Ведь таких, как вы, они за дурачков держат...
- А вы?
Это я почти выкрикиваю, оглушенный ее страстным монологом.
- Я?
Она задумывается, прикусывает губу.
- Я, кажется, понимаю вас, может быть, чуточку завидую... Самую
чуточку... Но жить, как вы... Лучше пойти и утопиться... Не обижайтесь. Я
просто рассуждаю. В жизни есть радости и нерадости. Я хочу иметь радостей
как можно больше и как можно меньше другого. Может быть, для вас радость
сказать правду и получить по загривку. Но это значит, что вы так
устроены... или воспитаны... А для меня радость быть свободной, а это
деньги... Для меня радость всем нравиться и вам тоже... Может быть, я
потому и говорю вам все это, что боюсь... или не хочу, чтобы я вам не
нравилась и вы плохо обо мне думали, хотя мы больше никогда не увидимся...
Мы будем жить с Валеркой где-нибудь у моря и радоваться...
Она вдруг переходит на шепот.
- Как страшно, что жизнь одна! Это так страшно! Кругом старятся и
умирают... Как про себя подумаю, выть хочется! И кто-то еще смеет учить
меня, как мне жить, то есть как мне приличнее умереть... Гады! Раньше
легче было - в Бога верили. Так и его конфисковали! В этой стране всякий
имеет право жить, как хочет, и ни с кем не считаться, потому что все
врут...
А мы с Валеркой будем жить там, где нам лучше. Если он мне изменит, я
его убью, паразита, и выйду замуж за издыхающего миллионера, и буду
покупать радости, пока сама не сдохну! А про Родину - это придумал кто-то,
кто тоже понимает, что жизнь одна, и хочет помешать веем это понять и
успеть самому оттяпать от жизни побольше, пока другие всякими химерами
забавляются: капитализмом, коммунизмом, социализмом.
Мне все такие слова напоминают скрежет замка, которым меня мамаша в
детстве закрывала, когда убегала к любовникам на ночь.
- Стоп, - прерываю ее бесцеремонно. - А вы, Валера, вы, так сказать,
единомышленник?
Он поворачивается ко мне, кладет руки на спинку сиденья, подбородком
на руки, но смотрит не на меня, а на нее. Мне кажется, что он смотрит на
Людмилу с нежностью, какой я еще не замечал.
- Знаете, кто она? Жанна д'Арк! Только с другим знаком. Не с минусом,
а каким-то другим.
Не могу понять, иронизирует или серьезно...
- В нашем союзе она мозговой трест. Да вы, наверное, сами догадались.
Она это все придумала давно. Думал, дурит. А она английский за год
выучила. Только мамаша мешала...
- Врешь! - кричит Людмила, но тут же машет рукой. - Ну, мешала, ну и
что? Ей и надо было в жизни коттедж да тебя в постели. Если бы ее не
посадили, я все равно добилась бы своего... А я ее люблю, люблю, понял!
- Это факт. Она ее любит, - спокойно подтверждает Валера.
- А меня она ненавидела за то, что я отбивала Валерку внаглую. Потому
что мы пара...
- Это тоже факт. Мы два сапога, а точнее, два полуботинка, и из нас
двоих один отличный ботинок получится, на который никто не позарится.
Что-то уж больно сложным подтекстом заговорил Валера, или я устал и
теряю понимание.
- А вы уверены, - спрашиваю, - что вам удастся легко перейти границу?
Людмила самодовольно ухмыляется.
- Не мы одни понимаем, что второй жизни не будет, не мы одни хотим
больше радостей, а на радости нужны деньги. Вы марсианин, вы даже не
представляете, что значат для грешных землян деньги, особенно в валюте!
Кстати о деньгах. Валерка, достань!
Валера лезет куда-то в машинные загашники, достает целлофановый
пакет, крест-накрест перетянутый голубой изолентой, протягивает мне, но
Людмила перехватывает.
- Это советские рубли из тайника. Для нас это мусор. Здесь что-то
около семидесяти тысяч, и я умоляю вас взять их!
Наверное, я меняюсь в лице, потому что Людмила буквально лопочет,
схватив меня за руки, словно я собираюсь ударить кого-то.
- Да подождите, подождите! Пусть это не лично вам. Я уважаю вашу
жизнь, честное слово! Вы ведь всегда будете такой, как есть! Вы
обязательно будете делать какие-нибудь революции или контрреволюции, вы
никогда не будете жить, как все. Вы же это сами знаете! Ленин даже у
буржуев деньги брал, не брезговал. Мы же с Валеркой не хуже буржуев...
- Но я не Ленин...
- Чепуха!
Она не дает мне говорить.
- Чепуха! Политика тоже не делается без денег, и никто на политику
денег не зарабатывал. Большевики банки брали, и при этом ведь кто-то
невинный погибал, кто ни при чем... А эти деньги, они как с неба,
считайте, что вы их нашли или как-нибудь по-другому... Только возьмите...
