Наверное, я застал Маркуса в неудачный день. Но разве в тюрьме могут быть удачные дни? Мне было неловко перед ним, потому что я пришел, рассчитывая немного развлечь Гарвея, а оказалось, что мое присутствие только раздражало его. Но не мне было упрекать невинного человека, жизнь которого висела на волоске, в том, что у него было плохое настроение.
Я показал ему книгу, и он ненадолго успокоился, взвешивая ее в руках. На его губах, которые всегда казались мне такими красивыми, даже промелькнула робкая улыбка. Но вдруг он поднял голову, и его зеленые глаза посмотрели на меня почти с ненавистью. Вопрос прозвучал сухо:
– И что же теперь, по-вашему, мне делать?
Мне нечего было ему ответить, я не был Нортоном. Гарвей сам назвал его имя. Он отложил книгу, которая интересовала его куда меньше, чем сигарета, и закричал:
– Чем там занимается ваш Нортон? Вы мне можете объяснить?
Мне показалось, что успокоить его можно было единственным способом: сохранять спокойствие и попытаться заставить рассуждать. Если я приведу веские доводы, он будет вынужден думать над своими ответами и перестанет кричать так громко. Я боялся, что придут стражники, а мне меньше всего хотелось встретиться с ними.
– Нортон очень серьезно работает над вашим делом, – начал я, – но вам прекрасно известно, что задача у него непростая. Подумайте, например, о том, что к делу прилагается юридически заверенное заявление самого британского консула, в котором тот обвиняет вас. Не думаю, что подобному свидетельству легко противопоставить какие-то доводы.
– Каземент? Консул Каземент? – переспросил он, поднимая брови.
– Именно он. К тому же он собрал множество подписей британских граждан, проживавших в Леопольдвиле. Фигура подданного Ее Величества Маркуса Гарвея предстает в этих документах, скажем так, не в лучшем свете.
Но мои слова распалили его еще сильнее.
– Каземент? – повторил он, воздев руки к небу. – Но, наивный вы человек, Каземент же просто содомит! Спросите об этом любого белого человека, который жил в Африке, и он вам это скажет! Он приставал ко мне все время, пока я жил в Конго. Каждый день и каждую ночь в Леопольдвиле этот человек досаждал мне своими гнусными намеками! Каземент злопамятен. Поскольку он не смог исполнить своих гнусных намерений, то отомстил мне также гнусно.
– А почему вы не обратились к английским властям сразу после этих событий?
– Что вы себе воображаете? Неужели вы думаете, что корабль, на который я устроился коком, изменил бы свой маршрут, чтобы срочно доставить меня в Лондон? Это было торговое судно. Прошел целый год до того момента, как мы зашли в первый английский порт.
– Хорошо. Но все же, – настаивал я, – почему даже после этого вы не предстали перед британскими властями?
Маркус никогда раньше не открывал глаза так широко. Он не стал смотреть направо и налево. Гарвей, который до этого негодовал, вдруг понизил голос и сказал мне:
– Как вы можете быть таким идиотом, Томсон?
Я опустился на стул, чувствуя себя побежденным, и стал рассматривать пятнышко на стене, стараясь не встречаться с ним глазами. Маркус был прав. Я сам целых четыре года писал его историю. Кто мог потребовать, чтобы такой человек, как он – без связей, без друзей, без прошлого и без будущего, – явился в полицейский участок в Англии и просто так, сходу, рассказал всю свою историю? По-прежнему избегая его взгляда, я сказал:
– Есть ваше собственное признание в убийстве Уильяма и Ричарда Краверов. Вы сами подписали его. Я своими глазами видел копию этого документа в деле у Нортона.
Мне не следовало этого говорить. Это была большая ошибка. Маркус совершенно вышел из себя.
– Я подписал признание в том, что убил Уильяма и Ричарда? – зарычал он. – Конечно, подписал! Вы представляете себе, как обращаются полицейские с такими людьми в моем положении? Да я готов был признаться даже в том, что убил эрцгерцога Фердинанда Австрийского, только бы меня перестали бить!
Мне оставалось только умолять его понизить голос, но все было напрасно. Он трясся, как сумасшедший, на которого надели смирительную рубашку, и вопил:
– Я думаю, что Нортону очень уютно сидеть в своем кабинете! Он и не знает, как холодно в моей камере. – Тут Гарвей упрекнул заодно и меня: – И вам это тоже неизвестно. Никто не может себе представить холода камеры! Он пробирает до мозга костей и живет в твоем теле, как древоточцы в старом дереве. И все это происходит со мной, с человеком, который жил в Конго. В Конго! Почему мне не дают вернуться туда? Я хочу обратно в Конго!
