- Это? Ничего особенного. Обыкновенная блямба. Мы вчера дрались с бойскаутами.
– Кто это "мы"?
– Я и Женька Черноиваненко.
– Это который? Мотин братец?
– Он самый.
– А по какому случаю драка с бойскаутами? Чего вы не поделили?
– Да, понимаешь, они все богатенькие сыночки и стоят за Временное правительство и демократическую республику. А мы с Женькой за социалистическую революцию.
– Вы с Женькой?
– Ну да, мы с Женькой… И еще другие мальчики. Преимущественно дети железнодорожников.
– Ты, Павлуша, потише,-сказал Василий Петрович, показывая глазами на спящих офицеров.
– А чего! Если хочешь знать, этих маменькиных сынков надо давить, как клопов, - понизив голос, сказал Павлик, энергично сверкнув глазами. - Может быть, скажешь - нет?
– Видал Робеспьера? - засмеялся Петя, подмигивая отцу, дрыгнул ногой и вдруг почувствовал острую боль. - Ох!
Он прикусил губу и застонал.
– Рана? - спросил Павлик, морщась от жалости к брату.
– Она, проклятая.
– Сильно болит?
– Терпимо.
– Навылет?
– Угу. - Куда?
– В верхнюю треть бедра.
– А кость?
Петя ждал этого вопроса.
– Можешь не волноваться. Не задета, - буркнул он.
Он взглянул на Павлика, на его "блямбу" под глазом, на полинявший красный бант на потертой гимназической курточке и снова не мог удержаться от смеха.
– Ты чего? - глядя исподлобья, спросил Павлик.
– Нет, честное слово, это феноменально: они с Женькой за социалистическую революцию! Видели вы что-нибудь подобное?
Но Павлик, по-видимому, не находил в этом ничего смешного.
– А чего?
Он сердито сузил глаза, и его милое, еще почти совсем детское лицо сразу стало жестким, как-то по-солдатски скуластым.
– С этими бойскаутами цацкаться не приходится. Да и вообще… наша гимназия…
Он не договорил и, сумрачно усмехнувшись, махнул рукой.
– Совсем от дома отбился, - заметил Василий Петрович. - Живет на Ближних Мельницах, у Черноиваненко. Стал настоящий пролетарий.
Однако Пете показалось, что в тоне отца больше одобрения, чем порицания.
Василий Петрович поймал Павлика за выгоревший чуб, притянул к себе и поцеловал в висок, где золотисто курчавились примятые волосы.
– Только без этого, - смущенно сказал Павлик, выскальзывая из отцовских рук, и залился темным, юношеским румянцем.
– Ух ты, какой сердитый! - воскликнул Петя.
– Не сердитый, а просто пора понять, что я не девчонка… и вообще…
Он не договорил, но было понятно, что имеется в виду нечто гораздо более значительное, чем бойскауты, гимназия и нежности отца…
За окном послышался свист.
Павлик крадучись подошел к окну и посмотрел на улицу.
Свист повторился. Павлик сделал таинственный, повелительный знак рукой, довольно странно растопырив пальцы.
– Когда спящий проснется! - крикнул грубый детский голос с улицы.
– Это Женька, - сказал Павлик.
Он высунулся в окно и вкрадчиво провыл:
– Улы-улы-улы-улы!..
– Это они начитались Уэллса, - посмеиваясь, объяснил Василий Петрович. - Что с ними поделаешь?
И тут впервые Петя не только понял, но ощутил всей душой те изменения, которые произошли вокруг за последние годы.
Эти изменения медленно и неощутимо накапливались, почти не останавливая на себе внимания, пока в один прекрасный миг не превратились во что-то совсем новое, ничуть не похожее на то, что было вокруг Пети раньше.
Изменились люди, характеры, судьбы.
Изменилась вся жизнь, и теперь Петя с изумлением - как бы очнувшись после очень глубокого сна - вдруг попал в совершенно новый мир, где его окружили хорошо ему знакомые и все же до неузнаваемости изменившиеся люди: постаревший отец, который с такой тревогой произнес совсем не свойственное ему слово "пораженец"; тетя, вышедшая замуж за какого-то поляка, мечтающего о независимости Польши; девочка Мотя, превратившаяся в жену солдата; Гаврик, таинственно функционирующий где-то на фронте и в тылу; маленький Павлик, оказавшийся теперь длинноруким, рослым гимназистом, начитавшимся Уэллса и ведущим революционную борьбу с контрреволюционными бойскаутами.
Может быть, только яркое небо за окном, быстро летящие сияющие облака и праздничный колокольный звон оставались прежними. Да и то они были теперь слишком волшебными, как выходцы из другого мира, из блаженной страны воспоминаний.
А сам Петя? Был ли он прежним?
Вот он лежит в палате офицерского лазарета с пробитым бедром, молодой прапорщик, только что вырвавшийся чудом из самого пекла войны.
Вокруг революция, народные бури, солдатские митинги. Корниловцы. Меньшевики. Большевики. Будущее неясно.
