— О, верховая езда теперь для меня пустяки, — ответил постельничий. — Вот уж не думал, что мне когда-либо случится овладеть этим искусством; тем не менее я им овладел. — Он даже закатил глаза, передернувшись от неприятных воспоминаний. — Видишь ли, величайший, когда находишься среди кубратов, то просто едешь на своей степной лошадке вместе с остальными. Или тебя бросают на съедение волкам. После тех кошмарных путешествий, которые мне пришлось проделать с номадами, коротенькая поездка по ровной дороге до дворцового квартала напомнит мне приятную прогулку вокруг резиденции в ту сладкую весеннюю пору, когда воздух напоен ароматами цветущих вишен.
— Я ни за что не сумел бы высказаться так поэтично, претерпев столько бедствий, сколько их выпало на твою долю, — сказал Маниакис. — Мы предоставим тебе спокойную, добрую лошадку, а не какого-то степного конька с его тряской рысью и поистине ослиным норовом.
— Как я вижу, тебе тоже довелось лично познакомиться с этими ужасными тварями, — ответил Камеас. Маниакис согласно кивнул, и постельничий продолжил:
— А я-то думал, что все мои нелады с этими лошаденками происходят исключительно из-за моей неопытности. Ведь у кубратов нет с ними никаких трудностей. Наверно потому, что они сами так же упрямы, как эти твари.
Он ловко вскочил на поданную ему невысокую кобылу — предложить постельничему мерина показалось Автократору дурным тоном — и, надо сказать, выглядел в седле совсем неплохо.
— Как же они схватили тебя? — поинтересовался Маниакис. — И что с тобой случилось Потом?
— Как они меня схватили? — переспросил постельничий. — Знаешь, величайший, я твой вечный должник за очень своевременный совет спрятаться, который ты мне тогда дал. Если бы я остался на открытом месте, номады наверняка убили бы меня или затоптали. Поскольку выбор мест, где можно спрятаться, был невелик, я просто забежал в шатер, залез в постель и накрылся с головой. К несчастью, кубраты вскоре принялись грабить шатры. Одеяло, которым я укрывался, было очень красивым, стеганым, в пододеяльнике из алого шелка. Варвар стянул его с постели — и обнаружил меня.
— Вероятно, он уже подозревал, что под одеялом кто-то есть? — деликатно осведомился Маниакис; в день злосчастного пира постельничий еще был весьма и весьма дородной особой.
— Ах, величайший, да. Подозревал. Когда он стягивал с меня одеяло, его шаровары были уже спущены. Хотя я не знал тогда языка кубратов, да и сейчас почти не знаю, за исключением нескольких грязных ругательств, у меня нет никаких сомнений, что он был страшно разочарован, обнаружив, что я не женщина. Если бы я был обыкновенным мужчиной, он наверняка проткнул бы меня настоящим копьем, а не тем, которое держал наизготовку. Но его одолело любопытство, и он решил, что, может быть, живой я интереснее, чем мертвый. Он выволок меня из шатра и показал своему командиру, который, в свою очередь, потащил меня к вышестоящему варвару, — так я и перемещался, как сказали бы мы в Видессии, от простого господина к досточтимому, затем к высокочтимому, пока не предстал перед самим Этзилием. Этзилий знал, что я один из твоих доверенных слуг и что я евнух. Но он не знал, чем евнухи отличаются от остальных людей. Во всяком случае, ему были неизвестны, так сказать, подробности. Он пробовал настаивать на том, что меня следует считать женщиной, но я отрицал это, а добровольно представить.., эх.., доказательства.., отказывался.
— Очень умно, — одобрил Маниакис. — Чем сильнее возбуждалось любопытство кагана, тем меньше становилась вероятность, что он причинит тебе вред.
— Об этом я подумал только потом, — сказал Камеас. — Знаешь, величайший, ты в высшей степени воспитанный и тактичный человек; ты никогда не позволял себе проявлять неподобающего интереса к особенностям моего физического уродства. На моей памяти среди власть имущих такое случается впервые. — Голос постельничего прозвучал очень печально, а Маниакис подумал, что бедняга Камеас наверняка натерпелся унижений во времена правления Генесия. Камеас тем временем продолжал:
— Этзилий, конечно, мог приказать раздеть меня насильно, но предпочел, чтобы я ему прислуживал, поскольку это тешило его тщеславие. Он не уставал хвастаться, как ловко отобрал у тебя все, от императорской мантии, которую он носил прямо поверх своих вонючих меховых и кожаных одежд, до главного евнуха. Наверно, Этзилий думал, что я постараюсь отравить его, если он будет чрезмерно унижать меня. Жаль, что я не нашел способа оправдать его ожидания.
— Но если каган так хотел, чтобы ты ему прислуживал, почему же он не забрал тебя с собой в Кубрат? — недоуменно спросил Маниакис.
— Однажды, когда я, так сказать, был очередной раз вынужден подчиниться зову природы, меня выследили негодяи, которые числятся придворными кагана, — смущенно признался Камеас. — Увиденное так их поразило, что они выскочили из кустов, в которых прятались, схватили меня и притащили прямо к Этзилию, чтобы продемонстрировать мою наготу кагану, будто я двухголовая змея или еще какое чудо природы. — Желтоватые щеки постельничего покраснели при воспоминании о пережитом унижении.
Поскольку он замолчал, явно не желая продолжать, Маниакис спросил его:
— Ну и?..
— Ну и Этзилий, насмотревшись вдосталь, приказал немедленно доставить меня к тебе, заявив, что ты, несомненно, будешь очень рад получить эдакое добро обратно. — Камеас обиженно засопел. — Лично мне кажется, что его предположение подтвердилось.
— Мне тоже. — Маниакис положил руку на плечо постельничего. — Каган дурак. Может быть, ты не слишком большая потеря для него, но громадный подарок судьбы для меня.
— Ты слишком великодушен, величайший!
Глава 7
Прошло уже больше недели после того, как отшумели карнавальные представления Праздника Зимы. Пасмурный холодный день клонился к вечеру, когда Камеас прервал невеселые занятия Маниакиса; Автократор изучал состояние годовых денежных поступлений из провинций. По правде говоря, Маниакис был даже рад, что его прервали, — цифры говорили о катастрофическом снижении сбора налогов. С треском захлопнув солидный том казначейской книги учета, он спросил:
— С чем пожаловал, достопочтеннейший Камеас?
— Величайший, у входа в резиденцию находится человек, который, утверждая, что он твой брат Парсманий, желает получить у тебя аудиенцию, — ответил постельничий. — Мне кажется, справедливость его заявления может быть наилучшим образом удостоверена именно тобой.
У Маниакиса даже сердце подпрыгнуло в груди.
— Наконец мне хоть в чем-то повезло! — воскликнул он, вскакивая. — Я приму его немедленно! И попроси моего отца прийти сюда — он ждал столь радостного известия с еще большим нетерпением, чем я!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148