Он слышал надсадное дыханье карабкающихся, спрыгивающих, бегущих; потом откуда-то из-под самой крыши терема-острога гулко и коротко громыхнула пищаль; отчаянный, звенящий страхом и злобой голос завизжал: «Опричники! Царевы псы налетели! Палите, палите по окаянным!» И снова грохнуло — раз, другой — где-то на той стороне.
Но палить уже было поздно.
Дверь вышибли быстро. Когда она провалилась внутрь путаницей щепы и расколотых досок, из сумрака сеней ударила гремучая вспышка, и у опричника, сунувшегося было вперед других, разом снесло полголовы.
Соленые брызги хлестнули Чекана по лицу, ноздри ожгло терпким горячим духом, и разум окончательно утратил власть над взбесившимся телом.
Дальнейшее помнилось смутно.
Медленно сползающий по стене человек с рассеченным лицом, безуспешно пытавшийся отмахнуться от сабли дымящейся пистолью… Крутая, узкая лестница, гулкий топот собственных сапог, и выскочивший навстречу боярский челядинец сам напарывается на выставленный клинок… Невесть откуда случившийся Хорь (зубы ощерены, через всю рожу кровавая полоса) рубится сразу с двумя, рыча и отплевываясь красным… Нога оскальзывается в липкой горячей луже, и удар топором наотмашь достается бежавшему следом опричнику… Тускло освещенная нарядная горница, перевернутый стол, из-под скатерти торчат ноги в лаптях… Пронзительные вопли (где-то вроде бы за ближней стеною): «Креста на вас нет! Хоть пораненных-то… Ироды!!!» — и все обрывается хрустким тупым ударом…
Исступленное опьяненье резней окончилось так же внезапно, как и нахлынуло. Неожиданным для Чекана оно не было. Такое уже не раз случалось, и он сумел научиться сберегать в размываемом неистовством разуме самое главное из того, о чем следовало помнить. И теперь все еще не смолкал у него в ушах собственный надорванный рев: «Ищите боярина! Живьем его, вора, живьем! Для дыбы!»
Чекан вздрогнул от внезапного дребезжащего лязга, мутно глянул на выпавшую из онемелой руки саблю. Тело, только что бывшее стремительным и яростным, отяжелело, дрожащие ноги подгибались в жалком бессилии. Он неловко опустился на кстати подвернувшуюся скамью, растер по лицу пот и не свою кровь. Наступало похмелье, то самое, когда вдруг оказывается, что рубиться более не с кем, когда опустелый взгляд натыкается на такую же мутную пустоту в глазах приходящих в себя соратников, когда сердце заходится глухой изводящей болью при нечаянном воспоминаньи о том, что на небесах существует Бог, перед которым рано или поздно придется держать ответ.
Но сейчас Чекана угнетало иное.
Он вдруг понял, что вновь не удалось взять проклятого боярина, что не было его здесь — слишком малочисленны были обороняющиеся. И дрались они зло, но бестолково, каждый сам по себе, а значит, не чувствовали над собой твердую начальную руку.
Василий дотянулся до окна, вышиб кулаком свинцовую решетку с заделанными в нее пластинами искристой слюды, высунулся остудить лицо ночной сыростью.
Внизу смутно угадывались бродящие по двору темные фигуры, слышались невнятные разговоры, железное лязганье. Оружие собирают. Видать, челядинцы боярские пытались спасаться, выпрыгивая из окон. Зря
пытались, конечно. Никто из них уйти не сумел, и это хорошо.
Но что же делать теперь?
Где-то рядом, за стеной, вдруг заржали веселыми жеребцами полтора десятка мужичьих глоток. Чекан дернулся от неожиданности, хватанул было заткнутый за пояс пистоль. Потом, опомнившись, сплюнул в сердцах, выругался. Приискали уже себе забаву какую-то, дурни. У них-то голова ни о чем не болит: знают, что Васька сам позаботится обо всем. И ответ перед Малютой, в случае чего, тоже не им держать…
От мысли, что кто-то веселится, когда он в отчаянии места себе не находит, Чекан освирепел хуже, чем во время резни. Он вскочил и, пнув ногой полуприкрытую дверь, с грохотом ввалился в соседнюю горницу, готовый размазать забавляющихся по стенам.
Ввалился и замер вдруг, до крови кусая губы.
Это была не горница.
Голые стены без окон (будто в келью монастырскую угодил Чекан из боярских хором), посредине — смятое ложе, а в углу, под образами — она. Босая, в полотняной простой сорочке. Словно и не княжеского рода, а так, девка сенная.
Стоит спокойно, в лица толпящихся перед ней не смотрит, смотрит поверх голов, и глаза ее — будто темный осенний лед.