У него в кармане бриджей книжечка "Боги жаждут", которую он читал перед атакой. Великие тени: Робеспьер, Дантон. Гильотина. Сумасшедший Париж. Он жил несколько дней в этом мире. Он дышал воздухом революции. Но кто он? Эварист Гамлен, член секции нового моста? А кто она, Элоди? О, как мрачно и как странно он ее любит! Но кого?
У него в голове был сумбур.
Что его ожидает? Как он будет жить дальше?
Даже еще проще: не как, а где? Где он будет жить? Ведь, в сущности, ему негде жить.
Все распалось, видоизменилось до неузнаваемости. Он простонапросто бездомный молодой человек с костылем.
Таких вокруг тысячи. Они все хотят жить, а их непременно хотят убить. Они бунтуют на солдатских митингах. Но среди рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели, они чужие. Их только терпят. Корниловцы их ненавидят, всех этих вольноопределяющихся и прапорщиков из гимназистов и студентов.
Они их готовы расстреливать при всяком удобном случае, как это Петя испытал на себе в Яссах.
Тогда его спасли солдаты. Спас тот самый Гаврила с хуторка - один из революционных солдат-большевиков, которые готовят новую революцию и требуют земли и мира.
Все же Петя не испытывал от всех этих беспорядочных мыслей никакой душевной тяжести.
Скорее наоборот.
Распались старые связи. Теперь он был свободен от всяких обязательств. По крайней мере, ему так казалось. Он был готов на все, только бы снова не попасть на позиции и не быть убитым в первом же бою.
Но пока он был в безопасности. Он был опьянен ощущением хотя бы временной свободы, независимости. На минуту с него сняли военную лямку.
Для него все начиналось заново в этом мире, потрясенном войной и революцией, расшатанном, но все еще не рухнувшем, который окружал Петю, - скорее призрачный, чем реальный, и вместе с тем такой привлекательный, полный скрытых наслаждений.
Словом, для Пети это было второе рождение.
8 МОЛОДЫЕ ДЕВУШКИ
Он провел в лазарете два месяца.
Лазаретное время имело странное свойство совсем не двигаться или, во всяком случае, двигаться маленькими, черепашьими шажками, надолго останавливаясь среди мелких госпитальных событий.
В то же время за стенами лазарета, в городе, в России, проносилось другое, громадное время второй половины семнадцатого года, время революции и пальбы, которые на глазах не только меняли жизнь со всем разнообразием ее вековых форм, но, казалось, каждый день изменяли самый воздух, его химический состав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
– Кто это "мы"?
– Я и Женька Черноиваненко.
– Это который? Мотин братец?
– Он самый.
– А по какому случаю драка с бойскаутами? Чего вы не поделили?
– Да, понимаешь, они все богатенькие сыночки и стоят за Временное правительство и демократическую республику. А мы с Женькой за социалистическую революцию.
– Вы с Женькой?
– Ну да, мы с Женькой… И еще другие мальчики. Преимущественно дети железнодорожников.
– Ты, Павлуша, потише,-сказал Василий Петрович, показывая глазами на спящих офицеров.
– А чего! Если хочешь знать, этих маменькиных сынков надо давить, как клопов, - понизив голос, сказал Павлик, энергично сверкнув глазами. - Может быть, скажешь - нет?
– Видал Робеспьера? - засмеялся Петя, подмигивая отцу, дрыгнул ногой и вдруг почувствовал острую боль. - Ох!
Он прикусил губу и застонал.
– Рана? - спросил Павлик, морщась от жалости к брату.
– Она, проклятая.
– Сильно болит?
– Терпимо.
– Навылет?
– Угу. - Куда?
– В верхнюю треть бедра.
– А кость?
Петя ждал этого вопроса.
– Можешь не волноваться. Не задета, - буркнул он.
Он взглянул на Павлика, на его "блямбу" под глазом, на полинявший красный бант на потертой гимназической курточке и снова не мог удержаться от смеха.
– Ты чего? - глядя исподлобья, спросил Павлик.
– Нет, честное слово, это феноменально: они с Женькой за социалистическую революцию! Видели вы что-нибудь подобное?
Но Павлик, по-видимому, не находил в этом ничего смешного.
– А чего?
Он сердито сузил глаза, и его милое, еще почти совсем детское лицо сразу стало жестким, как-то по-солдатски скуластым.
– С этими бойскаутами цацкаться не приходится. Да и вообще… наша гимназия…
Он не договорил и, сумрачно усмехнувшись, махнул рукой.
– Совсем от дома отбился, - заметил Василий Петрович. - Живет на Ближних Мельницах, у Черноиваненко. Стал настоящий пролетарий.
Однако Пете показалось, что в тоне отца больше одобрения, чем порицания.
Василий Петрович поймал Павлика за выгоревший чуб, притянул к себе и поцеловал в висок, где золотисто курчавились примятые волосы.
– Только без этого, - смущенно сказал Павлик, выскальзывая из отцовских рук, и залился темным, юношеским румянцем.
