Он еще вздохнул в дремоте, потом открыл глаза, радостно молвил:
– Маша? Я будто и слышал, да все думалось – снится.
Она не ответила – быстрые мелкие слезы капали на его руку.
– Полно, – попросил он. – Ныне все горе позади...
И вдруг спросил:
– Кто тут все будто бы кричал? Все кричал да визжал, а?
Из двери, раскуривая трубку, жестко ответил Меншиков:
– То злодея твоего – Прозоровского семейство в ссылку увозили. Поделом сей сволочи!
– Поделом? – приподымаясь на локте, спросил Иевлев. – Им-то с чего поделом? Глупым сим бабам да девкам-полудуркам, им для чего ссылка да заточение?
Меншиков ответил не сразу, угрюмым голосом:
– Тако живем, Сильвестр! Тут рассуждать не для чего, в мозгах лишь верчение может сделаться. Тако... повелось! Он тебя не сожрал с семейством – ныне платится...
И, затворяя за собой дверь, посоветовал:
– Не тревожь голову. Спи, господин шаутбенахт...
Но никто в это странное утро не мог уснуть в огромном воеводском доме. То и дело доносились голоса из столового покоя, приехал Апраксин, с ним Головин, потребовали тотчас же Машеньку Иевлеву, потребовали смотреть дочек – каковы выросли красавицы, потребовали еды, питья, веселья по случаю, всем известному. Едва Марья Никитишна вышла с неприбранными волосами, едва трепещущая новых хозяев воеводская челядь понесла закуски и вина, во дворе загремели кованые колеса кареты, и владыко Афанасий, слабо переставляя свои отекшие ноги, вошел в сени. Его усадили в кресла, он налил себе сам в кубок мальвазии, сказал Иевлеву:
– Не про твое здоровье, капитан-командор...
Меншиков поправил:
– Шаутбенахт, владыко...
– То мне все едино! Не про твое здоровье, Сильвестр! Про твое еще чашу не раз и не два станут пить...
Он помедлил, обвел всех своим пристальным и суровым взором, молвил спокойно:
– Про то сию чашу вздымаю, что не перевелись и не переведутся на русской земле люди, кои, никого не устрашившись, за верные други своя, себя не жалеючи, скажут самоинужнейшее слово. Про твое здоровье, Федор Матвеевич, про твое, Александр Данилыч!
Афанасий пригубил вино, спросил у Меншикова:
– Что зубы скалишь, господин поручик?
– А того, – с усмешкой ответил Меншиков, – того, владыко, смеюсь, что неверно ты говоришь. Я трусом отроду не бывал, то вы все ведаете, а сего – боюсь. Боюсь, отче, паки и паки боюсь, и не смерти, леший с ней, помирать все станем, а страха боюсь – своего страха, когда поволокут к князю-кесарю, да заскрыжещет он зубами, да нальется кровью, да покажет тебе орленый кнут, да палача Оску, да пихнет в закрылье к дыбе. Тебе, владыко, из Холмогор не видать, а мы, приближенные, знаем, каково под пыткою человек изумлен бывает. Не устрашившись! Как бы не так, отче! Бывало весь потом обольешься, покуда из себя то самоинужнейшее слово выдавишь. И ждешь! А ну, как тебе за то слово...
Граф Федор Алексеевич Головин взглянул на Меншикова исподлобья маленькими, догадливыми, пронзительно-умными глазками, покачал головой:
– Полно, Александр Данилыч! Не ко времени сии речи! Сделано – и слава тебе богу, и верные слова владыко сказал! Про ваше здоровье пью!
Сильвестр Петрович, дотоле молчавший в своих креслах, спросил:
– Ответь, Федор Матвеевич: ты думал обо мне, что изменник я и вор? Не всегда, не поутру, а вдруг – ночью – не бывало? Не вступала в голову мыслишка: может, и впрямь Иевлев перескок – к шведам перекинулся, нас всех вокруг пальца обвел? Не думалось так никогда? Ни единого разу?
Апраксин с ленивой улыбкой отмахнулся:
– Вздор городишь, господин шаутбенахт!
– То-то, что не вздор. Сидючи в узилище, денно и нощно размышлял я: ужели верят они сему навету, подлой на меня ябеде? Ужели меж собою в Москве али на воронежских верфях говорят: не разглядели мы, каков был Сильвестр. Не увидели змия! И еще думал почасту: ужели он сам, с коим прошла вся наша юность, с коим мы потешные корабли на Переяславском озере ладили, с коим под Азов дважды ходили, с коим нарвское горе хлебали, ужели он...
Головин постучал по столу ладонью, строго прервал:
– Полно, господин шаутбенахт! Об сем предмете говорить не станем! Ни до чего доброго не доведет нас такая беседа...
Сильвестр Петрович вздохнул, замолчал надолго, погодя ушел в опочивальню. Марья Никитишна пошла за ним – он пожаловался:
– Слаб я, Маша, еще...
Она села рядом с ним, он взял ее руку, почти шепотом сказал:
– Трудно что-то...
– Да что трудно? – воскликнула она. – Что, Сильвеструшка, что, когда ныне и ерой ты, и шаутбенахт...
