) Векша выкрикивала «да», и точно так же взвивалась за нею Мысь: бывшая златая богиня, похоже, вообразила, будто Вятичихой движет стремление быть рядом не с мужем, а с Жеженем. Кажется, Мысь не верила, что можно по доброй воле предпочесть пожилого из чужедальней дебри ладному парню-златоумельцу. Значит, это сама же Векша была неспособна поверить в такое всего лишь чуть более двух лет назад. А теперь может? Хотелось бы надеяться, очень хотелось бы…
Наедине вятич, возможно, и сумел бы переупрямить Горютину дочку. Но эта Мысь… Ох же ж и стервозной щенявкой, оказывается, была Векша до того, как ее подукатала да выучила уму-разуму злюка судьба!
Мечник просто ополоумел от бесконечного пустопорожнего спора. Это ж подумать: после ТАКОЙ ночи… в незнакомой чужой избе… рядом на полатях лежит обморочный хозяин, под стеною — дохлое невесть что, а на тебя едва ли не с кулаками кидаются собственная твоя жена и без году день как оживший златой истуканчик! Тут, пожалуй, не то что ополоуметь — вовсе обезуметь легкого легче!
Ополоуметь-то вятич ополоумел, а только все едино не мог он вынудить себя прибегнуть к тому способу, каким вроде бы и естественно, и прилично степенному мужу урезонивать задурившую бабу. Ну никак не мог Мечник ударить жену — особенно при посторонних, особенно на глазах у Мыси после Векшиных слов там, в темных сенях проклятой златокузнецовой избы. Вот саму бы Мысь Кудеслав с превеликим удовольствием попотчевал доброй затрещиной, только очень не хотелось сызнова бить Жеженя, который бы наверняка кинулся на защиту. Вряд ли получилось бы утихомирить не в меру завзятого сопляка тычками да толчками, а бить по-серьезному… Парень и после давешнего-то еще как следует не очухался, от нового же честного удара мог не очухаться вовсе.
Продолжать спор не было ни терпенья, ни сил, ни смысла; прекратить же его можно было лишь уступив взбалмошным строптивицам. Леший знает, чем подстегивалось упрямство обеих. Желанием разделить с возлюбленным опасность? Бабьим страхом потерять мужика? Но неужели они так-таки неспособны были понять, что, навязываясь этим самым возлюбленным мужикам в спутницы, лишь приумножают и опасность, и вероятье потери? Или для бабы аж настолько важно знать, что ее избранник не достался другой, а всего лишь погиб? Так важно, что за подобное знанье не жалко уплатить и его жизнь, и собственную, а в придачу судьбу всего здешнего мира со зверьем, людьми да богами вместе?
В конце концов вятич едва не разбил кулак, грохнув им о столешницу, и так рявкнул, что даже убитый выворотень, кажется, вздрогнул:
— Либо вы не идете, либо вообще никто не идет!
И тут вдруг хранильник сказал:
— Пойдете все четверо.
Ни взгляд, ни узловатые высохшие пальцы свои не отнял Корочун от Чарусина оголовья, и говорил он вроде бы для оголовья же или для своих рук. Тихо говорил, равнодушно. Но было в голосе старца нечто такое, что…
Что пошли все.
…Они отправились незадолго до следующего полудня.
К той поре волхв расстарался добыть для путников всякие нужные мелочи и хороших коней. Ильменцы-то было принялись ратовать за лодейное плавание, но Мечник сперва прикрикнул, потом снизошел объяснить: выворотни не такие полудурки, как Жежень с Мысью, а потому обязательно станут опасаться погони да чинить засады, на реке же не спрячешься и опасное место не обойдешь. К тому же сами ильменцы говорят, что речной путь выйдет заметно длинней суходольного — река большой дугой выгибается, а посуху можно и напрямик…
А еще волхв дознался-таки о месте, где ржавые будут творить свое колдовское действо.
Речной полуостров, безлесый, почти бестравный, с огромным холмом-могилищем то ли ямьских, то ли вовсе неведомого языка-роду воев, павших в побоище опять-таки невесть с кем. Холм тот посвящен Светловидовым инакопрозываемым воплощеньям, которые почитаются несловенскими племенами как добрые божества. На вершину давнего могилища ржавые и призовут Борисветову рать — укус в самое сердце Светловида-Рода. Укус, который через десятки десятков лет окажется неисцелимо смертельным.
Раздобыть коней и вызнать необходимое хранильник успел вечером все того же богатого событьями дня. Где, как — этого Мечник не знал, потому что занимался другими делами.