Я услышал, что на другом конце коридора открылась решетчатая дверь, и взмолился:
– Замолчите ради бога.
Но он уже не слушал меня. Он волчком крутился по комнате, устремив взгляд к потолку:
– Я был в Конго. В Конго! А теперь, ожидая виселицы, шью мешки. Это единственное, что мне позволяют делать. Шить мешки в тюремной мастерской!
Мой новый знакомый Джон пришел сказать нам что-то или попросить у меня еще одну сигарету, потому что наше время еще не истекло. Но Маркус почти набросился на него. Он схватился за прутья решетки и закричал, выплевывая слова в лицо надзирателю:
– Шить, шить, шить, шить!
Казалось, он сошел с ума. Он действительно был сумасшедшим. Надзиратель испугался и убежал.
– Вам понятно, что вы наделали? – закричал я. – Он пошел за подкреплением! Успокойтесь!
Вместо ответа Маркус попытался отломать одну из ножек стола, чтобы воспользоваться ею, как дубинкой. Но было уже поздно. В коридоре появились Длинная Спина и еще два надзирателя.
– Господин Томсон, что вы здесь делаете? – спросил меня Длинная Спина, упрекая скорее за нарушение моральных обязательств, чем за невыполнение юридических норм. – Вы прекрасно знаете порядки этого заведения и понимаете, что уже не имеете права навещать заключенных в этом крыле здания. Вам надлежит встать в очередь посетителей, у которых нет специального допуска!
Маркус, вне себя от ярости, по-прежнему кричал:
– Я был в Конго, в Конго! – и продолжал дергать за ножку стола.
Но мебель в тюрьме, вероятно, сделана специально так, чтобы подобные попытки не увенчались успехом. Длинная Спина трижды предупредил Маркуса о последствиях его поведения, как это было предписано уставом тюрьмы. Потом открыл дверь, вошел в комнату вместе с двумя надзирателями, и они стали лупить Гарвея своими холодными каучуковыми дубинками.
Я бы никогда раньше не подумал, что сила, применяемая так грубо, может одновременно быть такой рациональной. Длинная Спина и его помощники били Маркуса жестоко, направляя удары в стратегически важные точки. Их дубинки обрушивались на его шею, почки и в пах, именно в таком порядке, а потом начинали свой маршрут снова: обе стороны шеи, обе почки, пах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Я показал ему книгу, и он ненадолго успокоился, взвешивая ее в руках. На его губах, которые всегда казались мне такими красивыми, даже промелькнула робкая улыбка. Но вдруг он поднял голову, и его зеленые глаза посмотрели на меня почти с ненавистью. Вопрос прозвучал сухо:
– И что же теперь, по-вашему, мне делать?
Мне нечего было ему ответить, я не был Нортоном. Гарвей сам назвал его имя. Он отложил книгу, которая интересовала его куда меньше, чем сигарета, и закричал:
– Чем там занимается ваш Нортон? Вы мне можете объяснить?
Мне показалось, что успокоить его можно было единственным способом: сохранять спокойствие и попытаться заставить рассуждать. Если я приведу веские доводы, он будет вынужден думать над своими ответами и перестанет кричать так громко. Я боялся, что придут стражники, а мне меньше всего хотелось встретиться с ними.
– Нортон очень серьезно работает над вашим делом, – начал я, – но вам прекрасно известно, что задача у него непростая. Подумайте, например, о том, что к делу прилагается юридически заверенное заявление самого британского консула, в котором тот обвиняет вас. Не думаю, что подобному свидетельству легко противопоставить какие-то доводы.
– Каземент? Консул Каземент? – переспросил он, поднимая брови.
– Именно он. К тому же он собрал множество подписей британских граждан, проживавших в Леопольдвиле. Фигура подданного Ее Величества Маркуса Гарвея предстает в этих документах, скажем так, не в лучшем свете.
Но мои слова распалили его еще сильнее.
– Каземент? – повторил он, воздев руки к небу. – Но, наивный вы человек, Каземент же просто содомит! Спросите об этом любого белого человека, который жил в Африке, и он вам это скажет! Он приставал ко мне все время, пока я жил в Конго. Каждый день и каждую ночь в Леопольдвиле этот человек досаждал мне своими гнусными намеками! Каземент злопамятен. Поскольку он не смог исполнить своих гнусных намерений, то отомстил мне также гнусно.
– А почему вы не обратились к английским властям сразу после этих событий?