Он посмотрел на Марью Никитишну каким-то иным, новым взглядом – замолчал и более уже ей не жаловался.
Попозже Федор Матвеевич, утешая ее, говорил:
– Тяжко ему, Маша, многотрудно бедной душе его. Как не понять? Вскипит вдруг честная кровь, не совладать с собой. И в самом деле – как оно было? За подвиг и еройство истинные взяты оба в острог, в узилище, за караул, на пытки и посрамление – кем? Страшно подумать! Погоди, Маша, сие с прошествием времени минется. Отдохнет Сильвестр Петрович, оттает острожный лед в его сердце. И ты, Машенька, не горюй! Дел у тебя ныне, вишь, какое множество: дочки, муж адмирал, гости, воеводская усадьба, почитай весь Придвинский край на поклон бывает. За делами и минется невеселая эта пора...
Хлопот действительно было – не оберешься: в самое разное время вдруг появлялся Петр, голодный, усталый, жадно ел, искал, где бы поспать в холодочке; отоспавшись, вновь исчезал на верфях, в крепости, на Пушечном дворе. Все свитские – от самых начальных до мелкого народу – норовили быть поближе к воеводскому дому: почаще следовало попадаться Петру на глаза в усердии, чтобы не забыл. С Марьей Никитишной и с Иевлевым Петр Алексеевич был особенно ласков, от этого в воеводскую усадьбу повадились ходить на поклон. Марья Никитишна и сердилась, и нравилось это ей: ходили и ездили многие – и гости торговые, и попы, и игумны окрестных монастырей, и какие-то льстивые, верткие, совсем незнакомые люди из Устюга, Мезени, Вологды. Во дворе торчали, ища случая услужить Марье Никитишне, дьяки – те самые, которые совсем недавно мучили ее и терзали расспросами о Сильвестре Петровиче. Как-то она пожаловалась на них Меншикову; тот усмехнулся, показывая белые как кипень, плотные зубы, тряхнул завитым париком, сказал:
– Экая ты, Марья Никитишна, привереда. Все, матушка, не без греха. Велено им было делать – они и делали, ныне иной ветер подул – они подлещиваются. По-твоему бы, и нас всех плетьми разогнать надобно. Люди – человеки, с тем и прости.
– Воры они, мздоимцы, лиходеи! – в сердцах сказала Марья Никитишна. – То всем ведомо...
– А ты честного дьяка видала? – сердясь, спросил Меншиков. – Коли знаешь, назови, я его Петру Алексеевичу покажу, – он, гляди, в фельдмаршалы такого монстру определит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163
– Маша? Я будто и слышал, да все думалось – снится.
Она не ответила – быстрые мелкие слезы капали на его руку.
– Полно, – попросил он. – Ныне все горе позади...
И вдруг спросил:
– Кто тут все будто бы кричал? Все кричал да визжал, а?
Из двери, раскуривая трубку, жестко ответил Меншиков:
– То злодея твоего – Прозоровского семейство в ссылку увозили. Поделом сей сволочи!
– Поделом? – приподымаясь на локте, спросил Иевлев. – Им-то с чего поделом? Глупым сим бабам да девкам-полудуркам, им для чего ссылка да заточение?
Меншиков ответил не сразу, угрюмым голосом:
– Тако живем, Сильвестр! Тут рассуждать не для чего, в мозгах лишь верчение может сделаться. Тако... повелось! Он тебя не сожрал с семейством – ныне платится...
И, затворяя за собой дверь, посоветовал:
– Не тревожь голову. Спи, господин шаутбенахт...
Но никто в это странное утро не мог уснуть в огромном воеводском доме. То и дело доносились голоса из столового покоя, приехал Апраксин, с ним Головин, потребовали тотчас же Машеньку Иевлеву, потребовали смотреть дочек – каковы выросли красавицы, потребовали еды, питья, веселья по случаю, всем известному. Едва Марья Никитишна вышла с неприбранными волосами, едва трепещущая новых хозяев воеводская челядь понесла закуски и вина, во дворе загремели кованые колеса кареты, и владыко Афанасий, слабо переставляя свои отекшие ноги, вошел в сени. Его усадили в кресла, он налил себе сам в кубок мальвазии, сказал Иевлеву:
– Не про твое здоровье, капитан-командор...
Меншиков поправил:
– Шаутбенахт, владыко...
– То мне все едино! Не про твое здоровье, Сильвестр! Про твое еще чашу не раз и не два станут пить...
Он помедлил, обвел всех своим пристальным и суровым взором, молвил спокойно:
– Про то сию чашу вздымаю, что не перевелись и не переведутся на русской земле люди, кои, никого не устрашившись, за верные други своя, себя не жалеючи, скажут самоинужнейшее слово. Про твое здоровье, Федор Матвеевич, про твое, Александр Данилыч!
Афанасий пригубил вино, спросил у Меншикова:
– Что зубы скалишь, господин поручик?
