Все верно, но разве может быть иначе? Кто может не мечтать о родной земле? И при чем тут щедрый на еду конунг Британии?
Началось, как всегда, с мяса, потом слуги понесли и овощи. Похлебку разливали в миски на троих-четверых, но дочь Гуннара едва тыкала туда ложкой — она не привыкла к «травяной еде». Повара Адальстейна кидали в котел самые разные овощи и травы, далеко не все из них были знакомы уроженке Нордвегр, многим она не доверяла. К примеру, той же репе, которой у нее на родине кормили свиней. Не признавала грибов. Зато местные пиво, эль и сидр ей очень нравились. И, конечно, рыба и мясо. Впрочем, то и другое почти везде одинаково.
Хильдрид жевала ломти свинины, редкостно сочной на вкус, и вспоминала, как в Нордвегр бывало тяжело со свининой к наступлению весны. Голодной зимой скорее съедали мелкий скот, лишь бы не резать коров-кормилиц, без которых просто смерть.
Болтовня наполняла залу гуще, чем пар или чад факелов, укрепленных в стенных кольцах. После пары кружек английского эля, от которого развозило незаметно, но сладко, обедающие за одним столом выходцы из разных стран легко находили общий язык. Жесты, мимика, интонации — мало ли средств общения. Порой достаточно было нескольких пальцев, чтоб объясниться за столом, поспорить о политике и религии.
Хильдрид молчала — ее, как дым залу, туманил сон. Запредельно уставшая, женщина время от времени начинала сомневаться — спит ли она, или видит все наяву. Слева от нее сосредоточенно и мрачно жевал Альв — он тоже молчал. Верный и неизменный спутник Гуннарсдоттер всегда чувствовал, когда она не желает говорить. Эта женщина вообще не блистала говорливостью, предпочитая думать, нежели болтать, особенно если можно было без этого обойтись.
— Эй, Хильдир, ты слышал, что умер наш конунг? — крикнул кто-то из скандинавов с дальнего конца стола. Она не узнала говорящего по голосу, но по акценту определила трандхеймца.
Сперва сказанное не дошло до ее сознания, но потом, пораженная удивлением, как внезапной вспышкой молнии, Хильдрид обернулась и посмотрела на Адальстейна. Тот лакомился цыпленком и, кажется, нее собирался немедленно помирать.
— Я не поняла — что ты имеешь в виду? — громко спросила она, перейдя на язык Нордвегр.
— Я имею в виду смерть конунга Харальда. Харальда Прекрасноволосого, — трандхеймец привстал, и она узнала Асмунда. Не ее воин, плохо ей знаком; он скорее купец, чем викинг, постоянно ходит в Нордвегр на своем кнорре и заодно выполняет поручения британского государя. — Ты слышал об этом, Хильдир?
— Нет.
Перед Хильдрид остановился слуга и предложил ей оленины, уже разделанной и порезанной на ломти. Женщина воткнула в мясо кончик ножа и перетащила его на свою лепешку. Умер конунг. Умер ее конунг. Конунг, которому она служила, которого уважала, которым восхищалась. Которого когда-то любила… Так, слегка, глупой детской любовью, которая вместо чувств к подлинному человеку предпочитает наслаждаться страстью вымышленной… Но это было. И память о короткой влюбленности по сей день жила.
Значит, Харальда больше нет. Они больше никогда не встретятся, он не потреплет ее за щеку, не потянет за мочку уха и не посмотрит своим особенным взглядом… Она подняла глаза от мяса и заметила направленный на нее взгляд. Неподалеку от Адальстейна перебрался через скамью и сел юноша, совсем молодой, хоть уже и не мальчишка. Он был при мужском тяжелом поясе и длинном ноже, который носил с такой гордостью, с какой ножи и мечи таскают только очень молодые воины — те, что привычны к оружию, но еще не привычны к своему достоинству взрослого мужчины. Потому он и вел себя одновременно с неуверенностью и вызовом. Юноша был одет по-нордвегрски, но с христианским крестом на груди, который он, казалось, выставлял напоказ.
Хильдрид, разумеется, знала его, хотя почти не общалась. Это был Хакон, один из младших сыновей Харальда Прекрасноволосого, самый последний из признанных. Его мать, Тора Агмундоттер по прозвищу Жердинка, никогда не была супругой конунга, за которую выплачивалась винга, дарился мунд и хундрадаг — «утренний дар». Он просто захватил ее, когда наведался на Морстр, и родители Торы, знатные и богатые люди, какое-то время даже не знали толком, куда делась их дочь. Потому красавицу Жердинку, которая танцевала так красиво, а пела так звучно, что ей даже Хильдрид порой завидовала, хотя по натуре завистлива не была, называли наложницей, а иногда и рабыней конунга.