– Что вы себе воображаете? Неужели вы думаете, что корабль, на который я устроился коком, изменил бы свой маршрут, чтобы срочно доставить меня в Лондон? Это было торговое судно. Прошел целый год до того момента, как мы зашли в первый английский порт.
– Хорошо. Но все же, – настаивал я, – почему даже после этого вы не предстали перед британскими властями?
Маркус никогда раньше не открывал глаза так широко. Он не стал смотреть направо и налево. Гарвей, который до этого негодовал, вдруг понизил голос и сказал мне:
– Как вы можете быть таким идиотом, Томсон?
Я опустился на стул, чувствуя себя побежденным, и стал рассматривать пятнышко на стене, стараясь не встречаться с ним глазами. Маркус был прав. Я сам целых четыре года писал его историю. Кто мог потребовать, чтобы такой человек, как он – без связей, без друзей, без прошлого и без будущего, – явился в полицейский участок в Англии и просто так, сходу, рассказал всю свою историю? По-прежнему избегая его взгляда, я сказал:
– Есть ваше собственное признание в убийстве Уильяма и Ричарда Краверов. Вы сами подписали его. Я своими глазами видел копию этого документа в деле у Нортона.
Мне не следовало этого говорить. Это была большая ошибка. Маркус совершенно вышел из себя.
– Я подписал признание в том, что убил Уильяма и Ричарда? – зарычал он. – Конечно, подписал! Вы представляете себе, как обращаются полицейские с такими людьми в моем положении? Да я готов был признаться даже в том, что убил эрцгерцога Фердинанда Австрийского, только бы меня перестали бить!
Мне оставалось только умолять его понизить голос, но все было напрасно. Он трясся, как сумасшедший, на которого надели смирительную рубашку, и вопил:
– Я думаю, что Нортону очень уютно сидеть в своем кабинете! Он и не знает, как холодно в моей камере. – Тут Гарвей упрекнул заодно и меня: – И вам это тоже неизвестно. Никто не может себе представить холода камеры! Он пробирает до мозга костей и живет в твоем теле, как древоточцы в старом дереве. И все это происходит со мной, с человеком, который жил в Конго. В Конго! Почему мне не дают вернуться туда? Я хочу обратно в Конго!
Я услышал, что на другом конце коридора открылась решетчатая дверь, и взмолился:
– Замолчите ради бога.
Но он уже не слушал меня. Он волчком крутился по комнате, устремив взгляд к потолку:
– Я был в Конго. В Конго! А теперь, ожидая виселицы, шью мешки. Это единственное, что мне позволяют делать. Шить мешки в тюремной мастерской!
Мой новый знакомый Джон пришел сказать нам что-то или попросить у меня еще одну сигарету, потому что наше время еще не истекло. Но Маркус почти набросился на него. Он схватился за прутья решетки и закричал, выплевывая слова в лицо надзирателю:
– Шить, шить, шить, шить!
Казалось, он сошел с ума. Он действительно был сумасшедшим. Надзиратель испугался и убежал.
– Вам понятно, что вы наделали? – закричал я. – Он пошел за подкреплением! Успокойтесь!
Вместо ответа Маркус попытался отломать одну из ножек стола, чтобы воспользоваться ею, как дубинкой. Но было уже поздно. В коридоре появились Длинная Спина и еще два надзирателя.
– Господин Томсон, что вы здесь делаете? – спросил меня Длинная Спина, упрекая скорее за нарушение моральных обязательств, чем за невыполнение юридических норм. – Вы прекрасно знаете порядки этого заведения и понимаете, что уже не имеете права навещать заключенных в этом крыле здания. Вам надлежит встать в очередь посетителей, у которых нет специального допуска!
Маркус, вне себя от ярости, по-прежнему кричал:
– Я был в Конго, в Конго! – и продолжал дергать за ножку стола.
Но мебель в тюрьме, вероятно, сделана специально так, чтобы подобные попытки не увенчались успехом. Длинная Спина трижды предупредил Маркуса о последствиях его поведения, как это было предписано уставом тюрьмы. Потом открыл дверь, вошел в комнату вместе с двумя надзирателями, и они стали лупить Гарвея своими холодными каучуковыми дубинками.
Я бы никогда раньше не подумал, что сила, применяемая так грубо, может одновременно быть такой рациональной. Длинная Спина и его помощники били Маркуса жестоко, направляя удары в стратегически важные точки. Их дубинки обрушивались на его шею, почки и в пах, именно в таком порядке, а потом начинали свой маршрут снова: обе стороны шеи, обе почки, пах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115