Исключительная глупость считать титулованных людей достойнее тех, кто титула не имеет. Благородное происхождение — это случай, а быть по-настоящему благородным — совсем другое. Ты не согласна?
Наверное, так чувствует себя человек, когда огромная река выходит из берегов. Никто не ожидает наводнения, особенно в низовьях, где не шли дожди. Но Бернадетт Сент-Джон была подобна полноводной Темзе, опасной для всего лежащего на ее пути. Она не столько говорила, сколько увлекала людей.
— Значит, ты считаешь, что тебе являются духи? — Похоже, один из способов начать беседу — заставить жертву думать, что разговор не коснется никаких неприятных вещей, а затем швырнуть в нее вопросом с живостью фехтовальщика. — Ну? Ты видишь духов или слышишь их?
— Не духов, нет.
Ну как объяснить? Как будто попросили одним словом убедительно объяснить кражу буханки хлеба. Но она не была воровкой, и на ум пришло только одно слово — нет. Не духи.
— Он весьма привлекателен, правда? — спросила Берни, отвлекшись от расспросов при виде высокого лакея со светлыми волосами, плутовской улыбкой и сильными на вид руками.
Мэри-Кейт посмотрела на лакея: тот самый, который помог ей бежать в Лондон, а потом выдал Арчеру. Он обменялся с Бернадетт понимающим взглядом, таким воспламеняющим, что Мэри-Кейт в смущении отвернулась. Такая распущенность у них, наверное, в крови.
— Естественная сторона жизни, Мэри-Кейт, — сказала Бернадетт, словно прочитав ее мысли. — Занятие любовью всегда было звеном, которое связывало общество воедино. Совершаются браки, создаются династии, королей свергают с престола, и все ради мужчины, захотевшего женщину. Однако гораздо лучше, если твой собственный любовник не отвергнут женой. Даже если она не больше, чем призрак.
Ее взгляд стал зорким, всевидящим, как у сына.
— Не призрак, — сказала Мэри-Кейт, прерывая Берни, пока та не помчалась дальше, увлекаемая неверными представлениями.
— Не призрак?
Мэри-Кейт покачала головой.
— Не чувствуешь холода, не слышишь в полночь никаких звуков? Не смейся надо мной, Мэри-Кейт. Обычно это происходит подобным образом.
— Но не со мной.
— Очень хорошо. Бьюсь об заклад, в тебе есть примесь кельтской крови. С такими-то волосами!
— Что не так с моими волосами?
— Они слишком яркие. Это твой настоящий цвет, да? Ты ведь не моешь их хной? — спросила Бернадетт, осматривая уголок стола из тикового дерева, который внесли лакеи.
Перепрыгивая с одной темы на другую, поняла Мэри-Кейт, Бернадетт держала собеседника в напряжении.
— Моя мать притворялась, что мы не ирландцы, хотя мой дед был рабом отсутствовавшего лендлорда. Этого достаточно, чтобы считаться кельткой?
— Ирландцы — благородная раса. Они были долго привязаны к земле, могли слышать ворчание земли, чувствовать истинное дыхание самой природы. — Она замолчала, выпрямилась и улыбнулась при виде выражения лица Мэри-Кейт. — Думаешь, я сумасшедшая?
Что можно на это ответить?
— Нет, не сумасшедшая. Просто очень многим интересуюсь и повидала достаточно, чтобы сказать: мир не всегда так безмятежен, как думают люди. Я была свидетелем ритуалов, которые восхваляли жизнь, забирая ее, видела, как жертве наносили раны, чтобы доказать ее честь и храбрость. Я даже молилась небу и играла на флейте, чтобы упросить богов сойти с небес и сесть рядом.
Еще один резкий взгляд.
— Так значит, ты думаешь, что тебе является дух? Мэри-Кейт начала чувствовать себя лисой, которую обложили жадные охотничьи собаки.
— Я в этом не совсем уверена.
— Чепуха, разумеется, ты уверена. Или с тобой что-то происходит, или ты все это выдумала. Одно из двух?
— Я ничего не выдумывала.
— «Страх перед тем, что будет после смерти, перед безвестным краем, откуда нет возврата земным скитальцам». Гамлет верно об этом сказал. Но скажи мне, с тобой раньше никогда не случалось ничего необычного? Ничего, что могло бы объяснить происходящее?
— Нет.
Бернадетт шлепнулась на отвратительный диван, ножки которого напоминали лапы какого-то мифического чудовища.
— Подумай, дитя. Не отметай меня так быстро.
Был один-единственный случай, когда с ней случилось нечто странное. Но стоит ли рассказывать об этом сидящей перед ней непредсказуемой женщине?
— А, у тебя изменилось выражение лица! Что-то было… Ты должна мне рассказать. Обязательно!
