Речь Виктора не
терзала логику, не затрагивала аналитических способностей, - и мысли и
чувства она передавала напрямик, без малейших искажений. Он ругал, но за
этим не стояло желание оскорбить, он упоминал о будущем, и мы видели
что-то помимо экономики с ее бухгалтерией, прожиточным минимумом и
бесчисленными фондами. Он бил наотмашь своих слушателей, клеймил и
бичевал, но странное дело! - за этим угадывалось сочувствие! Так или иначе
суть доходила до всех. Это читалось по лицам сидящих, по их взглядам, по
напряженной сосредоточенности фигур. А Виктор продолжал говорить. Об
упущенном времени, о времени уходящем, о времени забывающем. Им
приходилось его слушать, как приходилось слушать миллионам сидящих у
телевизоров и радиоточек. То самое время, о котором повествовал Виктор,
текло в обход замороженного Дворца Съездов. Лишь один человек продолжал
жить - и этот единственный стоял на трибуне.
Наверное, он говорил более часа. Я не глядел на часы, и никто на них
не глядел, но в какой-то момент я почувствовал, что Виктор приближается к
заключительным словам.
- ...Итак, я прощаю вас, - он устало вздохнул. - Прощаю и
одновременно приговариваю - оживив вашу память и пробудив мозг. Вернувшись
домой, вы немедленно начнете вспоминать, и к сожалению, вам найдется что
вспомнить. То, что вы вспомните, вы не забудете уже до конца своих дней.
Это все, что я могу для вас сделать. Иное не в моих силах. Вас невозможно
преобразить, вы не тот материал. Вы не способны гореть, но подобно
прошлогодней листве еще можете тлеть, а это тоже очень не просто!.. -
помолчав некоторое время, Виктор сумрачно добавил. - Ну вот, пожалуй, и
все. Я закончил.
Волна вздохов и шевелений прокатилась по залу. Ожило и каменное лицо
председателя. Он распахнул рот, но, опережая его крик, люди в штатском и в
мундирах уже бежали вперед. Виктор печально улыбнулся. С этой улыбкой на
губах он и умер. Лавина огня погребла его, отбросив за трибуну, забрызгав
алыми каплями разбросанные бумаги докладчиков. Стрелявшие не могли
остановиться. Сказывалось последствие шока. Пули крошили золоченый герб, в
куски разносили трибуну. Широкоплечие телохранители, ощерившись стволами,
спешно окружали президиум. Глаза их настороженно шарили по рядам
напуганных флэттеров. А потом... Потом что-то случилось. Сидящие в
президиуме поджались, оружие посыпалось из рук стрелявших. Кто-то
бессильно опустился на колени, другие в страхе закрыли глаза.
Очнулся я уже возле искромсанной пулями трибуны. Во всяком случае
очнулась какая-то часть моего "я". Ощущение принадлежности к чему-то
новому малознакомому показалось мне ошарашивающе приятным. Или этому
следовало подобрать иное, более сильное определение?.. Так или иначе, но
что-то существенно изменилось во мне. Я даже и двигался уже как-то иначе.
Окружающее осмысливалось необычайно ясно, я видел людей, находящихся в
зале, - всех разом и каждого в отдельности. Я видел и самого себя,
степенно приближающегося к трибуне. Я не понимал того, что делаю, но и
догадки отнюдь не повергали в ужас. Некоторое время я даже упивался
непривычностью ощущений. А они продолжали прибывать, заполняя меня с
каждой секундой. Я раздувался, превращаясь в гигантский шар, и некто
бесконечно сильный мягко и уверенно размещался в моем разуме, в моем теле.
Я стал подобием гостиничного номера, в который въезжал знатный жилец. Эту
его знатность я угадывал по собственному нарастающему могуществу. Я слышал
биение сердец флэттеров, читал их путаные мысли. Одним мановением руки я
мог погасить и то и другое. Но я не собирался их наказывать. Именно по той
простой причине, что МОГ это сделать.
Переселение в "номер", кажется, завершилось. Взойдя на покалеченную
трибуну, я взглядом поднял президиум с мест, заставил спуститься в зал.
Легче легкого было разогнать их всех по домам, но и этого я не собирался
делать. Все мои действия представляли загадку для меня самого. Возможно,
потому, что исходили уже не от меня.
На деревянных перильцах трибуны все еще поблескивала кровь моего
друга. Осторожно я коснулся одной из капель и, обернувшись, увидел, как
трудно, со всхлипами задышал на полу Виктор. Ему было больно, очень
больно, но я знал, что боль скоро пройдет. Уже через пару минут он сумеет
подняться, а через полчаса на теле его не останется и царапины. С жалостью
я взглянул на зал. В свете прожекторов лица флэттеров казались
мертвенно-бледными. Телеоператоры ни на секунду не прерывали своей работы.
- Я вижу, вы устали, - начал я, - но вся беда в том, что разговор
далеко не окончен. Я сказал лишь первое слово, но найдется и второе, и
третье...
Они сидели, не шелохнувшись. Они, слушали, затаив дыхание. На
какой-то миг мне почудилось, что где-то в дальних рядах я вижу Мазика и
бабушку Таю. Счастливая Зоя прижимала к груди воскресшего ребенка, а
рядом, насупленный и серьезный, сидел ее муж. Я сморгнул, видение исчезло.
