Потом отыскали зацепку: он с секретаршей бургомистровой спутался, молодая сучонка, красивая, ушлая… Пришли к ней, прищемили хвост, дескать, сдавай, овчарка подлая, своего любовника, если жить хочешь, она шкурой почувствовала, что на краю стоит, и сдала его с потрохами. У него, оказывается, для постельных делишек специальная квартира была, ясное дело, без охраны — шофер с адъютантом, и все, там мы его и шлепнули, даже штаны надеть не успел. Ее, как обещали, — отпустили, живи, сучонка, да держись от фашистов подальше, а то заработаешь свою пулю. Пропала она куда-то, да иначе ей и не уцелеть бы — гестапо ее разыскивало, а лет пять назад выплыла: хлопочет о льготах как участник партизанского движения. Я, мол, помогала подпольщикам в ликвидации крупного эсэсовского чина, скрывалась от гестапо.
Старика передернуло от отвращения.
— Так что не только ценности мародерством добывали, но и славу, почести, пенсии… Этой-то овчарке не удалось: факты вроде сходились один к одному, да вспомнил ее кто-то, а сколько проскочило таких перевертышей! Тех, кто сильно напакостил, до сих пор находят и судят, а другие скрипят потихоньку, коптят белый свет, слюной заразной брызжут во все стороны. Они свое дело сделали — пронесли в наше время бациллы жадности, подлости, жестокости, посеяли их, потому что хорошего сеять не умеют, — щеки старика побагровели от гнева. — Когда юнцы своего сверстника до полусмерти избивают, чтобы джинсы содрать, завскладом дефицитный товар прячет и спекулянтам отдает за взятки, контрабандист икону старинную через границу тащит — все это всходы тех посевов. Так что нужен нам прибор, чтоб мысли читать, очень нужен!
Старик разлил водку, подвинул Элефантову банку консервов.
— Ну а пока его нет, давай выпьем, чтобы передохла нечисть двоедушная. Я ее всю жизнь давил и до самой смерти давить буду!
В сознании Элефантова мелькнула догадка, связывающая рассказ Старика с содержимым его архива. Вот оно что…
— Фотография того эсэсовца у вас в планшетке? В фуражке с черепом?
Фон… как там его?
— Клаймнихаль. Все они там, — мрачно процедил Старик и перевел разговор на другую тему, предупреждая вопрос, который неминуемо должен был последовать.
— Однажды я здорово жалел, что у меня такого прибора нет… Провалилась наша группа, серьезное задание сорвалось, шесть человек погибли — ребята на подбор. Такое происходило по двум причинам: случайность или предательство. Здесь случайность исключалась — операция готовилась давно, все продумано, взвешено, отработаны запасные варианты… Предательство исключалось тоже — люди испытанные, проверенные много раз, стальные люди. А факт налицо! Ломали головы, ничего не придумали. И вдруг оказывается, что немцы пятерых расстреляли, а шестой через пару дней к нам в лес пришел. Коля Финько — командир группы. Я ему как самому себе доверял. Раньше… До того…
Рассказал он, как их врасплох застали, у самого глаза тоскливые, ждет вопроса, а как ты-то жив остался? Спрашиваю. Отпустили, говорит, почему — не знаю.
Вот такой расклад. Сидим, молчим. Дело ясное — просто так немцы не отпускали. Он первый начал: если бы я ребят выдал, если бы на гестапо работал, они бы как-то правдоподобно все обставили — побег бы имитировали, меня подготовили: синяки, ссадины, следы пыток, сквозное ранение…
А то ничего — выпустили, и все. Логично? Логично. Только логика тут факты не перевесит: ребята погибли, а его отпустили. За какие заслуги?
Мне говорят, чего, мол, с иудой церемонишься, прислонить к дереву — и дело с концом! А я его хорошо знал, на задания вместе ходили, один раз думали: все, амба, гранаты поделили, попрощались… Достойно себя вел, хорошим другом был, надежным. И вдруг — гестаповский агент, предатель — чушь собачья! Что тут делать? Вот ты как думаешь?
— Не знаю, — растерянно проговорил Элефантов.
— И я не знал. Только решение-то все равно надо было мне принимать, больше некому.
— Можно испытать его как-нибудь… В бою или задание специальное.
— Да он уже двадцать раз испытан! Вопрос так стоит: или верить ему, или не верить? Пускать в свою среду или нет? А испытание он любое пройдет — и если не виновен ни в чем, и если к немцам переметнулся.
Так я промучился всю ночь. То ли это психологи гестаповские испытание такое изощренное придумали для него, да и для нас тоже — честного человека изменником выставить, то ли это хитрость, уловка, чтобы от настоящего предателя подозрение отвести, то ли тщательно запутанный план внедрения агента.
Ох и жалел же я тогда, что не могу Коле в душу заглянуть, ох, жалел!
— Но вы же знали человека, другом ему были, неужели поверить нельзя?
— не выдержал Элефантов. — Не мог же он так маскироваться и измениться мгновенно тоже не мог!
— Ну почему же…
У Старика дернулась щека.
— И маскировались, и ломались порой — всякое бывало… Не в том дело: раз есть вероятность, хоть самая ничтожная, что он враг, если даже просто сомнение появилось, нельзя его к работе допускать, никак нельзя, это значит — других людей не беречь, их жизни на карту ставить.
Да и не в моих силах было веру ему давать. Я только два решения мог принять: расстрелять на месте или на Большую землю отправить, чтобы трибунал разбирался. Что в лоб, что по лбу… Факты-то никуда не уберешь, а догадки, предположения и сейчас суды на веру не берут, а тогда война — сам понимаешь… Шпионов, паникеров, дезертиров, диверсантов, провокаторов — пруд пруди. И Коля Финько, отпущенный гестапо… Он у меня пистолет попросил — застрелиться, я не дал — если он фигура во вражеской комбинации, то и на тот свет отпускать его нельзя, надо попробовать для контригры использовать. Короче, отправил Колю к нашим, что там дальше получилось — не знаю.
Старик запустил руку в ящик стола, что-то искал, перебирая невидимые Элефантову увесистые предметы, и задумчиво смотрел перед собой, хотя видел наверняка картины далекого прошлого, которые, судя по окаменевшему лицу и крепко сжатым губам, не могли его успокоить.
— С любой стороны, крути-верти как хочешь, поступил я правильно. А душа, поверишь, до сих пор болит…
Он наконец нашел то, что искал, и зажал в руке металлический цилиндрик с набалдашником на конце.
— Вот ты говоришь — поверить, люди, мол, не могут сразу меняться, маскироваться не могут…
Старик задумчиво постукивал набалдашником по столу.
— А ведь в те годы мы на всякие чудеса насмотрелись. Война такие свойства людской натуры обнажала, о которых порой и сам человек не знал.
Простые ребята подвиги совершали, на героев непохожие, раньше скажи — не поверят. И наоборот было.
Ты знаешь, предательство оправдать нельзя, но если кто под пытками ломался — тех хоть понять можно. А некоторые продавались — за деньги, звания их паршивые, за корову, домик с усадьбой, да мало ли за что!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120