Цветок сомкнул лепестки, заключая меня в себе, и тело как будто прошило болью, но лишь на мгновение, и теперь я была в безопасности, в жёлтой чашечке цветка, внутри, в этой колыбели из позолоченной темноты, когда лепестки соединились вплотную.
* * *
Мужской голос, лицо. Прикосновение.
— Марлин? Марлин, с тобой все в порядке? — Лицо мужчины как смазанное пятно, и голос, смещённый в пространстве, и руки. Схватили за плечи, встряхнули.
— Ну давай.
Руки тянут меня обратно, из сумрака льнущих теней. Ну давай. Приходи в себя. Возвращайся. Руки, возникшие непонятно откуда…
— Господи. Как же ей вставило.
На этот раз — женский голос. Девочка.
Девочка. И мужчина. Приток информации, по крупицам. По одному взгляду за раз. Комната, цветы на обоях, окно, полная луна за сетчатой занавеской, старое пианино, телевизор. Тусклый всплеск света. Я лежу на кровати, меня мутит.
В поле зрения — девочка.
— Ну что там, нормально?
— Ага.
Девочка что-то передала мужчине; кончик иглы сверкнул на свету.
— Вот он, «Просвет», наш спаситель.
— Только зря переводим хороший продукт.
Я оглядела себя. Кто-то порвал на мне брюки. На левом бедре. Там проглядывала голая кожа. Набухшая капелька крови. Воспоминание о боли, вонзившейся в ногу.
Девочка коротко хохотнула. Препарат. «Просвет». Они вкололи мне дозу.
— Она как будто сама этого добивалась.
— Тапело…
— Ну да. Словила неслабый приход.
Девочка, Тапело. Мужчина, Павлин. Все возвращалось.
— Блин. Я что…
— Лежи.
— Давай лучше я…
— Что со мной? Что случилось?
Что-то я упустила. Если бы вспомнить, вернуть… Что-то пошло не так. Но что именно? Я посмотрела на телевизор. Он был выключен.
— Блин, девочка… бля…
— Что она говорит? — Тапело склонилась над кроватью. — Я вообще ничего не делала. Я даже не трогала телевизор. Звук сам включился.
— Нет…
Я отодвинулась, вжалась в стену. Я пыталась подняться с кровати, я куда-то скользила и падала, падала вниз, и девочка смеялась надо мной.
— Осторожнее, — сказал Павлин.
— Ты посмотри на неё.
— Она ещё не отошла.
Но Тапело придвинулась ближе — её лицо оказалось буквально в нескольких дюймах от моего.
— Я его даже не трогала.
Я её чувствовала, её всю. Её запах, её застывшую плотность. Её дыхание, движение воздуха у губ, внезапно расширившиеся зрачки. Сердцебиение — так близко. Шум крови в венах. Наплыв ощущений. Так много и сразу. Перегруженное восприятие. Эта девочка, такая знакомая, такая человечная, как-то вдруг даже слишком человечная, и когда я вцепилась в неё обеими руками, она закричала.
— Блин.
Павлин схватил Тапело за плечи. Он пытался её оттащить от меня. Но девочка не давалась — она царапалась, била меня кулаками, и меня, и его — она отбивалась от нас обоих. А потом я услышала тихий щелчок. Павлин достал из-за пояса пистолет.
Приставил дуло к виску Тапело.
— А.
У Тапело перехватило дыхание. Она вся как-то сразу обмякла и позволила Павлину оттащить себя от кровати. Он отвёл её в сторону, бережно и осторожно. Мы все затаили дыхание, пока наконец не прозвучало:
— Оставь её, девочка.
И Павлин отпустил Тапело. Она так и осталась стоять, где стояла. Вжавшись в дальнюю стену.
— Вы… — Девочка ударила кулаком о стену. — Вы, люди. — Она сползла по стене на пол. — Господи, какие же вы после этого люди…
— Он не заряжён, — сказал Павлин и открыл патронник. — Видишь, он не заряжён.
Вот она, комната.
Одиночество. Неизбывное одиночество каждого из нас, и страх, и боль, что свела нас всех вместе и привела нас сюда, в эту комнату, в это мгновение во времени, я это видела — даже в Павлине.
— Ну, блин…
Павлин испугался. Испугался того, что открылось ему в себе.
— Он не заряжён.
Я кивнула. Я думала, что все уже сказано, что говорить больше не о чем, но тут Тапело подняла голову.
— А какой смысл таскать пистолет, если он не заряжён? — спросила она. — Какой смысл?
Она посмотрела на нас обоих.
На мужчину с бесполезным оружием в руках; на женщину — на меня, распростёртую в полной прострации на кровати. А потом девочка рассмеялась. Вот эта комната. Вот это место, где все случилось. Вот эти люди.
* * *
Воняло — просто кошмар. Пол был весь мокрый, сиденье унитаза — липкое и холодное, свет в кабинке не работал. Так что пришлось делать свои дела в темноте. Мне это виделось так: из меня выливается яд. Долгой тугой струёй. Конечно, со мной и раньше случались приступы шума, но чтобы так плохо… такого не было никогда. Да ещё Павлин вкатил мне неслабую дозу «Просвета», и теперь у меня все болело, пощипывало и чесалось. Глаза, уши, язык, кончики пальцев, волоски в носу. В голове поселилась тупая боль, череп как будто выскребли начисто. Было так хорошо: побыть в темноте, одной, в замкнутом пространстве, — пока все это происходило. Со мной.
Смыв не работал, туалетной бумаги не было. Но зато мне стало легче. Я вымыла руки в надтреснутой раковине. Пока я там возилась, свет мигнул пару раз. В проводах, оплетающих город, искрило, электричество пробивалось сквозь ночь, лампочки вспыхивали и меркли, с трудом удерживая слабый ток, а потом снова гасли, но в этих вспышках мне удалось рассмотреть помещение, пятна сырости и подтёки грязи, шепчущихся насекомых, надписи на стенах.
Деревянную раму над раковиной.
Я смотрела на эту раму, на закрашенную поверхность, на заводское клеймо, «Томас Монро и сыновья». Краска цвета тусклой ржавчины местами пооблупилась, как будто её сковырнули ногтем. Я знала, что там, за слоем краски: плёнка химического раствора, нитрат серебра. А под серебром — лист стекла.
Зеркало.
Кингсли рассказывал мне про историю зеркал. Как человек, глядя на своё отражение в воде, впервые начал осознавать себя. Он пересказал мне миф о Нарциссе, который влюбился в своё отражение. Он говорил, что это горько-сладкое чувство знакомо каждому из нас — любовь к своему зеркальному двойнику. А все зеркала — это только подобия той первой воды, заключённой в стекле. «Думаешь, им это нравится? — сказал он. — Думаешь, отражениям нравится, что их ловят в зеркале и заставляют опять и опять возвращаться к поверхности, и подставлять себя нашим взглядам, и смотреть на нас, изо дня в день, на те же давно надоевшие лица? Они морские создания, Марлин. Речные, озёрные. Скоро они все вернутся обратно в воду».
Вот она, ещё одна маленькая частичка мира, заключённая в стекле, отвергнутая, заброшенная, повёрнутая к стене, брошенная в одиночестве. Притаившаяся в ожидании…
Не смотри на себя, если ты заразился.
Мне вспомнилась история Павлина. Все, что случилось в прицепе. И все, что было сегодня… наш поход в театр… вообще весь сегодняшний день, и последняя неделя, и все прошедшие недели, и Хендерсон на улице, под дождём. «Видишь, Марлин? — сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62