он - с напряженной улыбкой, а она - вежливая, любезная, торжествующая, но внутренне совершенно равнодушная, лишь бы исполнить долг приличия и навестить раненого племянника.
Возможно, она даже принесет полдесятка пирожных от Печеского, но лишь для того, чтобы показать что, сделавшись женой чужого господина, она стала более состоятельной. А может быть, она даже раскошелится и в знак прежних родственных отношений по дарит ему рублей пять, чего Петя желал всей душой, так как денег у него совсем не было.
Впрочем, он тут же решил от пяти рублей вежливо, но непреклонно отказаться.
Еще не хватало, чтобы она привела в лазарет своего поляка! С нее хватит! А в общем, пусть бы лучше она совсем не приходила.
Каково же было облегчение Пети, его радость, когда в один прекрасный день в палату своей быстрой походкой вошла - почти вбежала - ничуть не изменившаяся, прежняя, милая, добрая тетя с родным испуганным лицом и напудренным носом, покрасневшим от слез, которые она, видимо, изо всех сил сдерживала!
Она, наверное, бог знает что себе вообразила насчет Петиной раны!
Петя в халате сидел на балконе, положив ноги на стул.
Увидев племянника, в особенности его костыль, на который он живописно опирался, тетя сейчас же заплакала и стала промокать щеки и нос своим кружевным платочком, свернутым в комок, как это она всегда делала во время плача, и этот жест, столь знакомый Пете с детства, лучше всяких слов сказал, что тетя нисколько не изменилась и осталась той же самой, прежней тетей.
Петя почувствовал такую радость и в то же время такую горечь, что неожиданно для себя самого сказал нежным голосом:
– Тетечка!
И тоже заплакал. А заплакав, обозлился на самого себя и на тетю и быстро, смущенно посмотрел по сторонам, желая убедиться, не видел ли кто-нибудь его слез.
По в это время на балконе никого не было, и Пети - на честь была спасена.
– Петенька, рыбка моя дорогая! - сразу же закудахтала тетя, явно перепутав от волнения племянников и адресуя старшему те нежные прилагательные, вроде "рыбка" или "курочка", которые обыкновенно применялись к младшему - ее любимому Павлику.
– Ну, вы уже начали свое! - смущенно пробормотал Петя.
– Ах, понимаю! Ты отвык на войне от сентиментов. Ты стал грубый солдат с ледяной душой, закаленный в сражениях, - сказала тетя, быстро переходя на свой обычный иронический тон. - Ну, так дай же мне по крайней мере посмотреть на тебя.
– Смотрите.
– Какой ты громадный! Боже мой, ты, кажется, уже бреешься?
– Тетя! - с упреком сказал Петя.
– Ах, простите, пожалуйста! Я не хотела тебя обидеть. Римские воины тоже брились. Но, однако, я вижу, что ты здесь себя отлично чувствуешь. По-видимому, твоя рана не такая уж тяжелая?
– В верхнюю треть бедра. Навылет, - ответил Петя несколько обиженно.
– Кость задета?
– Не задета. Успокойтесь.
– Судьба Онегина хранила, - сказала тетя. "Нет, она положительно не изменилась,- подумал Петя, - такая же бестактная, и все та же удивительная способность под видом правды говорить людям добродушные неприятности".
– Надеюсь, моя курочка, ты здесь долго не залежишься? Мне даже кажется, что мог бы уже и сейчас взять свой декоративный костыль и пройтись по Дерибасовской. Это было бы страшно шикарно. Да, подожди. Я совсем забыла. Ты, конечно, уже куришь? Так вот, на тебе сотню папирос. - Она протянула Пете сверток. - Сама набивала. Превосходный сухумский табак. Сигизмунд Цезаревич предпочитает курить папиросы исключительно домашней набивки и гильзы непременно фабрики Копельского. Хотя ему врачи категорически запретили, но что поделаешь, что поделаешь! - Тетя беспомощно развела руками. - Ужасно трудно воевать с мужчинами, в особенности такими нравными, как Сигизмунд Цезаревич.
"Кто это Сигизмунд Цезаревич?" - хотел спросить Петя, но в ту же минуту понял, что, по всей вероятности, это именно и есть тетин муж, поляк.
И Петя вдруг почувствовал к тете сильную жалость.
Вскользь, но весьма просто, без тени смущения или жеманства тетя рассказала о бедственном положении, в котором находится семья ее мужа, Янушкевича.
– Теперь моя фамилия Янушкевич, - заметила она как бы в скобках.
Петя узнал о парализованной старухе, матери тетиного мужа, пани Янушкевич, о его неудачных детях - девочке Вандочке, больной костным туберкулезом, и об избалованном мальчике Стасике, о невозможности Сигизмунду Цезаревичу получить приличное место, о каких-то интригах в канцелярии попечителя, о сырой квартире и, наконец, о проекте тети открыть нечто вроде частной библиотеки с маленьким читальным залом, где каждый интеллигентный человек за небольшую плату имел бы возможность в тихой семейной обстановке прочесть свежий столичный журнал, газету, новую книгу.