Харальду тогда было уже за семьдесят. Он превратился в мрачного и брюзгливого человека, пока, впрочем, еще крепкого и способного вести в бой войска. Если по утрам, поднявшись с холодной земли, где ночевал, завернувшись в плащ, он чувствовал колотье в боку или жалобу суставов, то молчал об этом. Харальд не прекращал тащить в постель всех красоток, до которых мог дотянуться, но теперь торопился отсылать их прочь. Теперь он признавал не всех сыновей, которых приносили ему случайные наложницы, поскольку в своем возрасте уже начал понимать, какая это напасть. Когда-то, будучи молодым и запальчивым, Прекрасноволосый провозгласил, что все его сыновья будут конунгами. Лишь много лет спустя он понял, что сболтнул.
Женщины с удовольствием рожали от конунга детей. Какая же мать не хочет видеть своего сына конунгом? Что ж, Харальд держал слово, и, пожалуй, разделить такую обширную страну, как Нордвегр, на пятьдесят отпрысков мужеска пола было бы возможно. Но наделить всех их достоинством конунгов? Прекрасноволосый вдруг осознал, что на старости лет может вернуться к тому, с чего начал много десятилетий назад, будучи еще пятнадцатилетним подростком. Некоторые сыновья, вообразив, что они и в самом деле конунги не хуже, чем отец, отказывались повиноваться.
Благодаря междоусобным стычкам отпрысков постепенно становилось меньше, с некоторыми Харальд расправлялся руками своего любимого сына, провозглашенного наследником. Эйрика, получившего красноречивое прозвище Кровавая Секира, и вовсе не потому, что некогда измазал лезвие в глине или сурике. Наследник конунга Нордвегр с удовольствием орошал полукружье своего боевого топора кровью, причем кровью собственных братьев, а это занятие, как известно, затягивает.
Юный сын покойного конунга Нордвегр от наложницы перебрался через лавку — как приемный сын английского короля, он сидел намного выше Хильдрид — и обошел стол. Остановился возле женщины.
— Позволишь сесть рядом? — спросил он. На родном языке он говорил очень правильно, с явственным налетом акцента. Все-таки, юноша еще ребенком попал в Британию и здесь вырос. Ему можно было простить плохое произношение, но Гуннарсдоттер слегка поморщилась. Вежливо обернулась.
— Садись.
Альв подвинулся, и Хакон перебрался через лавку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Началось, как всегда, с мяса, потом слуги понесли и овощи. Похлебку разливали в миски на троих-четверых, но дочь Гуннара едва тыкала туда ложкой — она не привыкла к «травяной еде». Повара Адальстейна кидали в котел самые разные овощи и травы, далеко не все из них были знакомы уроженке Нордвегр, многим она не доверяла. К примеру, той же репе, которой у нее на родине кормили свиней. Не признавала грибов. Зато местные пиво, эль и сидр ей очень нравились. И, конечно, рыба и мясо. Впрочем, то и другое почти везде одинаково.
Хильдрид жевала ломти свинины, редкостно сочной на вкус, и вспоминала, как в Нордвегр бывало тяжело со свининой к наступлению весны. Голодной зимой скорее съедали мелкий скот, лишь бы не резать коров-кормилиц, без которых просто смерть.
Болтовня наполняла залу гуще, чем пар или чад факелов, укрепленных в стенных кольцах. После пары кружек английского эля, от которого развозило незаметно, но сладко, обедающие за одним столом выходцы из разных стран легко находили общий язык. Жесты, мимика, интонации — мало ли средств общения. Порой достаточно было нескольких пальцев, чтоб объясниться за столом, поспорить о политике и религии.
Хильдрид молчала — ее, как дым залу, туманил сон. Запредельно уставшая, женщина время от времени начинала сомневаться — спит ли она, или видит все наяву. Слева от нее сосредоточенно и мрачно жевал Альв — он тоже молчал. Верный и неизменный спутник Гуннарсдоттер всегда чувствовал, когда она не желает говорить. Эта женщина вообще не блистала говорливостью, предпочитая думать, нежели болтать, особенно если можно было без этого обойтись.
— Эй, Хильдир, ты слышал, что умер наш конунг? — крикнул кто-то из скандинавов с дальнего конца стола. Она не узнала говорящего по голосу, но по акценту определила трандхеймца.
Сперва сказанное не дошло до ее сознания, но потом, пораженная удивлением, как внезапной вспышкой молнии, Хильдрид обернулась и посмотрела на Адальстейна. Тот лакомился цыпленком и, кажется, нее собирался немедленно помирать.
— Я не поняла — что ты имеешь в виду? — громко спросила она, перейдя на язык Нордвегр.
