Ничего не понимаю. А по лестнице шаги, ага, Бурцев, куда же он остальных послал? Вышел из-за угла, а передо мной, метрах в пяти, — эсэсовский офицер! Я стою и смотрю на него, а он на меня пялится, оба словно оцепенели, потом одновременно — к кобурам. Время как остановилось: у него рука медленно-медленно крышку отстегивает, и у меня застежка не поддается, наконец вытащили шпалеры, я упал на колено, он тоже не лыком шит — отскочил за колонну, короче, оба промазали. А потом началась перестрелка, как в кино, только безалабернее и не так красиво. Бегаем друг за другом, палим, не попадаем. Наконец подстерег я его в спортзале, там посередине целая куча всякой всячины: конь, козел, брусья, маты горой, спрятался я за ними, он в другую дверь входит, бах — готово!
Старик азартно рассек рукой воздух. Рука у него была тяжелой, пальцы словно сжаты и чуть согнуты, большой прижат к ладони. Попади под такой удар — не поздоровится.
— Я на нем бумаги важные нашел и вот эту штуку с пояса снял…
Старик покопался в ящике и положил на стол нож в кожаных ножнах с красивой костяной ручкой.
— Японский, для харакири. Символ чести, презрения к смерти. Эсэсманы себя тоже вроде как самураями считали, вот и таскал для форсу.
Элефантов снял ножны и зачарованно рассматривал тусклый клинок, а я смотрел на Старика. Обычно всех завораживали смертоносные железки: пистолет с неровно выгравированной наградной надписью на затворе, экзотический трофей, добытый в перестрелке, рукоятка индуктора, поворот которой отправил на тот свет несколько сотен фашистов, и другие материальные предметы, напрямую связывавшие сегодняшний день с тем суровым временем, о котором рассказывал Старик, и подтверждавшие каждое его слово. Предметы «оттуда» резко отличались от повседневных вещей привычного мира, от них пахло опасностью, порохом, гарью, кровью, они гипнотизировали, вызывали волнующее, тревожное чувство причастности к давно прошедшим героическим событиям. А сам рассказчик отодвигался на второй план, уходил в тень: в нем не было никакой экзотики, обычный человек, такой же, как все вокруг.
Старику на вид не дашь его шестидесяти трех: сухой, энергичный, крепкий, всегда загорелый, только глубокие морщины вокруг рта и глаз, морщины на лбу, белые волосы говорили о том, что человек многое повидал на своем веку. Тонкий крючкообразный нос придавал ему сходство с хищной птицей, и были моменты, когда это сходство усиливалось выражением лица, взглядом и прищуром глаз, неотвратимой целеустремленностью.
Нет, Старик не был обычным человеком. Он был человеком государственным. В свое время ему доверяли очень многое и от его решений зависело немало. В его мозгу хранилось тайн не меньше, чем в бронированных сейфах специальных архивов, и сведения эти не выходили наружу — например, я, много раз слышавший отдельные эпизоды его биографии, так и не представлял, как они увязываются между собой и как связаны с более широкими событиями, не знал, чем занимался Старик всю войну и какие задания он выполнял.
Но я точно знал, что Старик абсолютно надежный, железный человек. Его нельзя купить, запутать, обмануть, сбить с толку, выведать или пытками вырвать то, что он не считал нужным сообщать. Даже убить его было нельзя, во всяком случае многие пытались это сделать и не смогли. В Старике сидели четыре пули, все пистолетные — он близко сходился со смертью, и, казалось, они не причинили ему вреда, даже шрамы заросли и стали почти незаметны.
На мой взгляд, ему не везло и оттого он получил меньше, чем заслуживал. Дело не в знаках отличия, наград у него хватало не только наших — и польские кресты, и венгерские ордена, и именное оружие, которое и тогда вручалось нечасто, а уж сейчас разрешалось хранить в единичных случаях.
Судьба Старика вообще сложилась как-то нескладно. Вроде все шло хорошо — выполнял задания, возвращался живым, звания шли быстро, в капитанах он вообще не ходил: прыгнул в тыл врага старшим лейтенантом, а вернулся майором. Но потом все пошло наперекос: что получилось — я не знаю, хотя уверен, что вины Старика тут не было, просто время жестокое да служба, не слушающая оправданий, только он чуть не угодил под трибунал, но отделался разжалованием в лейтенанты.
После войны тридцать лет прослужил в милиции, работал фанатично, по-другому не мог, сумел стать классным профессионалом, знатоком преступного мира, точнее, того мирка, который еще оставался, обычаи, традиции и язык которого берегли вымирающие «паханы», редкие, как зубры, даже в колониях особого режима.
Он дни и ночи проводил в своей зоне, всех блатных знал как облупленных, и они его знали, боялись, уважали по-своему. Нераскрытых преступлений у Старика почти не было, на допросе он мог разговорить любого, даже к самым отпетым, ворам в законе, находил подход.
Но все тридцать лет Старик оставался исполнителем, выше старшего инспектора и майорского потолка так и не поднялся, потому что образования не имел, начальства не чтил, «подать себя» не умел. Каждый из этих недостатков в отдельности, возможно, и не сыграл бы большой роли, но взятые вместе они служили надежным тормозом при решении вопроса о выдвижении.
Всю жизнь, за исключением нескольких лет неудачного опыта супружества, Старик прожил в общежитии, уже перед самой пенсией получил квартиру в ведомственном доме, и нельзя сказать, чтобы очень этому обрадовался.
Он всегда был выше житейских забот, не думал о быте, да и о себе, пожалуй, не думал.
Война пращей запустила его в самое пекло, туда, где надо мгновенно ориентироваться, принимать единственно правильное решение, быстро стрелять и уворачиваться от выстрелов, входить в контакт с людьми, определяя, кто друг, а кто — враг, рисковать своей и чужими жизнями, предугадывать действия противника и переигрывать его, прятаться, маскироваться, атаковать, где все подчинено одной цели — выполнению задания и где именно это является смыслом жизни, а еда, отдых, одежда, место ночлега превращены во второстепенные, обеспечивающие детали, без которых при необходимости можно обойтись.
Такое же отношение к быту Старик сохранил и в милиции, поэтому он никогда не добивался ни путевок, ни квартиры, ни садового участка, поэтому же не стал отвлекаться на институт, хотя был не глупее тех, которые учились у него азам сыска, а получив дипломы, поглядывали уже несколько свысока.
Пять лет Старик на пенсии, но от дел не ушел: стажировал начинающих, учил молодых, консультировал опытных, помогал асам. Бывали случаи, когда дипломированные сыщики заходили в тупик и не могли помочь им ни справочные картотеки, ни информационно-поисковая система, ни машинная память, тогда они шли к Старику, не то чтобы на поклон, а вроде бы просто рассказать, посоветоваться, мол, одна голова хорошо да две лучше, и Старик брался за дело, рылся в собственной памяти, тянул за тоненькие, одному ему известные ниточки, находил давно забытых осведомленных людей и, глядишь, давал результат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120