Петя неосторожно улыбнулся.
Тетя перехватила эту улыбку и немедленно перешла в наступление.
– Ага! Понимаю! Ты, наверное, думаешь, что это очередная фантазия, вроде домашних обедов или хуторка в степи.
– Да нет, тетечка, я ничего не думаю.
– Ну, не ты, так Василий Петрович. Он вообще всегда считал меня фантазеркой. Что ж, может быть. Может быть, и эта библиотекачитальня тоже не больше чем фантазия. Но, друг мой…
Она понизила голос и, округлив глаза, сказала самым рассудительным тоном:
– Надо же нам как-нибудь жить, выкручиваться, особенно в такое время, при такой ужасной дороговизне! - Она помолчала. - Вообще я не представляю себе, чем все это кончится. То есть я даже очень хорошо представляю, - вдруг сказала она, понизив голос, и глаза ее мрачно сверкнули. - Кончится тем, чем и должно было рано или поздно кончиться: настоящей революцией. Не этой пародией на революцию, которую устроили в России твой душка Керенский…
– Он такой же мой, как и ваш.
– Нет, он именно твой. Все прапорщики его обожают. Главковерх! Главноуговаривающий! До победного конца! Во имя чего, я тебя спрашиваю?
Тетя грозно посмотрела на Петю.
– Во имя того, чтобы богатые оставались богатыми? Во имя того, чтобы Польша по-прежнему находилась под русским сапогом? Во имя того, чтобы процветала мадам Стороженко, таки купившая у полоумной, разорившейся дворянки Васютинской ее прелестный хутор? Во имя чумазых охотнорядцев, купчиков, черносотенцев?
Она несколько раз промокнула свернутым платочком свои воспламененные щеки.
– Во имя чего они тебя продырявили? Отвечай!
– Отстаньте от меня, бога ради! - воскликнул Петя, захохотав, как от щекотки.
Нет, положительно, он не ожидал от тети такой прыти.
А она уже разошлась вовсю.
– Ты, конечно, убежденный оборонец, не отрицай!
Петя молчал, любуясь разошедшейся тетей.
– Говори, ты оборонец? Или, может быть, ты пораженец?
Петя поморщился: дался им всем, этим несчастным тыловикам, вопрос: оборонец или пораженец? Все равно, как задета кость или не задета!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Возможно, она даже принесет полдесятка пирожных от Печеского, но лишь для того, чтобы показать что, сделавшись женой чужого господина, она стала более состоятельной. А может быть, она даже раскошелится и в знак прежних родственных отношений по дарит ему рублей пять, чего Петя желал всей душой, так как денег у него совсем не было.
Впрочем, он тут же решил от пяти рублей вежливо, но непреклонно отказаться.
Еще не хватало, чтобы она привела в лазарет своего поляка! С нее хватит! А в общем, пусть бы лучше она совсем не приходила.
Каково же было облегчение Пети, его радость, когда в один прекрасный день в палату своей быстрой походкой вошла - почти вбежала - ничуть не изменившаяся, прежняя, милая, добрая тетя с родным испуганным лицом и напудренным носом, покрасневшим от слез, которые она, видимо, изо всех сил сдерживала!
Она, наверное, бог знает что себе вообразила насчет Петиной раны!
Петя в халате сидел на балконе, положив ноги на стул.
Увидев племянника, в особенности его костыль, на который он живописно опирался, тетя сейчас же заплакала и стала промокать щеки и нос своим кружевным платочком, свернутым в комок, как это она всегда делала во время плача, и этот жест, столь знакомый Пете с детства, лучше всяких слов сказал, что тетя нисколько не изменилась и осталась той же самой, прежней тетей.
Петя почувствовал такую радость и в то же время такую горечь, что неожиданно для себя самого сказал нежным голосом:
– Тетечка!
И тоже заплакал. А заплакав, обозлился на самого себя и на тетю и быстро, смущенно посмотрел по сторонам, желая убедиться, не видел ли кто-нибудь его слез.
По в это время на балконе никого не было, и Пети - на честь была спасена.
– Петенька, рыбка моя дорогая! - сразу же закудахтала тетя, явно перепутав от волнения племянников и адресуя старшему те нежные прилагательные, вроде "рыбка" или "курочка", которые обыкновенно применялись к младшему - ее любимому Павлику.
– Ну, вы уже начали свое! - смущенно пробормотал Петя.
– Ах, понимаю! Ты отвык на войне от сентиментов. Ты стал грубый солдат с ледяной душой, закаленный в сражениях, - сказала тетя, быстро переходя на свой обычный иронический тон. - Ну, так дай же мне по крайней мере посмотреть на тебя.