Мэри-Кейт, тогда еще ребенок, наслаждалась, когда рядом не было матери, и радовалась неожиданно выпавшим минутам свободы. Она носила желтый балахон, буйные кольца волос убирала под косынку. В кармане лежал полотняный носовой платок, красивый камешек в форме бабочки и пенс, который она хранила с того дня, когда нашла его на вымощенной булыжником площади в Кеннелуорте. Она с поразительной ясностью запомнила тот безоблачный день — запомнила, как плелась позади братьев, которые гнали коров домой. Она не поняла, над чем они опять засмеялись, да и не столь уж важно это было, самое главное — она с ними. Они редко допускали ее на свои августейшие собрания. Они были уже почти мужчины и не водились с девятилетними девочками.
Она тащила за собой веточку, рисуя ею узоры в пыли, и вдруг почувствовала кончиками пальцев какой-то звук, от него завибрировали сами пальцы, закололо в кистях. Непонятный звук отозвался во всем теле. Когда он поднялся выше по рукам, Мэри-Кейт, как это иногда бывает с детьми, поняла, что сейчас что-то произойдет.
… Перед ней стоял отец и протягивал руки, словно хотел обнять ее, но когда она шагнула к нему, он быстро отступил назад, покачав головой. Она любила отца беззаветно, как это делают девочки. Он был здоровый, как медведь, и своими широкими плечами мог, наверное, заслонить солнце. У него было большое квадратное лицо, усы, за которые он иногда позволял себя подергать, и ослепительно белая улыбка, которую Мэри-Кейт помнила до сих пор. Отец всегда улыбался, за исключением того дня, но глаза его все равно светились радостью.
Она очень хорошо помнит, что смутилась, когда человек, которого она обожала, встал между ней и ее братьями, а они даже не подозревали об этом. Солнечный свет, казалось, проходил сквозь него, он был почти прозрачным, а в остальном выглядел как обычно и смотрел на нее как всегда — ласково и нежно.
— Да? — произнесла она, сделав к нему шаг.
— Я люблю тебя, девочка, — сказал он тогда тихо и печально.
Братья наверняка разыграли ее. Даже Алан, самый старший, нетерпеливо обернулся и крикнул, чтобы она не отставала, иначе он расскажет матери, что от нее нет никакого толку. Они или не увидели отца, или притворились, что не видят. Ей не хотелось думать, что они над ней подшутили.
Она застыла, раскрыв рот, и смотрела — с ужасом и удивлением, — как тает образ ее отца. Он исчез, как унесенное ветром облачко пушинок одуванчика, — его улыбка, широкие плечи, густые усы и тягучий голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Наверное, так чувствует себя человек, когда огромная река выходит из берегов. Никто не ожидает наводнения, особенно в низовьях, где не шли дожди. Но Бернадетт Сент-Джон была подобна полноводной Темзе, опасной для всего лежащего на ее пути. Она не столько говорила, сколько увлекала людей.
— Значит, ты считаешь, что тебе являются духи? — Похоже, один из способов начать беседу — заставить жертву думать, что разговор не коснется никаких неприятных вещей, а затем швырнуть в нее вопросом с живостью фехтовальщика. — Ну? Ты видишь духов или слышишь их?
— Не духов, нет.
Ну как объяснить? Как будто попросили одним словом убедительно объяснить кражу буханки хлеба. Но она не была воровкой, и на ум пришло только одно слово — нет. Не духи.
— Он весьма привлекателен, правда? — спросила Берни, отвлекшись от расспросов при виде высокого лакея со светлыми волосами, плутовской улыбкой и сильными на вид руками.
Мэри-Кейт посмотрела на лакея: тот самый, который помог ей бежать в Лондон, а потом выдал Арчеру. Он обменялся с Бернадетт понимающим взглядом, таким воспламеняющим, что Мэри-Кейт в смущении отвернулась. Такая распущенность у них, наверное, в крови.
— Естественная сторона жизни, Мэри-Кейт, — сказала Бернадетт, словно прочитав ее мысли. — Занятие любовью всегда было звеном, которое связывало общество воедино. Совершаются браки, создаются династии, королей свергают с престола, и все ради мужчины, захотевшего женщину. Однако гораздо лучше, если твой собственный любовник не отвергнут женой. Даже если она не больше, чем призрак.
Ее взгляд стал зорким, всевидящим, как у сына.
— Не призрак, — сказала Мэри-Кейт, прерывая Берни, пока та не помчалась дальше, увлекаемая неверными представлениями.
— Не призрак?
Мэри-Кейт покачала головой.
— Не чувствуешь холода, не слышишь в полночь никаких звуков? Не смейся надо мной, Мэри-Кейт. Обычно это происходит подобным образом.
— Но не со мной.
— Очень хорошо. Бьюсь об заклад, в тебе есть примесь кельтской крови. С такими-то волосами!
— Что не так с моими волосами?
