники, расположенные симметричными группами. Лэньер восхищенно смотрел, как они открываются и изнутри появляются всякие захваты и членистые рычаги. Теперь машина напоминала глубоководную подлодку или спятивший перочинный нож.
– Что она собирается делать?
– Она снижает скорость. Похоже, что…
В кабине замигали разноцветные огни. Хайнеман вздрогнул и отодвинулся назад; Лэньер закрыл глаза и заслонил лицо руками.
– Что это? – крикнула Кэрролсон.
Красные и зеленые полупрозрачные объекты снова затанцевали перед Лэньером. Он протянул руку к одному из них, но он оказался нематериальным.
– Это символы или нечто в этом роде, – предположил Хайнеман. – Ты их видишь?
– Вижу. Не знаю, что это и откуда оно взялось.
Радио снова зашипело.
– Пожалуйста, назовите себя и причину, по которой вы приближаетесь к границам Аксиса.
Лэньер взял микрофон у Хайнемана.
– Я Гарри Лэньер. – Интересно, говорит ли это им хоть что-нибудь, мрачно подумал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139