ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 


Авторская редакция книги
«Быстров А.М. Владелец кинотеатра: Фантастический роман»: АРМАДА: «Издательство Альфа-книга»; М.; 2005
ISBN 5-93556-567-6
Аннотация
Странные вещи происходят с недавних пор с музыкантом-джазменом Борисом Багрянцевым и его любимой девушкой Ольгой Ракитиной. То все наличные в доме в царские деньги превращаются, то вместо портретов Луи Армстронга и Дюка Эллингтона на стене олеографии конца 19-го века оказываются. А тут еще какой-то тип в черном со значком серебряного сфинкса и странной фамилией Монк к Борису пристает и требует книгу продать за десять миллионов баксов. Тот бы и рад, да что за книга, понятия не имеет…
Андрей Быстров
ВЛАДЕЛЕЦ КИНОТЕАТРА
Мы часто думали,
Что в солнечных лучах, бегущих
средь закатных облаков,
Виднелось дерево, но все
было не так.
Мак-Лиш, приведено у Антониони в книге «Тот кегельбан над Тибром».
Пролог
Серебряный сфинкс
Борис остался на сцене один; это был его сольный номер. Пожалуй, едва ли стоило называть сценой маленькую эстраду ресторана «Эллингтон»… И все же обычно ее называли так, ведь «Эллингтон» был скорее джаз-клубом, куда люди приходят послушать хорошую музыку, чем собственно рестораном.
Другие музыканты-участники «Эллингтон-комбо» удалились в небольшую комнату за эстрадой. Борис сидел за роялем, внешне как будто расслабившись, на самом деле настраиваясь на мир Джорджа Гершвина, в который ему предстояло погрузиться.
Огни постепенно гасли. Вскоре лишь один луч прожектора выхватывал сверху из полумрака клавиатуру и сосредоточенное лицо пианиста. В зале стояла тишина. Никто не звякал бокалами и тарелками, никто не разговаривал, даже вполголоса. Публика «Эллингтона» была своя, джазовая. Выступать перед такой аудиторией — настоящее удовольствие. Борис подумал об этом отстраненно, как думают о вещах очевидных, не нуждающихся в подтверждениях. Да, ему нравилось работать в «Эллингтоне». Пусть он не достиг звездных высот в джазе, не сравнялся с грандами — ну и что? Здесь он нашел свою публику, нашел друзей-единомышленников. Разве этого мало?
Он опустил руки на клавиши. Прозрачно-хрустальные звуки упали в притихший зал. Борис играл свою любимую балладу Гершвина, хотя мог выбрать и другое произведение — конкретной сольной программы ему никто не навязывал. Просто ему показалось, что Гершвин прозвучит у него особенно хорошо в этот вечер.
Он ошибся — это стало ясно ему не сразу, но довольно скоро. Как всегда, он играл с профессиональной отточенностью, но как-то чересчур сухо, подобно запрограммированному автомату. Чуда музыки не рождалось, это было не то исполнение, какое могло исторгнуть из очарованного зала тихое «ах». Борис не мог понять причины, он не понимал, почему такое с ним происходит. Он занервничал и допустил несколько интонационных промахов в своей игре. Промахи эти были не настолько очевидными, чтобы их заметил неискушенный слушатель, но в «Эллингтон» редко заходили неискушенные. И вот уже в одном углу зала кто-то шептался, в другом наливали вино… Борис провалил соло, это стало несомненным как для него, так и для аудитории. И поправить тут ничего было нельзя.
Тем не менее, он взял себя в руки и не скомкал финал. К завершению номера ему почти удалось вновь завладеть вниманием зала… Почти. В этом «почти» и заключалась проблема… Но оно явилось лишь следствием, отражением чего-то, находившегося вне пианиста. Чего? Он не мог ответить на этот вопрос.
Когда он наконец дотянул злосчастную балладу до конца, в жидких аплодисментах ему послышалось сострадание. Обыкновенно, он играл соло два или три произведения подряд, но сейчас об этом и речи не могло идти. Он встал из-за рояля, бледный в луче прожектора, сдержанно поклонился. И поклон этот, как ему показалось, вышел у него несколько надменным, эдакое прощание непонятого мастера с жестоким залом. Эта невольная (или даже только кажущаяся) надменность совсем уж смутила Бориса. Самым лучшим для него было бы повернуться и уйти со сцены, но он почему-то продолжал стоять, глядя в зал. Никакого смысла в этом не было, ведь из-за слепящего прожекторного света он видел только темноту…
И все же он не уходил. Он чувствовал что-то, и это мешало ему уйти. Нечто совершенно неопределенное… Какой-то взгляд из глубины? Да, может быть.
То, что сделал Борис потом, он не смог бы объяснить и самому себе. Вместо того, чтобы присоединиться к музыкантам в их комнате, он сделал шаг вперед, перешагнул низенькую рампу и очутился в зале, как раз в тот момент, когда там зажегся свет. Впрочем, «зажегся свет» — это сильно сказано, однако интимное освещение столиков «Эллингтона» постепенно восстанавливалось.
Борис огляделся по сторонам… И не увидел ничего, что могло заставить его спуститься в зал. Хорошо одетые мужчины и женщины, пришедшие послушать джаз, постоянная публика «Эллингтона»… Никто особенно не разглядывал Бориса. То, что после выступления он направился в зал, а не за сцену, возможно, и смотрелось необычно, но не настолько, чтобы уделять этому факту пристальное внимание.
Но все-таки… Все-таки взгляд был .
Примерно в центре зала, не далеко и не близко от эстрады, в одиночестве за столиком сидел человек, с ног до головы одетый в черное. Такая же черная, старомодная шляпа с высокой тульей лежала на стуле возле него. Борис подумал, что этому человеку, должно быть, лет около сорока или немного больше. Внешность не слишком примечательная — короткие темные волосы, высокий лоб с залысинами, бесцветно-серые глаза, прямой нос, заостренный подбородок. Лицо как лицо, мимо такого человека пройдешь на улице и не заметишь. Разве вот одежда, словно он в трауре. И галстук, и рубашка — все черное. Конечно, для некоторых это просто стиль, но тут ощущение траура, а не стиля. Но люди в трауре не ходят в джазовые клубы…
И он смотрел на Бориса. Смотрел еще и сейчас, и теперь Борис готов был поклясться, что именно неотрывный взгляд этого человека смутил его, помешал играть.
Человек в черном слегка изменил позу, и что-то сверкнуло на лацкане его пиджака красноватым отблеском света лампы, стоявшей на его столе. Отблеск тут же погас, и тогда Борису стал виден значок-барельеф, как будто целиком отлитый из серебра. Там была голова сфинкса с закрытыми глазами, с застывшей на губах загадочной улыбкой, в похожем на корону венце из листьев странного растения. С того места, где стоял Борис, детали были плохо различимы, но ему показалось, что поверхность треугольных листьев была не сплошной, а просеченной множеством ромбовидных отверстий, как бы решетчатой.
Венец-корону сфинкса оплетало еще и нечто вроде перевитой спирали. В целом же этот значок… Он как-то здесь не смотрелся, выглядел вызывающе-чужеродным, как из другого, давно ушедшего в небытие и забытого мира… Либо и вовсе никогда не существовавшего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79