– Ух ты, какой сердитый! - воскликнул Петя.
– Не сердитый, а просто пора понять, что я не девчонка… и вообще…
Он не договорил, но было понятно, что имеется в виду нечто гораздо более значительное, чем бойскауты, гимназия и нежности отца…
За окном послышался свист.
Павлик крадучись подошел к окну и посмотрел на улицу.
Свист повторился. Павлик сделал таинственный, повелительный знак рукой, довольно странно растопырив пальцы.
– Когда спящий проснется! - крикнул грубый детский голос с улицы.
– Это Женька, - сказал Павлик.
Он высунулся в окно и вкрадчиво провыл:
– Улы-улы-улы-улы!..
– Это они начитались Уэллса, - посмеиваясь, объяснил Василий Петрович. - Что с ними поделаешь?
И тут впервые Петя не только понял, но ощутил всей душой те изменения, которые произошли вокруг за последние годы.
Эти изменения медленно и неощутимо накапливались, почти не останавливая на себе внимания, пока в один прекрасный миг не превратились во что-то совсем новое, ничуть не похожее на то, что было вокруг Пети раньше.
Изменились люди, характеры, судьбы.
Изменилась вся жизнь, и теперь Петя с изумлением - как бы очнувшись после очень глубокого сна - вдруг попал в совершенно новый мир, где его окружили хорошо ему знакомые и все же до неузнаваемости изменившиеся люди: постаревший отец, который с такой тревогой произнес совсем не свойственное ему слово "пораженец"; тетя, вышедшая замуж за какого-то поляка, мечтающего о независимости Польши; девочка Мотя, превратившаяся в жену солдата; Гаврик, таинственно функционирующий где-то на фронте и в тылу; маленький Павлик, оказавшийся теперь длинноруким, рослым гимназистом, начитавшимся Уэллса и ведущим революционную борьбу с контрреволюционными бойскаутами.
Может быть, только яркое небо за окном, быстро летящие сияющие облака и праздничный колокольный звон оставались прежними. Да и то они были теперь слишком волшебными, как выходцы из другого мира, из блаженной страны воспоминаний.
А сам Петя? Был ли он прежним?
Вот он лежит в палате офицерского лазарета с пробитым бедром, молодой прапорщик, только что вырвавшийся чудом из самого пекла войны.
Вокруг революция, народные бури, солдатские митинги. Корниловцы. Меньшевики. Большевики. Будущее неясно.
У него в кармане бриджей книжечка "Боги жаждут", которую он читал перед атакой. Великие тени: Робеспьер, Дантон. Гильотина. Сумасшедший Париж. Он жил несколько дней в этом мире. Он дышал воздухом революции. Но кто он? Эварист Гамлен, член секции нового моста? А кто она, Элоди? О, как мрачно и как странно он ее любит! Но кого?
У него в голове был сумбур.
Что его ожидает? Как он будет жить дальше?
Даже еще проще: не как, а где? Где он будет жить? Ведь, в сущности, ему негде жить.
Все распалось, видоизменилось до неузнаваемости. Он простонапросто бездомный молодой человек с костылем.
Таких вокруг тысячи. Они все хотят жить, а их непременно хотят убить. Они бунтуют на солдатских митингах. Но среди рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели, они чужие. Их только терпят. Корниловцы их ненавидят, всех этих вольноопределяющихся и прапорщиков из гимназистов и студентов.
Они их готовы расстреливать при всяком удобном случае, как это Петя испытал на себе в Яссах.
Тогда его спасли солдаты. Спас тот самый Гаврила с хуторка - один из революционных солдат-большевиков, которые готовят новую революцию и требуют земли и мира.
Все же Петя не испытывал от всех этих беспорядочных мыслей никакой душевной тяжести.
Скорее наоборот.
Распались старые связи. Теперь он был свободен от всяких обязательств. По крайней мере, ему так казалось. Он был готов на все, только бы снова не попасть на позиции и не быть убитым в первом же бою.
Но пока он был в безопасности. Он был опьянен ощущением хотя бы временной свободы, независимости. На минуту с него сняли военную лямку.
Для него все начиналось заново в этом мире, потрясенном войной и революцией, расшатанном, но все еще не рухнувшем, который окружал Петю, - скорее призрачный, чем реальный, и вместе с тем такой привлекательный, полный скрытых наслаждений.
Словом, для Пети это было второе рождение.
8 МОЛОДЫЕ ДЕВУШКИ
Он провел в лазарете два месяца.
Лазаретное время имело странное свойство совсем не двигаться или, во всяком случае, двигаться маленькими, черепашьими шажками, надолго останавливаясь среди мелких госпитальных событий.
В то же время за стенами лазарета, в городе, в России, проносилось другое, громадное время второй половины семнадцатого года, время революции и пальбы, которые на глазах не только меняли жизнь со всем разнообразием ее вековых форм, но, казалось, каждый день изменяли самый воздух, его химический состав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74