Вернулась вчерашняя боль. Я мог действительно многое, но далеко не все...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
терзала логику, не затрагивала аналитических способностей, - и мысли и
чувства она передавала напрямик, без малейших искажений. Он ругал, но за
этим не стояло желание оскорбить, он упоминал о будущем, и мы видели
что-то помимо экономики с ее бухгалтерией, прожиточным минимумом и
бесчисленными фондами. Он бил наотмашь своих слушателей, клеймил и
бичевал, но странное дело! - за этим угадывалось сочувствие! Так или иначе
суть доходила до всех. Это читалось по лицам сидящих, по их взглядам, по
напряженной сосредоточенности фигур. А Виктор продолжал говорить. Об
упущенном времени, о времени уходящем, о времени забывающем. Им
приходилось его слушать, как приходилось слушать миллионам сидящих у
телевизоров и радиоточек. То самое время, о котором повествовал Виктор,
текло в обход замороженного Дворца Съездов. Лишь один человек продолжал
жить - и этот единственный стоял на трибуне.
Наверное, он говорил более часа. Я не глядел на часы, и никто на них
не глядел, но в какой-то момент я почувствовал, что Виктор приближается к
заключительным словам.
- ...Итак, я прощаю вас, - он устало вздохнул. - Прощаю и
одновременно приговариваю - оживив вашу память и пробудив мозг. Вернувшись
домой, вы немедленно начнете вспоминать, и к сожалению, вам найдется что
вспомнить. То, что вы вспомните, вы не забудете уже до конца своих дней.
Это все, что я могу для вас сделать. Иное не в моих силах. Вас невозможно
преобразить, вы не тот материал. Вы не способны гореть, но подобно
прошлогодней листве еще можете тлеть, а это тоже очень не просто!.. -
помолчав некоторое время, Виктор сумрачно добавил. - Ну вот, пожалуй, и
все. Я закончил.
Волна вздохов и шевелений прокатилась по залу. Ожило и каменное лицо
председателя. Он распахнул рот, но, опережая его крик, люди в штатском и в
мундирах уже бежали вперед. Виктор печально улыбнулся. С этой улыбкой на
губах он и умер. Лавина огня погребла его, отбросив за трибуну, забрызгав
алыми каплями разбросанные бумаги докладчиков. Стрелявшие не могли
остановиться. Сказывалось последствие шока. Пули крошили золоченый герб, в
куски разносили трибуну. Широкоплечие телохранители, ощерившись стволами,
спешно окружали президиум. Глаза их настороженно шарили по рядам
напуганных флэттеров. А потом... Потом что-то случилось. Сидящие в
президиуме поджались, оружие посыпалось из рук стрелявших. Кто-то
бессильно опустился на колени, другие в страхе закрыли глаза.
Очнулся я уже возле искромсанной пулями трибуны. Во всяком случае
очнулась какая-то часть моего "я". Ощущение принадлежности к чему-то
новому малознакомому показалось мне ошарашивающе приятным. Или этому
следовало подобрать иное, более сильное определение?.. Так или иначе, но
что-то существенно изменилось во мне. Я даже и двигался уже как-то иначе.
Окружающее осмысливалось необычайно ясно, я видел людей, находящихся в
зале, - всех разом и каждого в отдельности. Я видел и самого себя,
степенно приближающегося к трибуне. Я не понимал того, что делаю, но и
догадки отнюдь не повергали в ужас. Некоторое время я даже упивался
непривычностью ощущений. А они продолжали прибывать, заполняя меня с
каждой секундой. Я раздувался, превращаясь в гигантский шар, и некто
бесконечно сильный мягко и уверенно размещался в моем разуме, в моем теле.
Я стал подобием гостиничного номера, в который въезжал знатный жилец. Эту
его знатность я угадывал по собственному нарастающему могуществу. Я слышал
биение сердец флэттеров, читал их путаные мысли. Одним мановением руки я
мог погасить и то и другое. Но я не собирался их наказывать. Именно по той
простой причине, что МОГ это сделать.
Переселение в "номер", кажется, завершилось. Взойдя на покалеченную
трибуну, я взглядом поднял президиум с мест, заставил спуститься в зал.
Легче легкого было разогнать их всех по домам, но и этого я не собирался
делать. Все мои действия представляли загадку для меня самого. Возможно,
потому, что исходили уже не от меня.
На деревянных перильцах трибуны все еще поблескивала кровь моего
друга. Осторожно я коснулся одной из капель и, обернувшись, увидел, как
трудно, со всхлипами задышал на полу Виктор. Ему было больно, очень
больно, но я знал, что боль скоро пройдет. Уже через пару минут он сумеет
подняться, а через полчаса на теле его не останется и царапины. С жалостью
я взглянул на зал. В свете прожекторов лица флэттеров казались
мертвенно-бледными. Телеоператоры ни на секунду не прерывали своей работы.
- Я вижу, вы устали, - начал я, - но вся беда в том, что разговор
далеко не окончен. Я сказал лишь первое слово, но найдется и второе, и
третье...
Они сидели, не шелохнувшись. Они, слушали, затаив дыхание. На
какой-то миг мне почудилось, что где-то в дальних рядах я вижу Мазика и
бабушку Таю. Счастливая Зоя прижимала к груди воскресшего ребенка, а
рядом, насупленный и серьезный, сидел ее муж. Я сморгнул, видение исчезло.
Вернулась вчерашняя боль. Я мог действительно многое, но далеко не все...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21