— Я имею в виду смерть конунга Харальда. Харальда Прекрасноволосого, — трандхеймец привстал, и она узнала Асмунда. Не ее воин, плохо ей знаком; он скорее купец, чем викинг, постоянно ходит в Нордвегр на своем кнорре и заодно выполняет поручения британского государя. — Ты слышал об этом, Хильдир?
— Нет.
Перед Хильдрид остановился слуга и предложил ей оленины, уже разделанной и порезанной на ломти. Женщина воткнула в мясо кончик ножа и перетащила его на свою лепешку. Умер конунг. Умер ее конунг. Конунг, которому она служила, которого уважала, которым восхищалась. Которого когда-то любила… Так, слегка, глупой детской любовью, которая вместо чувств к подлинному человеку предпочитает наслаждаться страстью вымышленной… Но это было. И память о короткой влюбленности по сей день жила.
Значит, Харальда больше нет. Они больше никогда не встретятся, он не потреплет ее за щеку, не потянет за мочку уха и не посмотрит своим особенным взглядом… Она подняла глаза от мяса и заметила направленный на нее взгляд. Неподалеку от Адальстейна перебрался через скамью и сел юноша, совсем молодой, хоть уже и не мальчишка. Он был при мужском тяжелом поясе и длинном ноже, который носил с такой гордостью, с какой ножи и мечи таскают только очень молодые воины — те, что привычны к оружию, но еще не привычны к своему достоинству взрослого мужчины. Потому он и вел себя одновременно с неуверенностью и вызовом. Юноша был одет по-нордвегрски, но с христианским крестом на груди, который он, казалось, выставлял напоказ.
Хильдрид, разумеется, знала его, хотя почти не общалась. Это был Хакон, один из младших сыновей Харальда Прекрасноволосого, самый последний из признанных. Его мать, Тора Агмундоттер по прозвищу Жердинка, никогда не была супругой конунга, за которую выплачивалась винга, дарился мунд и хундрадаг — «утренний дар». Он просто захватил ее, когда наведался на Морстр, и родители Торы, знатные и богатые люди, какое-то время даже не знали толком, куда делась их дочь. Потому красавицу Жердинку, которая танцевала так красиво, а пела так звучно, что ей даже Хильдрид порой завидовала, хотя по натуре завистлива не была, называли наложницей, а иногда и рабыней конунга.
Харальду тогда было уже за семьдесят. Он превратился в мрачного и брюзгливого человека, пока, впрочем, еще крепкого и способного вести в бой войска. Если по утрам, поднявшись с холодной земли, где ночевал, завернувшись в плащ, он чувствовал колотье в боку или жалобу суставов, то молчал об этом. Харальд не прекращал тащить в постель всех красоток, до которых мог дотянуться, но теперь торопился отсылать их прочь. Теперь он признавал не всех сыновей, которых приносили ему случайные наложницы, поскольку в своем возрасте уже начал понимать, какая это напасть. Когда-то, будучи молодым и запальчивым, Прекрасноволосый провозгласил, что все его сыновья будут конунгами. Лишь много лет спустя он понял, что сболтнул.
Женщины с удовольствием рожали от конунга детей. Какая же мать не хочет видеть своего сына конунгом? Что ж, Харальд держал слово, и, пожалуй, разделить такую обширную страну, как Нордвегр, на пятьдесят отпрысков мужеска пола было бы возможно. Но наделить всех их достоинством конунгов? Прекрасноволосый вдруг осознал, что на старости лет может вернуться к тому, с чего начал много десятилетий назад, будучи еще пятнадцатилетним подростком. Некоторые сыновья, вообразив, что они и в самом деле конунги не хуже, чем отец, отказывались повиноваться.
Благодаря междоусобным стычкам отпрысков постепенно становилось меньше, с некоторыми Харальд расправлялся руками своего любимого сына, провозглашенного наследником. Эйрика, получившего красноречивое прозвище Кровавая Секира, и вовсе не потому, что некогда измазал лезвие в глине или сурике. Наследник конунга Нордвегр с удовольствием орошал полукружье своего боевого топора кровью, причем кровью собственных братьев, а это занятие, как известно, затягивает.
Юный сын покойного конунга Нордвегр от наложницы перебрался через лавку — как приемный сын английского короля, он сидел намного выше Хильдрид — и обошел стол. Остановился возле женщины.
— Позволишь сесть рядом? — спросил он. На родном языке он говорил очень правильно, с явственным налетом акцента. Все-таки, юноша еще ребенком попал в Британию и здесь вырос. Ему можно было простить плохое произношение, но Гуннарсдоттер слегка поморщилась. Вежливо обернулась.
— Садись.
Альв подвинулся, и Хакон перебрался через лавку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82