Мне не тревожно. Мне любопытно. Мне никак не удается определить
статус Валеры. По совершенству мускулов - спортсмен, по лексикону - кто
угодно, на редкость нахватанная молодежь в нынешние времена.
Как я догадываюсь, они сейчас выясняют, кто из них кому больше
обязан. Поскольку присутствует третий лишний, они говорят условными
фразами и оттого еще больше запутываются в непонимании. Едва ли это
любовь, говорю себе и ловлю себя на провинциализме, на устарелости моих
критериев, а возможно, и на примитивизме, потому что вот по отношению к
этим двум мыслю скорее формально, чем по существу, заведомо отказывая им в
праве на сложность чувств. Но я же не могу забыть, что мать юной Афродиты
сейчас в тюремной камере, что прошло немногим более суток, как она уходила
из жизни и вернулась к ней, чтобы испытать нечто, что для нее страшнее
смерти.
- Послушайте, молодые люди, - вмешиваюсь бесцеремонно в их ссору, -
хотите, я вам расскажу, что сейчас происходит в вашей местной тюрьме.
Они смотрят на меня удивленно, потому что в голосе моем чуть-чуть
металл, и не успевают возразить. Я говорю жестко, но стараюсь сохранить
подобие улыбки на лице.
- Сейчас туда из городской больницы в воронке привезли красивую и
несчастную женщину. Ее провели в специальное помещение, где грубые,
крикливые служащие в форме прапорщиков МВД приказывают ей раздеться.
Догола. Она раздевается. Она бледная. Голая, она стоит молча, пока
женщины-прапорщики переминают в руках поочередно все аксессуары ее
туалета. Затем одна из них подходит и запускает пальцы в волосы
арестантки, шарит в голове, растормашивая прическу. Затем приказывает
открыть рот, заглядывает - это идет поиск возможных запрещенных предметов.
Потом приказ - поднять руки! Потом осмотр груди. Потом ей приказывают
расставить ноги и присесть...
- Заткнись! - рычит на меня красавец юноша. Афродита же бледна. Губы
ее трясутся мелкой, едва заметной дрожью.
- Присесть надо не меньше трех раз. Затем ей приказывают нагнуться и
раздвинуть ягодицы...
Валера броском кидается на меня, но катерок неустойчив и коварен,
Валера промахивается и падает на сиденье рядом со мной, ударившись рукой и
бедром о скамью. Однако рука его выбрасывается к моему горлу, я успеваю
лишь отстраниться, затем двумя руками схватить кисть его руки и чуть
вывернуть. Красивое лицо его искажено не злобой - ужасом. Оттого,
возможно, он не обнаруживает всей присущей ему силы, и я выигрываю время,
пока успевает прийти в себя и вмешаться Людмила. Ее визг словно выключает
Валеру, и я уже не защищаюсь, а, скорее, держусь за его руку, потому что
катерок раскачался не на шутку.
- Ты все врешь! - отчаянно шепчет Людмила.
- Ничуть, - отвечаю, отдышавшись. - Через эту процедуру прошли
миллионы наших славных сограждан. Маршалы и карманники, жены врагов народа
и проститутки, поэты и гомосексуалисты, ученые и мошенники, через нее
прошли четыре пятых ленинской гвардии и две трети сталинской, последние
раздвигали ягодицы и кричали: "Да здравствует Сталин!" Они были уверены,
что их ягодицы оказались жертвой недоразумений и все выяснится после
осмотра...
Чувствуя, что теряю контроль над собой, что говорю уже не им,
ошалевшим красавцам, а кому-то, кто никак не может меня услышать,
расслышать, и я уже почти кричу в расширенные Людмилины глаза:
- А вы думаете, отчего у них, у тех, глаза всегда в прищуре? Да от
семидесятилетней пристальности, а все думают, что от проницательности!
Стоп! Господи! Кому это я все говорю! Чего это меня вдруг прорвало?!
Какая болячка неожиданно вскрылась? Ведь я уже давно числюсь в
уравновешенных...
Я отмахиваюсь и поворачиваюсь к морю. А оно все волнуется, как
заведенное, накатывается и откатывается, и что-то до тошноты фальшивое
видится мне в лениво-игривой плавности водяных вздутий, именуемых волнами,
уж лучше бы шторм, тогда можно сжать челюсти, напрячь мышцы и
отплевываться от волн или плеваться в них, и можно крикнуть что-то дерзкое
и злое, крикнуть так, чтобы выплеснуть в крике всю боль, и желчь, и
тошноту - освободиться от них - пусть все расхлебывает безбрежная
мертвечина, что зовется морем, и ничего, что, захлебнувшись, отравившись
моей тошнотой, всплывут кверху брюхом акулы или дельфины, их много, а я
один, и мне еще хочется жить и замечать красивое и не болеть от
безобразного...
- Людка, выкинуть его?
- Сиди.
Сейчас глаза ее грустны. В них еще неприязнь. И, к моему удивлению,
не ко мне. К Валере.
- Ты ее любишь, - говорит она, и попробуй определить интонацию. По
меньшей мере это сказано недобро, и сначала я замечаю именно это, и лишь
через паузу до меня доходит, что речь идет о матери Людмилы.
- Не начинай, пожалуйста, - говорит Валера, встает, оттолкнувшись от
меня достаточно небрежно, запрыгивает на палубу, падает лицом вниз на
лежак рядом с Людмилой. Она сопровождает его взглядом и продолжает
смотреть на его модно стриженный затылок.
- Если это так, - говорит она тихо, так, что я еле слышу, - если это
так, ты большая свинья, Валера.
- А ты маленькая, - отвечает он подчеркнуто спокойно.
- Я дрянь, я знаю. Но ты свинья.
И хотя разговор идет тихо, я чувствую, что это не просто ссора и мне
решительно не нужно при этом присутствовать. Оглядываюсь на берег.
Возможно, доплыву, если сниму туфли, но куда их деть? И не топать же потом
босиком через весь город.
Людмила сидит, обхватив руками коленки. Катерок развернуло поперек
волны, от легкой килевой качки создается впечатление, будто Людмила
печально покачивает головой, но она недвижна, и взгляд ее по-прежнему
словно замер на Балеринам затылке, грустен тон опасной грустью, которая,
накапливаясь, может обернуться истерикой.
Сначала я вижу движение губ и чуть с опозданием слышу стихи. Она их
не читает, а всего лишь произносит.
- Однажды красавица Вера, одежды откинувши прочь, одна со своим
кавалером до слез хохотала всю ночь...
- Людка, тебе еще не надоело?
Валера явно пасует. Тема ему неприятна. Относительно "темы" я,
конечно, уже догадываюсь. Мне даже не противно, мне неинтересно, и я
смотрю в воду, она бледно-голубая, но темнеющая в каждом гребне волны, это
приятно глазу, успокаивает, в душу вкрадывается равнодушие, и язвительные
интонации Людмилы уже вовсе не трогают и не тревожат меня.
- Однажды красавица Вера, одежды откинувши прочь, с всеобщим любимцем
Валерой...
- Людка, заткнись, а?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26