Кто-нибудь приходил из деревни проверить, горит ли фонарь. Если нет, то пришедший бежал обратно за помощью.
Те два года, что моя мать была Ткачихой и не могла жить с нами в лесном доме, я каждый вечер бегал смотреть на фонарь. Быть Ткачихой означало великую честь, я гордился своей матерью и уважением, которое оказывали мне товарищи, но в то же время я скучал, сожалел об ее отсутствии и остро ощущал пустоту в нашем доме. Когда отец рассказал ей о моих переживаниях, она взяла меня на руки и сказала, что в свое заклинание, зажигающее каждый вечер фонарь, она включила мое имя. Если я увижу горящий фонарь, то должен помнить, что ее сердце со мной, она охраняет меня в ночи. С тех пор я всегда чувствовал, что свет фонаря Ткачихи особо оберегает меня. Была холодная зимняя ночь, когда я, уже двенадцатилетний, пришел посмотреть на фонарь и увидел, что он не горит. Той ночью она умерла от внезапного приступа лихорадки.
Александр крепко спал, а я сидел на пороге дома для гостей, глядя, как фонарь на доме Ткачихи вдруг загорелся мягким желтым светом. Я не мог не думать о своей матери… и об отце. И сильно тосковал по ним обоим. Моя мать обладала удивительной силой, она стала моим первым учителем на пути волшебства. Она подогревала мое воображение своими чудесными рассказами и учила разбираться в мире собственных ощущений. Обращать внимание на самые простые и заурядные вещи, вглядываться в них. Она была убеждена, что я смогу слушать тишину, так же как и звук, видеть то, что отсутствует, как и то, что лежит рядом. Она научила меня странным вещам: видеть и осязать звук, слышать и пробовать на вкус цвет и форму.
Но я убежден, что самому главному научился у отца, хотя в нем вовсе не было мелидды. Он был высоким, худым. Очень любил книги. Он мог бы стать учителем или ученым и провести свою жизнь в радости познания нового. Но был эззарийцем, у которого, как я уже сказал, не было мелидды и который не мог позволить себе подобной роскоши. Он проводил дни на полях за лесом, где выращивал хлеб для ведущих войну с демонами. До того как начать ходить в школу, по утрам я отправлялся с отцом на поля. Я то ехал на его плечах, то шлепал по лужам, выдирал сорняки или собирал в саду яблоки, пока не приходило время возвращаться домой. Это были чудесные дни. После ужина он садился в кресло у себя в кабинете и открывал книгу, но часто бывал таким усталым, что тут же засыпал, не прочитав ни строки. Прошло много лет, прежде чем я понял его грустную улыбку, которую видел в тот день, когда обнаружилось, что во мне есть мелидда. Он знал, в отличие от меня, что наши дни вместе сочтены. Мне еще повезло, что не пришлось уезжать из родного селения, я остался дома, чтобы научиться самоотверженности, долгу и чести не от Ловцов и Смотрителей, не от матери, которая стала Ткачихой, а от отца, чьим даром было отдавать все, что он так сильно любил.
Я улыбнулся, глядя на горящий фонарь. Все эти годы казалось, что отец похоронен глубоко в недрах памяти, но вышло, что он никогда меня не покидал. Голос, который помог мне преодолеть все и выжить, был его голосом. Что будет – то будет. Хотя у него не было мелидды, в тот день, когда легионы дерзийцев перешли нашу границу, он первым взял копье и лук и спросил меня, воина, где ему встать.
Из-за деревьев выскользнула темная тень. Я поднялся ей навстречу. Это была Катрин.
– Я должен вернуться, прежде чем проснется Александр. Я обещал быть с ним. В остальном – располагайте мной. Только скажи, где мне встать.
Она не улыбнулась. Ничего не сказала. Просто развернулась и направилась к лесу.
Это было правильное начало. Никто не говорит с испытуемым в дни, предшествующие его экзамену. Испытуемый должен быть полностью сосредоточен на себе: физическая подготовка, ясность ума, сила чувств, чистота помыслов и проверка знаний. Я вздохнул, идя за Катрин. Единственный вопрос, который меня мучил, – в какой области я подготовлен хуже всего. Но сила воли была со мной, поэтому я запретил себе размышлять на эту тему. Не думать ни о победе, ни о поражении. Что будет – то будет.
Катрин не повела меня в дом Галадона, мы шли все дальше в лес и вышли на каменистую поляну, освещенную тремя лампами, висящими на сосновых ветвях. Струйки пара поднимались от темного озерца, окутывая стоящего на противоположном берегу Галадона. На старике был темно-синий плащ Смотрителя. Он опирался на посох, использовавшийся, чтобы собрать в одну точку свою мелидду. Я остановился на краю поляны и поклонился ему, как обычно кланялся учителю ученик. Он поднял свой посох и указал мне на озерцо. Слова были излишни. Я знал, чего он хочет.