Вдруг она замолкает, отпускает мои руки. Швыряет пакет за спину в
свалку багажника.
- Я знала, что не возьмете. Ну и черт с вами!
Отворачивается и смотрит в сторону моря, которого почти не видно
из-за дождя. А дождь все такой же проливной, и уже темнеет. Мы сидим
молча. Никто ни на кого не смотрит, словно все устали друг от друга.
Фраза, которую я произношу, дается мне нелегко.
- Ну что? Пора расставаться?
Людмила выпрямляется, заводит руки за голову, собирает волосы в
пучок, придерживая левой, правой рукой натягивает парик и мгновенно
становится чужой, а я успеваю подумать, что если бы она произносила свои
монологи в этом парике, они меня задели или тронули бы лишь чуть-чуть. Она
поворачивается ко мне, придвигается.
- Можно, я поцелую вас?
- Только не в парике! - говорю почему-то громко и зло.
Она тут же его срывает, и снова это чудо преображения или возвращения
в образ странной приятной болью откликается в душе. Мои руки каким-то
образом оказываются на ее плечах, впрочем, не мог же я убрать их за спину
или засунуть в карманы. Прощальный поцелуй получается взаимно нечист, и мы
оба понимаем это, но я списываю нечистоту на прощальность, а на что она -
Бог знает... Ее губы где-то около уха. Она шепчет.
- Если посмеете меня жалеть, имейте в виду, я отомщу вам тем же.
Любого можно пожалеть, как ужалить.
Я спешу прервать слегка затянувшееся прощание и, пожимая руку Валере,
уже не смотрю, как Людмила натягивает парик.
Из машины выбираюсь зонтом вперед, сначала распускаю его и лишь затем
покидаю машину и захлопываю дверку. Уже обходя, задерживаюсь у шоферского
стекла. Стекло опускается, я наклоняюсь.
- Дорога мокрая. Видимость плохая. Будьте осторожны.
Он отвечает серьезно:
- Я буду осторожен. Автобусная остановка за поворотом.
И все. Я пропускаю встречные машины и перехожу на другую сторону
дороги. "Жигули" выруливают и без остановки исчезают в дожде. Никого
рассмотреть не успеваю. Никаких прощальных жестов. И я один на шоссе, если
не считать проносящихся машин и моря за спиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
- А вы?
Это я почти выкрикиваю, оглушенный ее страстным монологом.
- Я?
Она задумывается, прикусывает губу.
- Я, кажется, понимаю вас, может быть, чуточку завидую... Самую
чуточку... Но жить, как вы... Лучше пойти и утопиться... Не обижайтесь. Я
просто рассуждаю. В жизни есть радости и нерадости. Я хочу иметь радостей
как можно больше и как можно меньше другого. Может быть, для вас радость
сказать правду и получить по загривку. Но это значит, что вы так
устроены... или воспитаны... А для меня радость быть свободной, а это
деньги... Для меня радость всем нравиться и вам тоже... Может быть, я
потому и говорю вам все это, что боюсь... или не хочу, чтобы я вам не
нравилась и вы плохо обо мне думали, хотя мы больше никогда не увидимся...
Мы будем жить с Валеркой где-нибудь у моря и радоваться...
Она вдруг переходит на шепот.
- Как страшно, что жизнь одна! Это так страшно! Кругом старятся и
умирают... Как про себя подумаю, выть хочется! И кто-то еще смеет учить
меня, как мне жить, то есть как мне приличнее умереть... Гады! Раньше
легче было - в Бога верили. Так и его конфисковали! В этой стране всякий
имеет право жить, как хочет, и ни с кем не считаться, потому что все
врут...
А мы с Валеркой будем жить там, где нам лучше. Если он мне изменит, я
его убью, паразита, и выйду замуж за издыхающего миллионера, и буду
покупать радости, пока сама не сдохну! А про Родину - это придумал кто-то,
кто тоже понимает, что жизнь одна, и хочет помешать веем это понять и
успеть самому оттяпать от жизни побольше, пока другие всякими химерами
забавляются: капитализмом, коммунизмом, социализмом.
Мне все такие слова напоминают скрежет замка, которым меня мамаша в
детстве закрывала, когда убегала к любовникам на ночь.
- Стоп, - прерываю ее бесцеремонно. - А вы, Валера, вы, так сказать,
единомышленник?
Он поворачивается ко мне, кладет руки на спинку сиденья, подбородком
на руки, но смотрит не на меня, а на нее. Мне кажется, что он смотрит на
Людмилу с нежностью, какой я еще не замечал.
- Знаете, кто она? Жанна д'Арк! Только с другим знаком. Не с минусом,
а каким-то другим.