– А того, – с усмешкой ответил Меншиков, – того, владыко, смеюсь, что неверно ты говоришь. Я трусом отроду не бывал, то вы все ведаете, а сего – боюсь. Боюсь, отче, паки и паки боюсь, и не смерти, леший с ней, помирать все станем, а страха боюсь – своего страха, когда поволокут к князю-кесарю, да заскрыжещет он зубами, да нальется кровью, да покажет тебе орленый кнут, да палача Оску, да пихнет в закрылье к дыбе. Тебе, владыко, из Холмогор не видать, а мы, приближенные, знаем, каково под пыткою человек изумлен бывает. Не устрашившись! Как бы не так, отче! Бывало весь потом обольешься, покуда из себя то самоинужнейшее слово выдавишь. И ждешь! А ну, как тебе за то слово...
Граф Федор Алексеевич Головин взглянул на Меншикова исподлобья маленькими, догадливыми, пронзительно-умными глазками, покачал головой:
– Полно, Александр Данилыч! Не ко времени сии речи! Сделано – и слава тебе богу, и верные слова владыко сказал! Про ваше здоровье пью!
Сильвестр Петрович, дотоле молчавший в своих креслах, спросил:
– Ответь, Федор Матвеевич: ты думал обо мне, что изменник я и вор? Не всегда, не поутру, а вдруг – ночью – не бывало? Не вступала в голову мыслишка: может, и впрямь Иевлев перескок – к шведам перекинулся, нас всех вокруг пальца обвел? Не думалось так никогда? Ни единого разу?
Апраксин с ленивой улыбкой отмахнулся:
– Вздор городишь, господин шаутбенахт!
– То-то, что не вздор. Сидючи в узилище, денно и нощно размышлял я: ужели верят они сему навету, подлой на меня ябеде? Ужели меж собою в Москве али на воронежских верфях говорят: не разглядели мы, каков был Сильвестр. Не увидели змия! И еще думал почасту: ужели он сам, с коим прошла вся наша юность, с коим мы потешные корабли на Переяславском озере ладили, с коим под Азов дважды ходили, с коим нарвское горе хлебали, ужели он...
Головин постучал по столу ладонью, строго прервал:
– Полно, господин шаутбенахт! Об сем предмете говорить не станем! Ни до чего доброго не доведет нас такая беседа...
Сильвестр Петрович вздохнул, замолчал надолго, погодя ушел в опочивальню. Марья Никитишна пошла за ним – он пожаловался:
– Слаб я, Маша, еще...
Она села рядом с ним, он взял ее руку, почти шепотом сказал:
– Трудно что-то...
– Да что трудно? – воскликнула она. – Что, Сильвеструшка, что, когда ныне и ерой ты, и шаутбенахт...
Он посмотрел на Марью Никитишну каким-то иным, новым взглядом – замолчал и более уже ей не жаловался.
Попозже Федор Матвеевич, утешая ее, говорил:
– Тяжко ему, Маша, многотрудно бедной душе его. Как не понять? Вскипит вдруг честная кровь, не совладать с собой. И в самом деле – как оно было? За подвиг и еройство истинные взяты оба в острог, в узилище, за караул, на пытки и посрамление – кем? Страшно подумать! Погоди, Маша, сие с прошествием времени минется. Отдохнет Сильвестр Петрович, оттает острожный лед в его сердце. И ты, Машенька, не горюй! Дел у тебя ныне, вишь, какое множество: дочки, муж адмирал, гости, воеводская усадьба, почитай весь Придвинский край на поклон бывает. За делами и минется невеселая эта пора...
Хлопот действительно было – не оберешься: в самое разное время вдруг появлялся Петр, голодный, усталый, жадно ел, искал, где бы поспать в холодочке; отоспавшись, вновь исчезал на верфях, в крепости, на Пушечном дворе. Все свитские – от самых начальных до мелкого народу – норовили быть поближе к воеводскому дому: почаще следовало попадаться Петру на глаза в усердии, чтобы не забыл. С Марьей Никитишной и с Иевлевым Петр Алексеевич был особенно ласков, от этого в воеводскую усадьбу повадились ходить на поклон. Марья Никитишна и сердилась, и нравилось это ей: ходили и ездили многие – и гости торговые, и попы, и игумны окрестных монастырей, и какие-то льстивые, верткие, совсем незнакомые люди из Устюга, Мезени, Вологды. Во дворе торчали, ища случая услужить Марье Никитишне, дьяки – те самые, которые совсем недавно мучили ее и терзали расспросами о Сильвестре Петровиче. Как-то она пожаловалась на них Меншикову; тот усмехнулся, показывая белые как кипень, плотные зубы, тряхнул завитым париком, сказал:
– Экая ты, Марья Никитишна, привереда. Все, матушка, не без греха. Велено им было делать – они и делали, ныне иной ветер подул – они подлещиваются. По-твоему бы, и нас всех плетьми разогнать надобно. Люди – человеки, с тем и прости.
– Воры они, мздоимцы, лиходеи! – в сердцах сказала Марья Никитишна. – То всем ведомо...
– А ты честного дьяка видала? – сердясь, спросил Меншиков. – Коли знаешь, назови, я его Петру Алексеевичу покажу, – он, гляди, в фельдмаршалы такого монстру определит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163