Правду молвил скудоумный смерд: и впрямь страшнее погибели это лицо. Верно, и в аду не выдумали для грешной души муки злее, чем равнодушная холодность серых прозрачных глаз. Не думал Чекан, что еще живо в нем то, минувшее. Казалось, перегорело все до горькой золы, одна лишь злоба осталась. Сколько раз, грызя кулаки, тешил он себя видениями, как ворвется к ней, стискивая в руке свирепую сабельную тяжесть, как потешится, сочтется за все.
И вот — сбылось.
Так что же ты не рад, Васька Чекан?
Он вновь уперся испытующим взглядом в хрупкий большеглазый лик, будто и не смертной девушке принадлежащий, а ожившей иконе. Нет в этом лике ни тени страха перед ввалившимися среди ночи заляпанными кровью бородачами, в нем спокойствие и отрешенность.
И презрительный выгиб плотно стиснутых губ.
А тонкие розоватые ноздри трепещут-подрагивают еле уловимо для глаз, а два невысоких холмика под тонким полотном вздымаются и опадают в мерном неторопливом дыхании…
«Лицом стала смерти страшнее… С Еремкой-ключником слюбилась, боярин от сраму упрятал…» Эх ты, мужик-деревенщина, обо всем-то ты в меру куцего разума своего судишь! Да и где тебе правду выведать? Где тебе знать, что худородный человечишко, вчерашний холоп, рад был бы жизни себя лишить за одно только ласковое словечко из уст этой вот сероглазой боярышни? Что он, ополоумевший от любви, в ничтожестве своем осмелился владетельному князю к ногам припасть, прося за себя его дочь? Где тебе знать, как улюлюкала-потешалась дворня, когда боярин, даже имени не спрося, велел дерзкого собаками со двора проводить? И она, наверное, тоже смотрела на его позор откуда-нибудь из окна нарядных палат, кривя губы презрительной холодной улыбкой…
Это уж после дознался ее отец, что человечишко, в зятья ему набивавшийся, — то Малюты Скуратова стольник; что того человечка сам государь и великий князь Московский и всея Руси за молодечество прилюдно в лоб целовал, не брезгуя худородством.
И призадумался боярин-князь. А призадумавшись, заопасался: как бы не взбрело в воровской опричников ум разбоем добыть желанное. Такому ведь все с рук сойдет…
Вот тогда-то, небось, и появился терем-острог в болотной глуши.
Только не знал спесивец родовитый, что обласканный царем Малютин стольник по прозванью Чекан, крещенный Василием, скорей удавится, чем допустит в голову шалую мысль для собственной утехи попользоваться выгодами государевой службы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Но палить уже было поздно.
Дверь вышибли быстро. Когда она провалилась внутрь путаницей щепы и расколотых досок, из сумрака сеней ударила гремучая вспышка, и у опричника, сунувшегося было вперед других, разом снесло полголовы.
Соленые брызги хлестнули Чекана по лицу, ноздри ожгло терпким горячим духом, и разум окончательно утратил власть над взбесившимся телом.
Дальнейшее помнилось смутно.
Медленно сползающий по стене человек с рассеченным лицом, безуспешно пытавшийся отмахнуться от сабли дымящейся пистолью… Крутая, узкая лестница, гулкий топот собственных сапог, и выскочивший навстречу боярский челядинец сам напарывается на выставленный клинок… Невесть откуда случившийся Хорь (зубы ощерены, через всю рожу кровавая полоса) рубится сразу с двумя, рыча и отплевываясь красным… Нога оскальзывается в липкой горячей луже, и удар топором наотмашь достается бежавшему следом опричнику… Тускло освещенная нарядная горница, перевернутый стол, из-под скатерти торчат ноги в лаптях… Пронзительные вопли (где-то вроде бы за ближней стеною): «Креста на вас нет! Хоть пораненных-то… Ироды!!!» — и все обрывается хрустким тупым ударом…
Исступленное опьяненье резней окончилось так же внезапно, как и нахлынуло. Неожиданным для Чекана оно не было. Такое уже не раз случалось, и он сумел научиться сберегать в размываемом неистовством разуме самое главное из того, о чем следовало помнить. И теперь все еще не смолкал у него в ушах собственный надорванный рев: «Ищите боярина! Живьем его, вора, живьем! Для дыбы!»
Чекан вздрогнул от внезапного дребезжащего лязга, мутно глянул на выпавшую из онемелой руки саблю. Тело, только что бывшее стремительным и яростным, отяжелело, дрожащие ноги подгибались в жалком бессилии. Он неловко опустился на кстати подвернувшуюся скамью, растер по лицу пот и не свою кровь. Наступало похмелье, то самое, когда вдруг оказывается, что рубиться более не с кем, когда опустелый взгляд натыкается на такую же мутную пустоту в глазах приходящих в себя соратников, когда сердце заходится глухой изводящей болью при нечаянном воспоминаньи о том, что на небесах существует Бог, перед которым рано или поздно придется держать ответ.
