— Наказание мое спотыкливое возвращается… При нем чтоб молчок, понял? А как он спать убредет, ты мне все-все расскажешь. До самой наималейшей малости, какую только сможешь припомнить. Даже если глупостью тебе кажется, даже если мнится, будто сон это был или мара-виденье пустое — все едино чтоб рассказал! Понял?!
Жежень закивал так, что сам же испугался — как бы не отвалилась голова.
А хранильник осторожно ковырял ногтем принесенный Жеженем осколок вытворницы, пытаясь отколупнуть приставшую к обожженной глине крохотную капельку металла — мягкого, почти черного, со смутным переливчатым блеском…
Нет, это был не блеск.
Черный металл не отражал свет лучины, а будто бы втягивал его в себя.
И взамен брызгал искрами трепетной черноты. Или так только мерещилось в скрадливом сиянии чадного да трескучего светоча?
* * *
— Это злато, — тихо сказал Корочун.
Лучина догорела, а зажечь одну из принесенных Остроухом волхв не удосужился. Со смертью теплого огонька из-под гребня кровли обрушился непроглядный мрак — обрушился и утопил в себе тесноту маленького козьего хлева. Жежень, правда, еще при свете успел скинуть мокрую одежу, кое-как натянуть норовящую рассесться по швам Корочунову рубаху и, закутавшись в олений мех, усесться — плечом к стене, лицом к пристроившемуся на пороге хранильнику.
Так они сидели довольно долго.
Жежень попытался было начать подробный рассказ, но хранильник прервал: «Молчи покуда».
Что ж, сидеть можно и молча.
Сперва при свете.
Потом в темноте.
Потом сызнова при свете — это когда заявилась к ним в хлев Любослава. Раздраженно поминая Остроухову недогадливость (только то, мол, и делает, что велели, а самому подумать либо лень, либо нечем), она набросила на плечи хранильника теплый зимний тулуп, горько упрекнула Жеженя — что ж позволил старику сидеть этак вот, выставив спину в открытую дверь на дождь да холодный ветер?! Парень стал было оправдываться: он-де пытался, но волхв ему тут же законопатил рот… Любослава тоже законопатила парню рот укоризненным: «Сам-то небось вон как укутался!» — но тут хранильник, на миг очнувшись от своих раздумий, ласково попросил ее прикусить язык и убраться, отколь пришла.
Любослава убралась, попытавшись забыть на пороге масляную плошку, которой светила себе по пути из людского жилища в козье. Попытка не удалась: волхв окликнул и велел забрать. А Жеженю через миг пояснил:
— В темноте лучше думается.
И снова на невесть сколько времени запала молчанка. Долгая — Жежень почти успел расправиться с хлебцем, который принес ему Остроух.
А потом ни с того ни с сего эти Корочуновы слова про злато…
Лишь через пару-тройку тягостных мгновений Жежень додумался-таки до их смысла. А додумавшись, не на шутку рассвирепел. С усилием проглотив недопрожеванный кусок, парень дерзко окрысился, словно бы многомудрый волхв был ему ровней или даже меньше, чем ровней:
— И охота же некоторым премудрым болтать недоладности, от которых у разумных людей уши сохнут!
— Чего вдруг этак-то осерчал, гостюшка любезный? — мрачно осведомился Корочун. — Али вместо хлебца палец свой пригрызнул?
— Не я палец пригрызнул, а ты макушкой зашибся! — Жежень сообразил, что хватил далеко через край, и оттого принялся дерзить еще пуще: — Это ж кем надо быть, чтобы невесть сколько времени глядеть на зернину нагара и в конце концов назвать ее золотинкой! По-твоему выходит, будто я — я! — не знаю, каково из себя злато?!
Парень вдруг осекся. Выкрикнутые слова вспугнули тщательно убаюкиваемые памятью воспоминанья о похмельном давешнем сне.
«Это золото», — сказал незнаний Чарусин гость, облаченный в просторное одеяние цвета сохлого кровавого гнойника.
Сказал точно так же, как вот только что Корочун…
И Чаруса возмутился до полной утраты опаски перед пришлецами-страшилами — как мгновенье назад Жежень возмутился до потери уважения ко всеми чтимому старцу волхву…
А Корочун вроде бы и не обижен на соплячьи дерзости, спокойно так говорит-дребезжит:
— Ты, умелец умелый, конечно же, злата до тошноты навидался. Да только все оно, виданное тобою, нашим было. А это… Это злато с Нездешнего Берега.
— С какого такого нездешнего? — Жежень мимо воли понизил голос едва ль не до шепота. — С противоположного, что ли? Да разве…
Он смолк, потому что Корочун вдруг засмеялся. Хорош смех — как если бы сухой палкой по частому плетню чиркнули.
— С противоположного! — Хранильников смешок обернулся подобием стона. — Это уж ты не в бровь, а в самый зрачок плюнул. Только берег Гостинца-кормильца тут совсем ни при чем…
— А какой при чем? Ильменский, что ли? Или аж тот, что вокруг свейского моря?
Опять протарахтела по жердяному плетению трескучая палка.
— Ладно, будет нам зазря языками зубы скрести. — Волхв, кажется, хлопнул себя по колену в непонятой Жеженем досаде, а может, просто комара на плеши убил — поди разбери, ежели ни зги не видать!
— Будет, говорю, нам зазря языками-то…— повторил Корочун. — Рассказывай. Про ночь-полночную надобность твою ко мне, про черепок этот глиняный — про все. Ну?!
Жежень торопливо облизнул почему-то вздумавшие пересохнуть губы и заговорил. Причину, из-за которой он уже несколько дней собирался наведаться к Корочуну, парень даже не вспомнил — хоть эта довольно-таки увесистая причина по-прежнему ощутимо вдавливала ему в шею сыромятный лядуночный ремешок, а изредка задевая место, укушенное собачьими останками, причиняла изрядную боль… О собачьих останках и других пакостях, то ли случившихся, то ли нет по дороге к Холму, он тоже промолчал. Чарусин закуп обстоятельно и с его самого удивившей толковостью рассказывал лишь о том, что старался если и не напрочь вытряхнуть из памяти, то хоть загнать на самые глухие ее задворки.
Корочун безошибочно угадал тот миг, когда Жежень, окончив рассказ, вознамерился прицепиться с вопросами.
Угадал и успел воспользоваться короткой заминкой переводящего дыхание парня:
— Сколько, говоришь, дней пожаловано твоему хозяину на работу?
— Десять ден… — не задумываясь, сказал парень. — Так ты думаешь, мне все это не привиделось? Думаешь, все по правде?..
— Ты тоже так думаешь, — бесстрастно ответил волхв.
И тут же спросил опять:
— А сколько же минуло со дня их сговора?
Жежень, изогнув шею, принялся напряженно всматриваться в подкровельную тьму — не потому, что хотелось ему разглядеть над собой занавешенные чернотою стропила, а потому, что так отчего-то было легче считать.
— Тем днем задождило, — сказал он наконец. — А ночью приходили те… ну, эти… к Чарусе. А дождь… Нынче десятый день окончился, как он идет. Вот сам и сочти. А почему?..
— Выходит, до назначенного ими срока еще завтрашний день… — перебив его, раздумчиво проговорил волхв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113