Я бросил взгляд на Катрин, потом снял плащ, повесил его на ветку, сел, чтобы снять башмаки. Катрин искала что-то в мешке под одной из ламп, повернувшись спиной ко мне. Я надеялся, что она так и останется стоять или вовсе уйдет. Галадон возмутился бы, если бы я испачкал воду одеждами, но даже шестнадцать лет жизни среди развязных дерзийцев не позволяли мне находиться голым перед эззарийской женщиной, которую я едва знал. Кроме того, были еще шрамы, рубцы… браслеты… Я помотал головой и, стянув рубаху, повесил ее рядом с плащом. Думай о словах. Чувствуй, что ты делаешь… только это. Очистись. Как давно это было! Я стащил с себя и штаны, дрожа от налетевшего ветра, который шевелил верхушки деревьев и колыхал струйки пара над озером.
Вода казалась горячей. Хотелось попробовать ее рукой или пальцами ноги, но где-то внутри меня появилась вера. Галадон не заставит меня преодолевать невозможное. Я прошел по мокрому снегу и острым камням, подступил к кромке воды и прыгнул. И едва не утонул. Вода накрыла меня с головой, она обжигала. Я в панике замолотил руками, успел проглотить несколько литров этого кипятка, прежде чем мне удалось вынырнуть на поверхность и выбраться на ледяные камни. И рухнул, хватая воздух и кашляя, не способный даже кричать от прикосновений ледяного воздуха к моей обожженной коже. Я чувствовал каждый шрам на спине. Шрамы на моих плечах и лице пульсировали, почти лишая сознания. Из глаз лились потоки слез, я попытался оттолкнуться от камня, на котором лежал, чтобы добраться до снега и охладить в нем раскаленный металл моих браслетов. Меня трясло, между приступами кашля я пытался сказать что-то.
– Простите… учитель… я такой болван… – Когда я смогу двигаться, я заберу свою одежду и уйду. И о чем я только думал!..
– Еще раз.
Я решил, что кипяток повредил мой слух. С трудом встал на колени и посмотрел на седого старца, нависающего надо мной. Его зубы были сжаты, глаза неумолимы, во взгляде не читалось ни капли сострадания. Он поднял посох и снова указал на воду за моей спиной:
– Еще раз.
Я потерял дар речи. Да и что ответить безумцу? Хотя, наверное, он считает безумцем меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Те два года, что моя мать была Ткачихой и не могла жить с нами в лесном доме, я каждый вечер бегал смотреть на фонарь. Быть Ткачихой означало великую честь, я гордился своей матерью и уважением, которое оказывали мне товарищи, но в то же время я скучал, сожалел об ее отсутствии и остро ощущал пустоту в нашем доме. Когда отец рассказал ей о моих переживаниях, она взяла меня на руки и сказала, что в свое заклинание, зажигающее каждый вечер фонарь, она включила мое имя. Если я увижу горящий фонарь, то должен помнить, что ее сердце со мной, она охраняет меня в ночи. С тех пор я всегда чувствовал, что свет фонаря Ткачихи особо оберегает меня. Была холодная зимняя ночь, когда я, уже двенадцатилетний, пришел посмотреть на фонарь и увидел, что он не горит. Той ночью она умерла от внезапного приступа лихорадки.
Александр крепко спал, а я сидел на пороге дома для гостей, глядя, как фонарь на доме Ткачихи вдруг загорелся мягким желтым светом. Я не мог не думать о своей матери… и об отце. И сильно тосковал по ним обоим. Моя мать обладала удивительной силой, она стала моим первым учителем на пути волшебства. Она подогревала мое воображение своими чудесными рассказами и учила разбираться в мире собственных ощущений. Обращать внимание на самые простые и заурядные вещи, вглядываться в них. Она была убеждена, что я смогу слушать тишину, так же как и звук, видеть то, что отсутствует, как и то, что лежит рядом. Она научила меня странным вещам: видеть и осязать звук, слышать и пробовать на вкус цвет и форму.
Но я убежден, что самому главному научился у отца, хотя в нем вовсе не было мелидды. Он был высоким, худым. Очень любил книги. Он мог бы стать учителем или ученым и провести свою жизнь в радости познания нового. Но был эззарийцем, у которого, как я уже сказал, не было мелидды и который не мог позволить себе подобной роскоши. Он проводил дни на полях за лесом, где выращивал хлеб для ведущих войну с демонами. До того как начать ходить в школу, по утрам я отправлялся с отцом на поля. Я то ехал на его плечах, то шлепал по лужам, выдирал сорняки или собирал в саду яблоки, пока не приходило время возвращаться домой. Это были чудесные дни. После ужина он садился в кресло у себя в кабинете и открывал книгу, но часто бывал таким усталым, что тут же засыпал, не прочитав ни строки. Прошло много лет, прежде чем я понял его грустную улыбку, которую видел в тот день, когда обнаружилось, что во мне есть мелидда. Он знал, в отличие от меня, что наши дни вместе сочтены. Мне еще повезло, что не пришлось уезжать из родного селения, я остался дома, чтобы научиться самоотверженности, долгу и чести не от Ловцов и Смотрителей, не от матери, которая стала Ткачихой, а от отца, чьим даром было отдавать все, что он так сильно любил.