Но сейчас Чекана угнетало иное.
Он вдруг понял, что вновь не удалось взять проклятого боярина, что не было его здесь — слишком малочисленны были обороняющиеся. И дрались они зло, но бестолково, каждый сам по себе, а значит, не чувствовали над собой твердую начальную руку.
Василий дотянулся до окна, вышиб кулаком свинцовую решетку с заделанными в нее пластинами искристой слюды, высунулся остудить лицо ночной сыростью.
Внизу смутно угадывались бродящие по двору темные фигуры, слышались невнятные разговоры, железное лязганье. Оружие собирают. Видать, челядинцы боярские пытались спасаться, выпрыгивая из окон. Зря
пытались, конечно. Никто из них уйти не сумел, и это хорошо.
Но что же делать теперь?
Где-то рядом, за стеной, вдруг заржали веселыми жеребцами полтора десятка мужичьих глоток. Чекан дернулся от неожиданности, хватанул было заткнутый за пояс пистоль. Потом, опомнившись, сплюнул в сердцах, выругался. Приискали уже себе забаву какую-то, дурни. У них-то голова ни о чем не болит: знают, что Васька сам позаботится обо всем. И ответ перед Малютой, в случае чего, тоже не им держать…
От мысли, что кто-то веселится, когда он в отчаянии места себе не находит, Чекан освирепел хуже, чем во время резни. Он вскочил и, пнув ногой полуприкрытую дверь, с грохотом ввалился в соседнюю горницу, готовый размазать забавляющихся по стенам.
Ввалился и замер вдруг, до крови кусая губы.
Это была не горница.
Голые стены без окон (будто в келью монастырскую угодил Чекан из боярских хором), посредине — смятое ложе, а в углу, под образами — она. Босая, в полотняной простой сорочке. Словно и не княжеского рода, а так, девка сенная.
Стоит спокойно, в лица толпящихся перед ней не смотрит, смотрит поверх голов, и глаза ее — будто темный осенний лед.
Правду молвил скудоумный смерд: и впрямь страшнее погибели это лицо. Верно, и в аду не выдумали для грешной души муки злее, чем равнодушная холодность серых прозрачных глаз. Не думал Чекан, что еще живо в нем то, минувшее. Казалось, перегорело все до горькой золы, одна лишь злоба осталась. Сколько раз, грызя кулаки, тешил он себя видениями, как ворвется к ней, стискивая в руке свирепую сабельную тяжесть, как потешится, сочтется за все.
И вот — сбылось.
Так что же ты не рад, Васька Чекан?
Он вновь уперся испытующим взглядом в хрупкий большеглазый лик, будто и не смертной девушке принадлежащий, а ожившей иконе. Нет в этом лике ни тени страха перед ввалившимися среди ночи заляпанными кровью бородачами, в нем спокойствие и отрешенность.
И презрительный выгиб плотно стиснутых губ.
А тонкие розоватые ноздри трепещут-подрагивают еле уловимо для глаз, а два невысоких холмика под тонким полотном вздымаются и опадают в мерном неторопливом дыхании…
«Лицом стала смерти страшнее… С Еремкой-ключником слюбилась, боярин от сраму упрятал…» Эх ты, мужик-деревенщина, обо всем-то ты в меру куцего разума своего судишь! Да и где тебе правду выведать? Где тебе знать, что худородный человечишко, вчерашний холоп, рад был бы жизни себя лишить за одно только ласковое словечко из уст этой вот сероглазой боярышни? Что он, ополоумевший от любви, в ничтожестве своем осмелился владетельному князю к ногам припасть, прося за себя его дочь? Где тебе знать, как улюлюкала-потешалась дворня, когда боярин, даже имени не спрося, велел дерзкого собаками со двора проводить? И она, наверное, тоже смотрела на его позор откуда-нибудь из окна нарядных палат, кривя губы презрительной холодной улыбкой…
Это уж после дознался ее отец, что человечишко, в зятья ему набивавшийся, — то Малюты Скуратова стольник; что того человечка сам государь и великий князь Московский и всея Руси за молодечество прилюдно в лоб целовал, не брезгуя худородством.
И призадумался боярин-князь. А призадумавшись, заопасался: как бы не взбрело в воровской опричников ум разбоем добыть желанное. Такому ведь все с рук сойдет…
Вот тогда-то, небось, и появился терем-острог в болотной глуши.
Только не знал спесивец родовитый, что обласканный царем Малютин стольник по прозванью Чекан, крещенный Василием, скорей удавится, чем допустит в голову шалую мысль для собственной утехи попользоваться выгодами государевой службы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113