Сперва по Корочунову совету вятич с почти совсем уже оклемавшимся Жеженем уволокли и спалили в кузничном горне мертвого выворотня (отрубаемые Кудеславовым мечом куски нездешней плоти горели странно: ярко, бескопотно и несмрадно). Потом Кудеслав сходил к Горюте, забрал своего уцелевшего коня, доспех, шлем и лук со стрелами. Горюте с Горютихой вятич не сказал ни слова, хоть те из шкур выворачивались, домогаясь знать, что такое творится и когда доченька воротится к родимому очагу.
Горюта, верно, слыхал, куда именно утром кликнули Векшу, и позже, явившись к златокузнецову жилью, кричал из-за плетня дочь.
Вятич было попробовал выгнать жену на эти призывы: вдруг взбрело ему, что любезный батюшка сумеет удержать свое чадо от затеянной дурости (хоть чем-то же должен вздорный спесивый мужичонка оправдать наконец свое существование на белом свете?!). Векше явно очень хотелось попрощаться с родителем, однако Мечниковы надежды она разгадала и потому из избы не вышла.
Вместо нее вышел Корочун. (Мысь, кстати, услыхав Горютин голос, с перепугу забилась под полати и застряла там — еле потом вытащили.)
Как волхв спровадил Векшиного родителя? Быстро. Никто за ними не подглядывал, а сам хранильник о подробностях умолчал.
Все это было вечером.
А ближе к ночи незваные златокузнецовы гости перебрались в кузню. Будь Чаруса при памяти, он бы, верно, охотней согласился сам с себя кожу содрать, чем допустить чужих своевольничать в этаком сокровенном месте без хозяйского нагляду. Но Чаруса никому ничего не мог запретить. Домочадцы же его лишь вздыхали, когда сперва Жежень, а за ним и остальные побрели из жилья. Чарусиха, правда, упрашивала волхва да Мечника перебыть до утра в избе — дескать, негоже этаким почтенным мужам ночевать где попало. Без труда разгадав истинную причину ее настырного гостеприимства, Кудеслав снова (в который уж раз!) обошел все избяные закоулки и сказал, что никакой опасности больше нет. То же подтвердил и Корочун, добавив, будто хозяину избы волхвовской присмотр не надобен (златокузнец-де уж не обморочен, а просто спит). С тем оба и ушли.
Жежень в кузню пошел не прямиком. Сперва он заскочил в стайню и взял припрятанные там накладки для мечевой рукояти. Потом молча отобрал у вятича оружие, уселся близ принесенной кем-то из Чарусиных лучины и занялся делом.
Мысь пристроилась рядом с парнем. Некоторое время она сидела праздно, наблюдая за его ловкими пальцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Наедине вятич, возможно, и сумел бы переупрямить Горютину дочку. Но эта Мысь… Ох же ж и стервозной щенявкой, оказывается, была Векша до того, как ее подукатала да выучила уму-разуму злюка судьба!
Мечник просто ополоумел от бесконечного пустопорожнего спора. Это ж подумать: после ТАКОЙ ночи… в незнакомой чужой избе… рядом на полатях лежит обморочный хозяин, под стеною — дохлое невесть что, а на тебя едва ли не с кулаками кидаются собственная твоя жена и без году день как оживший златой истуканчик! Тут, пожалуй, не то что ополоуметь — вовсе обезуметь легкого легче!
Ополоуметь-то вятич ополоумел, а только все едино не мог он вынудить себя прибегнуть к тому способу, каким вроде бы и естественно, и прилично степенному мужу урезонивать задурившую бабу. Ну никак не мог Мечник ударить жену — особенно при посторонних, особенно на глазах у Мыси после Векшиных слов там, в темных сенях проклятой златокузнецовой избы. Вот саму бы Мысь Кудеслав с превеликим удовольствием попотчевал доброй затрещиной, только очень не хотелось сызнова бить Жеженя, который бы наверняка кинулся на защиту. Вряд ли получилось бы утихомирить не в меру завзятого сопляка тычками да толчками, а бить по-серьезному… Парень и после давешнего-то еще как следует не очухался, от нового же честного удара мог не очухаться вовсе.
Продолжать спор не было ни терпенья, ни сил, ни смысла; прекратить же его можно было лишь уступив взбалмошным строптивицам. Леший знает, чем подстегивалось упрямство обеих. Желанием разделить с возлюбленным опасность? Бабьим страхом потерять мужика? Но неужели они так-таки неспособны были понять, что, навязываясь этим самым возлюбленным мужикам в спутницы, лишь приумножают и опасность, и вероятье потери? Или для бабы аж настолько важно знать, что ее избранник не достался другой, а всего лишь погиб? Так важно, что за подобное знанье не жалко уплатить и его жизнь, и собственную, а в придачу судьбу всего здешнего мира со зверьем, людьми да богами вместе?