Я улыбнулся, глядя на горящий фонарь. Все эти годы казалось, что отец похоронен глубоко в недрах памяти, но вышло, что он никогда меня не покидал. Голос, который помог мне преодолеть все и выжить, был его голосом. Что будет – то будет. Хотя у него не было мелидды, в тот день, когда легионы дерзийцев перешли нашу границу, он первым взял копье и лук и спросил меня, воина, где ему встать.
Из-за деревьев выскользнула темная тень. Я поднялся ей навстречу. Это была Катрин.
– Я должен вернуться, прежде чем проснется Александр. Я обещал быть с ним. В остальном – располагайте мной. Только скажи, где мне встать.
Она не улыбнулась. Ничего не сказала. Просто развернулась и направилась к лесу.
Это было правильное начало. Никто не говорит с испытуемым в дни, предшествующие его экзамену. Испытуемый должен быть полностью сосредоточен на себе: физическая подготовка, ясность ума, сила чувств, чистота помыслов и проверка знаний. Я вздохнул, идя за Катрин. Единственный вопрос, который меня мучил, – в какой области я подготовлен хуже всего. Но сила воли была со мной, поэтому я запретил себе размышлять на эту тему. Не думать ни о победе, ни о поражении. Что будет – то будет.
Катрин не повела меня в дом Галадона, мы шли все дальше в лес и вышли на каменистую поляну, освещенную тремя лампами, висящими на сосновых ветвях. Струйки пара поднимались от темного озерца, окутывая стоящего на противоположном берегу Галадона. На старике был темно-синий плащ Смотрителя. Он опирался на посох, использовавшийся, чтобы собрать в одну точку свою мелидду. Я остановился на краю поляны и поклонился ему, как обычно кланялся учителю ученик. Он поднял свой посох и указал мне на озерцо. Слова были излишни. Я знал, чего он хочет.
Я бросил взгляд на Катрин, потом снял плащ, повесил его на ветку, сел, чтобы снять башмаки. Катрин искала что-то в мешке под одной из ламп, повернувшись спиной ко мне. Я надеялся, что она так и останется стоять или вовсе уйдет. Галадон возмутился бы, если бы я испачкал воду одеждами, но даже шестнадцать лет жизни среди развязных дерзийцев не позволяли мне находиться голым перед эззарийской женщиной, которую я едва знал. Кроме того, были еще шрамы, рубцы… браслеты… Я помотал головой и, стянув рубаху, повесил ее рядом с плащом. Думай о словах. Чувствуй, что ты делаешь… только это. Очистись. Как давно это было! Я стащил с себя и штаны, дрожа от налетевшего ветра, который шевелил верхушки деревьев и колыхал струйки пара над озером.
Вода казалась горячей. Хотелось попробовать ее рукой или пальцами ноги, но где-то внутри меня появилась вера. Галадон не заставит меня преодолевать невозможное. Я прошел по мокрому снегу и острым камням, подступил к кромке воды и прыгнул. И едва не утонул. Вода накрыла меня с головой, она обжигала. Я в панике замолотил руками, успел проглотить несколько литров этого кипятка, прежде чем мне удалось вынырнуть на поверхность и выбраться на ледяные камни. И рухнул, хватая воздух и кашляя, не способный даже кричать от прикосновений ледяного воздуха к моей обожженной коже. Я чувствовал каждый шрам на спине. Шрамы на моих плечах и лице пульсировали, почти лишая сознания. Из глаз лились потоки слез, я попытался оттолкнуться от камня, на котором лежал, чтобы добраться до снега и охладить в нем раскаленный металл моих браслетов. Меня трясло, между приступами кашля я пытался сказать что-то.
– Простите… учитель… я такой болван… – Когда я смогу двигаться, я заберу свою одежду и уйду. И о чем я только думал!..
– Еще раз.
Я решил, что кипяток повредил мой слух. С трудом встал на колени и посмотрел на седого старца, нависающего надо мной. Его зубы были сжаты, глаза неумолимы, во взгляде не читалось ни капли сострадания. Он поднял посох и снова указал на воду за моей спиной:
– Еще раз.
Я потерял дар речи. Да и что ответить безумцу? Хотя, наверное, он считает безумцем меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115