— Они слишком яркие. Это твой настоящий цвет, да? Ты ведь не моешь их хной? — спросила Бернадетт, осматривая уголок стола из тикового дерева, который внесли лакеи.
Перепрыгивая с одной темы на другую, поняла Мэри-Кейт, Бернадетт держала собеседника в напряжении.
— Моя мать притворялась, что мы не ирландцы, хотя мой дед был рабом отсутствовавшего лендлорда. Этого достаточно, чтобы считаться кельткой?
— Ирландцы — благородная раса. Они были долго привязаны к земле, могли слышать ворчание земли, чувствовать истинное дыхание самой природы. — Она замолчала, выпрямилась и улыбнулась при виде выражения лица Мэри-Кейт. — Думаешь, я сумасшедшая?
Что можно на это ответить?
— Нет, не сумасшедшая. Просто очень многим интересуюсь и повидала достаточно, чтобы сказать: мир не всегда так безмятежен, как думают люди. Я была свидетелем ритуалов, которые восхваляли жизнь, забирая ее, видела, как жертве наносили раны, чтобы доказать ее честь и храбрость. Я даже молилась небу и играла на флейте, чтобы упросить богов сойти с небес и сесть рядом.
Еще один резкий взгляд.
— Так значит, ты думаешь, что тебе является дух? Мэри-Кейт начала чувствовать себя лисой, которую обложили жадные охотничьи собаки.
— Я в этом не совсем уверена.
— Чепуха, разумеется, ты уверена. Или с тобой что-то происходит, или ты все это выдумала. Одно из двух?
— Я ничего не выдумывала.
— «Страх перед тем, что будет после смерти, перед безвестным краем, откуда нет возврата земным скитальцам». Гамлет верно об этом сказал. Но скажи мне, с тобой раньше никогда не случалось ничего необычного? Ничего, что могло бы объяснить происходящее?
— Нет.
Бернадетт шлепнулась на отвратительный диван, ножки которого напоминали лапы какого-то мифического чудовища.
— Подумай, дитя. Не отметай меня так быстро.
Был один-единственный случай, когда с ней случилось нечто странное. Но стоит ли рассказывать об этом сидящей перед ней непредсказуемой женщине?
— А, у тебя изменилось выражение лица! Что-то было… Ты должна мне рассказать. Обязательно!
Мэри-Кейт, тогда еще ребенок, наслаждалась, когда рядом не было матери, и радовалась неожиданно выпавшим минутам свободы. Она носила желтый балахон, буйные кольца волос убирала под косынку. В кармане лежал полотняный носовой платок, красивый камешек в форме бабочки и пенс, который она хранила с того дня, когда нашла его на вымощенной булыжником площади в Кеннелуорте. Она с поразительной ясностью запомнила тот безоблачный день — запомнила, как плелась позади братьев, которые гнали коров домой. Она не поняла, над чем они опять засмеялись, да и не столь уж важно это было, самое главное — она с ними. Они редко допускали ее на свои августейшие собрания. Они были уже почти мужчины и не водились с девятилетними девочками.
Она тащила за собой веточку, рисуя ею узоры в пыли, и вдруг почувствовала кончиками пальцев какой-то звук, от него завибрировали сами пальцы, закололо в кистях. Непонятный звук отозвался во всем теле. Когда он поднялся выше по рукам, Мэри-Кейт, как это иногда бывает с детьми, поняла, что сейчас что-то произойдет.
… Перед ней стоял отец и протягивал руки, словно хотел обнять ее, но когда она шагнула к нему, он быстро отступил назад, покачав головой. Она любила отца беззаветно, как это делают девочки. Он был здоровый, как медведь, и своими широкими плечами мог, наверное, заслонить солнце. У него было большое квадратное лицо, усы, за которые он иногда позволял себя подергать, и ослепительно белая улыбка, которую Мэри-Кейт помнила до сих пор. Отец всегда улыбался, за исключением того дня, но глаза его все равно светились радостью.
Она очень хорошо помнит, что смутилась, когда человек, которого она обожала, встал между ней и ее братьями, а они даже не подозревали об этом. Солнечный свет, казалось, проходил сквозь него, он был почти прозрачным, а в остальном выглядел как обычно и смотрел на нее как всегда — ласково и нежно.
— Да? — произнесла она, сделав к нему шаг.
— Я люблю тебя, девочка, — сказал он тогда тихо и печально.
Братья наверняка разыграли ее. Даже Алан, самый старший, нетерпеливо обернулся и крикнул, чтобы она не отставала, иначе он расскажет матери, что от нее нет никакого толку. Они или не увидели отца, или притворились, что не видят. Ей не хотелось думать, что они над ней подшутили.
Она застыла, раскрыв рот, и смотрела — с ужасом и удивлением, — как тает образ ее отца. Он исчез, как унесенное ветром облачко пушинок одуванчика, — его улыбка, широкие плечи, густые усы и тягучий голос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74