В конце концов вятич едва не разбил кулак, грохнув им о столешницу, и так рявкнул, что даже убитый выворотень, кажется, вздрогнул:
— Либо вы не идете, либо вообще никто не идет!
И тут вдруг хранильник сказал:
— Пойдете все четверо.
Ни взгляд, ни узловатые высохшие пальцы свои не отнял Корочун от Чарусина оголовья, и говорил он вроде бы для оголовья же или для своих рук. Тихо говорил, равнодушно. Но было в голосе старца нечто такое, что…
Что пошли все.
…Они отправились незадолго до следующего полудня.
К той поре волхв расстарался добыть для путников всякие нужные мелочи и хороших коней. Ильменцы-то было принялись ратовать за лодейное плавание, но Мечник сперва прикрикнул, потом снизошел объяснить: выворотни не такие полудурки, как Жежень с Мысью, а потому обязательно станут опасаться погони да чинить засады, на реке же не спрячешься и опасное место не обойдешь. К тому же сами ильменцы говорят, что речной путь выйдет заметно длинней суходольного — река большой дугой выгибается, а посуху можно и напрямик…
А еще волхв дознался-таки о месте, где ржавые будут творить свое колдовское действо.
Речной полуостров, безлесый, почти бестравный, с огромным холмом-могилищем то ли ямьских, то ли вовсе неведомого языка-роду воев, павших в побоище опять-таки невесть с кем. Холм тот посвящен Светловидовым инакопрозываемым воплощеньям, которые почитаются несловенскими племенами как добрые божества. На вершину давнего могилища ржавые и призовут Борисветову рать — укус в самое сердце Светловида-Рода. Укус, который через десятки десятков лет окажется неисцелимо смертельным.
Раздобыть коней и вызнать необходимое хранильник успел вечером все того же богатого событьями дня. Где, как — этого Мечник не знал, потому что занимался другими делами.
Сперва по Корочунову совету вятич с почти совсем уже оклемавшимся Жеженем уволокли и спалили в кузничном горне мертвого выворотня (отрубаемые Кудеславовым мечом куски нездешней плоти горели странно: ярко, бескопотно и несмрадно). Потом Кудеслав сходил к Горюте, забрал своего уцелевшего коня, доспех, шлем и лук со стрелами. Горюте с Горютихой вятич не сказал ни слова, хоть те из шкур выворачивались, домогаясь знать, что такое творится и когда доченька воротится к родимому очагу.
Горюта, верно, слыхал, куда именно утром кликнули Векшу, и позже, явившись к златокузнецову жилью, кричал из-за плетня дочь.
Вятич было попробовал выгнать жену на эти призывы: вдруг взбрело ему, что любезный батюшка сумеет удержать свое чадо от затеянной дурости (хоть чем-то же должен вздорный спесивый мужичонка оправдать наконец свое существование на белом свете?!). Векше явно очень хотелось попрощаться с родителем, однако Мечниковы надежды она разгадала и потому из избы не вышла.
Вместо нее вышел Корочун. (Мысь, кстати, услыхав Горютин голос, с перепугу забилась под полати и застряла там — еле потом вытащили.)
Как волхв спровадил Векшиного родителя? Быстро. Никто за ними не подглядывал, а сам хранильник о подробностях умолчал.
Все это было вечером.
А ближе к ночи незваные златокузнецовы гости перебрались в кузню. Будь Чаруса при памяти, он бы, верно, охотней согласился сам с себя кожу содрать, чем допустить чужих своевольничать в этаком сокровенном месте без хозяйского нагляду. Но Чаруса никому ничего не мог запретить. Домочадцы же его лишь вздыхали, когда сперва Жежень, а за ним и остальные побрели из жилья. Чарусиха, правда, упрашивала волхва да Мечника перебыть до утра в избе — дескать, негоже этаким почтенным мужам ночевать где попало. Без труда разгадав истинную причину ее настырного гостеприимства, Кудеслав снова (в который уж раз!) обошел все избяные закоулки и сказал, что никакой опасности больше нет. То же подтвердил и Корочун, добавив, будто хозяину избы волхвовской присмотр не надобен (златокузнец-де уж не обморочен, а просто спит). С тем оба и ушли.
Жежень в кузню пошел не прямиком. Сперва он заскочил в стайню и взял припрятанные там накладки для мечевой рукояти. Потом молча отобрал у вятича оружие, уселся близ принесенной кем-то из Чарусиных лучины и занялся делом.
Мысь пристроилась рядом с парнем. Некоторое время она сидела праздно, наблюдая за его ловкими пальцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113