– Смотрите.
– Какой ты громадный! Боже мой, ты, кажется, уже бреешься?
– Тетя! - с упреком сказал Петя.
– Ах, простите, пожалуйста! Я не хотела тебя обидеть. Римские воины тоже брились. Но, однако, я вижу, что ты здесь себя отлично чувствуешь. По-видимому, твоя рана не такая уж тяжелая?
– В верхнюю треть бедра. Навылет, - ответил Петя несколько обиженно.
– Кость задета?
– Не задета. Успокойтесь.
– Судьба Онегина хранила, - сказала тетя. "Нет, она положительно не изменилась,- подумал Петя, - такая же бестактная, и все та же удивительная способность под видом правды говорить людям добродушные неприятности".
– Надеюсь, моя курочка, ты здесь долго не залежишься? Мне даже кажется, что мог бы уже и сейчас взять свой декоративный костыль и пройтись по Дерибасовской. Это было бы страшно шикарно. Да, подожди. Я совсем забыла. Ты, конечно, уже куришь? Так вот, на тебе сотню папирос. - Она протянула Пете сверток. - Сама набивала. Превосходный сухумский табак. Сигизмунд Цезаревич предпочитает курить папиросы исключительно домашней набивки и гильзы непременно фабрики Копельского. Хотя ему врачи категорически запретили, но что поделаешь, что поделаешь! - Тетя беспомощно развела руками. - Ужасно трудно воевать с мужчинами, в особенности такими нравными, как Сигизмунд Цезаревич.
"Кто это Сигизмунд Цезаревич?" - хотел спросить Петя, но в ту же минуту понял, что, по всей вероятности, это именно и есть тетин муж, поляк.
И Петя вдруг почувствовал к тете сильную жалость.
Вскользь, но весьма просто, без тени смущения или жеманства тетя рассказала о бедственном положении, в котором находится семья ее мужа, Янушкевича.
– Теперь моя фамилия Янушкевич, - заметила она как бы в скобках.
Петя узнал о парализованной старухе, матери тетиного мужа, пани Янушкевич, о его неудачных детях - девочке Вандочке, больной костным туберкулезом, и об избалованном мальчике Стасике, о невозможности Сигизмунду Цезаревичу получить приличное место, о каких-то интригах в канцелярии попечителя, о сырой квартире и, наконец, о проекте тети открыть нечто вроде частной библиотеки с маленьким читальным залом, где каждый интеллигентный человек за небольшую плату имел бы возможность в тихой семейной обстановке прочесть свежий столичный журнал, газету, новую книгу.
Петя неосторожно улыбнулся.
Тетя перехватила эту улыбку и немедленно перешла в наступление.
– Ага! Понимаю! Ты, наверное, думаешь, что это очередная фантазия, вроде домашних обедов или хуторка в степи.
– Да нет, тетечка, я ничего не думаю.
– Ну, не ты, так Василий Петрович. Он вообще всегда считал меня фантазеркой. Что ж, может быть. Может быть, и эта библиотекачитальня тоже не больше чем фантазия. Но, друг мой…
Она понизила голос и, округлив глаза, сказала самым рассудительным тоном:
– Надо же нам как-нибудь жить, выкручиваться, особенно в такое время, при такой ужасной дороговизне! - Она помолчала. - Вообще я не представляю себе, чем все это кончится. То есть я даже очень хорошо представляю, - вдруг сказала она, понизив голос, и глаза ее мрачно сверкнули. - Кончится тем, чем и должно было рано или поздно кончиться: настоящей революцией. Не этой пародией на революцию, которую устроили в России твой душка Керенский…
– Он такой же мой, как и ваш.
– Нет, он именно твой. Все прапорщики его обожают. Главковерх! Главноуговаривающий! До победного конца! Во имя чего, я тебя спрашиваю?
Тетя грозно посмотрела на Петю.
– Во имя того, чтобы богатые оставались богатыми? Во имя того, чтобы Польша по-прежнему находилась под русским сапогом? Во имя того, чтобы процветала мадам Стороженко, таки купившая у полоумной, разорившейся дворянки Васютинской ее прелестный хутор? Во имя чумазых охотнорядцев, купчиков, черносотенцев?
Она несколько раз промокнула свернутым платочком свои воспламененные щеки.
– Во имя чего они тебя продырявили? Отвечай!
– Отстаньте от меня, бога ради! - воскликнул Петя, захохотав, как от щекотки.
Нет, положительно, он не ожидал от тети такой прыти.
А она уже разошлась вовсю.
– Ты, конечно, убежденный оборонец, не отрицай!
Петя молчал, любуясь разошедшейся тетей.
– Говори, ты оборонец? Или, может быть, ты пораженец?
Петя поморщился: дался им всем, этим несчастным тыловикам, вопрос: оборонец или пораженец? Все равно, как задета кость или не задета!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74