Шар почти погружен, лишь кусок каленой оболочки еще держится на
поверхности моря, мгновение, и я уже не вижу его, но не вижу и женщины.
Она только что была рядом, впрочем, рядом был я, а она была в море, там я
ее и нахожу. Она далеко. Она вызывающе далеко. Я вижу ее головку, и эта
головка удаляется от меня и от берега. Никаких плавательных движений, море
само несет ее куда-то, куда ему нужно, нужно морю и ей. Они в греховном
сговоре.
В конце концов это их личное дело. Но я встревожен, ведь она уже за
буем, а это вызов. Мне же и в голову не пришло плыть так далеко. Женщина
бросает вызов мне, еще в эпоху культа личности переплывшего Ангару, во
времена волюнтаризма перемахнувшего через Лену в районе Усть-Кута...
Правда, в годы застоя рек я не переплывал. Я в основном переезжал их в
вагонах без окон, когда по изменившемуся эху колесного перестука
догадываешься, что поезд идет по мосту, и пытаешься представить...
впрочем, речь не об этом, а о том, что, хотя мне уже далеко не двадцать,
но я все же не могу позволить какой-то греховоднице переплюнуть меня в
смелости и потому плыву, сначала довольно быстро, затем медленно, потом
совсем медленно, но все же заметно приближаясь к косматой головке,
качающейся на волнах уже не зеленовато-голубых, как час назад, но серых и
будто бы даже хмурых. Здесь, на юге, сумерки наступают мгновенно, и я
догадываюсь, что женщина надеется вернуться на берег в темноте, чтобы
никто ее не осудил, ведь берег опустеет к тому времени. Мне противно быть
свидетелем, и все же я настигаю ее, она уже в десятке метров и не видит
меня, не подозревает о моем существовании так близко... Вот она вскидывает
руки нервно и сладострастно и погружается в воду полностью, даже руки
исчезают. Ее нет долго, так долго, словно ее вообще не было. Как ни
хочется проделать то же самое, воздерживаюсь, потому что устал, а она не
устала, ее все еще нет. И вдруг она выныривает совсем рядом, я ведь не
стоял на месте, я плыл. Она не выныривает, а выпрыгивает чуть ли не по
грудь, колотит по воде руками и хрипит дико неприлично, и погружается
снова, и снова выбрасывается на волну, кашляя и захлебываясь. Изумленный,
но еще не потрясенный, я констатирую, что она, эта женщина,
всего-навсего... тонет... Только этого мне не хватало, шепчу. Я попал в
ловушку, спасти я ее не смогу, я не умею, она утопит меня, истеричка. Но и
не спасать я не могу, я же рядом, совсем рядом, в двух взмахах рук, не
спасти утопающего в такой близости от него равносильно убийству. Ее голова
уже не курчавая, волосы прилипли к голове, теперь эта голова не похожа на
женскую, и все мои надежды на то, что волосы ее густы и крепки. Волна
подбрасывает меня вверх, ее швыряет вниз, с высоты волны я протягиваю
руку, хватаю или хватаюсь за мокрые волосы и в секунду этого действия
успеваю с удовлетворением отметить, что волосы хороши, их даже можно на
полоборота намотать на руку. Что-то происходит с нашими телами, рука моя
странно выворачивается, лицо женщины в сантиметрах от моего. Она кашляет
мне в глаза, и отчетливый запах винного перегара приводит меня в короткий
шок. Так она просто пьяна! Судя по густоте перегара, по степени его
омерзительности, она заглотнула канистру коньяка или самогона с золотым
корнем.
"Козел!" - кричит она мне в лицо, бьет меня по лицу, точнее, по лбу
так сильно, что я сам на мгновение погружаюсь и успеваю нахлебаться
морской соли, при том, конечно же, выпускаю из рук ее волосы. Я выныриваю,
она погружается. Ее ноги в судорогах погружения стукаются о мои, я
брезгливо отталкиваюсь, но волна накидывает меня, и я ощущаю, что теперь
сам почти топчусь на ней, тут же нога моя оказывается в хватке, я успеваю
нырнуть сам и всплыть вместе с ней, уже утратившей разум, уже
полуутопленницей. Но истерика или агония ее сознания продолжается, и она
снова отталкивается от меня, только я теперь умнее, я же все понял, она -
самоубийца. Волосы на затылке прочно в моей руке, рука вытянута, я
выворачиваю ей голову подбородком к небу и, слава Богу, держусь сам на
плаву. Такое возможно только на морс, в пресной воде нам обоим уже был бы
конец... Она молотит руками по воде, хрипит, кажется, что горло ее вот-вот
разорвется от дикого хрипа-кашля.
"Что дальше?" - пытаюсь сообразить. До берега метров триста. Я
недавно на море, но уже заметил: к берегу плыть всегда труднее. С ней мне
не доплыть, мне с ней даже на плаву долго не продержаться. Я, конечно, не
утону, я отпущу ее, прежде чем начну тонуть, я предчувствую, что поступлю
так в определенный момент, когда мой личный инстинкт самосохранения заявит
о себе. Становится тошно.
"Пьяная шлюха!" - кричу несколько раз и, кажется, даже матерюсь.
Отчаяния, однако же, испытать не успеваю.
Я вижу моторку, шлепающую днищем по волнам, стремительно
приближающуюся, слишком стремительно. Боясь быть раздавленным, отпускаю
женщину и подаюсь в сторону...
В лодке на меня нападет дрожь, стучу зубами, трясусь и стараюсь не
смотреть, как два здоровенных парня мнут грудь утопленницы-самоубийцы, как
она хрипит и плюется, стараюсь не смотреть, но вижу, потому что не могу
отвернуться, все мое тело в судорожной тряске. О чем-то меня спрашивают,
что-то отвечаю, но как только лодка втыкается в прибрежную гальку,
выпрыгиваю и бегу к своей одежде. Не хватало, чтоб ее украли. Но, слава
Богу, одежда на месте...
Я согреваюсь резкими движениями. Я остаюсь у моря, уже почти
невидимого, темнота сползла с гор и растворила в себе побережье, фонари
бессильны против тьмы, их свет уныл, словно они понимают мизерность своих
возможностей, лишь отблески их мечутся по хребтам волн, но сами волны
теперь только в звуке, а звук отчетлив и требователен.
Невидимое море умело имитирует существование. В сознание просятся
штампы, дескать, некое чудище, ухающее и ахающее в темноте... но
банальности только просятся на язык, к реализации же я их не допускаю и
упрямо говорю себе, что и в темноте можно пинать дохлую кошку, а кому-то
постороннему померещится нечто живое и мечущееся. Мертвечина, повторяю.
Эта мертвечина недавно едва не убила меня и женщину, о которой я поначалу
подумал совсем неверно.
А женщина, кажется, красива. Не могу вспомнить лица, помню лишь
судороги, гримасы, а все же думается почему-то, что она красива, но
красота эта должна быть порочной, существует же такое - штамп порочности
на идеальной форме. Он, этот штамп, или след иногда неуловим, неопределим,
но никакой косметикой его не скрыть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26