Не могу понять, иронизирует или серьезно...
- В нашем союзе она мозговой трест. Да вы, наверное, сами догадались.
Она это все придумала давно. Думал, дурит. А она английский за год
выучила. Только мамаша мешала...
- Врешь! - кричит Людмила, но тут же машет рукой. - Ну, мешала, ну и
что? Ей и надо было в жизни коттедж да тебя в постели. Если бы ее не
посадили, я все равно добилась бы своего... А я ее люблю, люблю, понял!
- Это факт. Она ее любит, - спокойно подтверждает Валера.
- А меня она ненавидела за то, что я отбивала Валерку внаглую. Потому
что мы пара...
- Это тоже факт. Мы два сапога, а точнее, два полуботинка, и из нас
двоих один отличный ботинок получится, на который никто не позарится.
Что-то уж больно сложным подтекстом заговорил Валера, или я устал и
теряю понимание.
- А вы уверены, - спрашиваю, - что вам удастся легко перейти границу?
Людмила самодовольно ухмыляется.
- Не мы одни понимаем, что второй жизни не будет, не мы одни хотим
больше радостей, а на радости нужны деньги. Вы марсианин, вы даже не
представляете, что значат для грешных землян деньги, особенно в валюте!
Кстати о деньгах. Валерка, достань!
Валера лезет куда-то в машинные загашники, достает целлофановый
пакет, крест-накрест перетянутый голубой изолентой, протягивает мне, но
Людмила перехватывает.
- Это советские рубли из тайника. Для нас это мусор. Здесь что-то
около семидесяти тысяч, и я умоляю вас взять их!
Наверное, я меняюсь в лице, потому что Людмила буквально лопочет,
схватив меня за руки, словно я собираюсь ударить кого-то.
- Да подождите, подождите! Пусть это не лично вам. Я уважаю вашу
жизнь, честное слово! Вы ведь всегда будете такой, как есть! Вы
обязательно будете делать какие-нибудь революции или контрреволюции, вы
никогда не будете жить, как все. Вы же это сами знаете! Ленин даже у
буржуев деньги брал, не брезговал. Мы же с Валеркой не хуже буржуев...
- Но я не Ленин...
- Чепуха!
Она не дает мне говорить.
- Чепуха! Политика тоже не делается без денег, и никто на политику
денег не зарабатывал. Большевики банки брали, и при этом ведь кто-то
невинный погибал, кто ни при чем... А эти деньги, они как с неба,
считайте, что вы их нашли или как-нибудь по-другому... Только возьмите...
Вдруг она замолкает, отпускает мои руки. Швыряет пакет за спину в
свалку багажника.
- Я знала, что не возьмете. Ну и черт с вами!
Отворачивается и смотрит в сторону моря, которого почти не видно
из-за дождя. А дождь все такой же проливной, и уже темнеет. Мы сидим
молча. Никто ни на кого не смотрит, словно все устали друг от друга.
Фраза, которую я произношу, дается мне нелегко.
- Ну что? Пора расставаться?
Людмила выпрямляется, заводит руки за голову, собирает волосы в
пучок, придерживая левой, правой рукой натягивает парик и мгновенно
становится чужой, а я успеваю подумать, что если бы она произносила свои
монологи в этом парике, они меня задели или тронули бы лишь чуть-чуть. Она
поворачивается ко мне, придвигается.
- Можно, я поцелую вас?
- Только не в парике! - говорю почему-то громко и зло.
Она тут же его срывает, и снова это чудо преображения или возвращения
в образ странной приятной болью откликается в душе. Мои руки каким-то
образом оказываются на ее плечах, впрочем, не мог же я убрать их за спину
или засунуть в карманы. Прощальный поцелуй получается взаимно нечист, и мы
оба понимаем это, но я списываю нечистоту на прощальность, а на что она -
Бог знает... Ее губы где-то около уха. Она шепчет.
- Если посмеете меня жалеть, имейте в виду, я отомщу вам тем же.
Любого можно пожалеть, как ужалить.
Я спешу прервать слегка затянувшееся прощание и, пожимая руку Валере,
уже не смотрю, как Людмила натягивает парик.
Из машины выбираюсь зонтом вперед, сначала распускаю его и лишь затем
покидаю машину и захлопываю дверку. Уже обходя, задерживаюсь у шоферского
стекла. Стекло опускается, я наклоняюсь.
- Дорога мокрая. Видимость плохая. Будьте осторожны.
Он отвечает серьезно:
- Я буду осторожен. Автобусная остановка за поворотом.
И все. Я пропускаю встречные машины и перехожу на другую сторону
дороги. "Жигули" выруливают и без остановки исчезают в дожде. Никого
рассмотреть не успеваю. Никаких прощальных жестов. И я один на шоссе, если
не считать проносящихся машин и моря за спиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26