Я просто думала, что-то вернется, да только как вернуть прожитое. Жил бы ты тихо, спокойно, а тут я, дура...
— Не говори ничего, прошу тебя. Давай завтра...
— Не, Миша, никаких «завтра». Ни завтра, ни послезавтра, ни на Покров, ни на Николу. Молния долго в небе не держится.
— Погоди, что-то ты... Давай доедем до тебя...
— Не надо. Не хочу. Я лучше дойду. Я давно себе сказала: вот провожу Сашу в армию — и... и все, Миша. Для безрассудства я уже стара, да и не хочу, чтобы у тебя в семье из-за меня было плохо. Прощай.
— Аня! — потянулся Черданцев, чтобы удержать ее, но Аня увернулась, вылезла из машины. Захлопнула оставленную Соней дверцу.
«К чему-то подобному и шло, — подумал Михаил Андреевич. Положил голову на руки, обнявшие баранку. — Только плохо, что именно сегодня. И именно так. Сегодня им обеим тяжело».
Вышел из «уазика». Аннушка медленно шла мимо палисадников. Не оборачивалась, а когда не оборачиваются, сердце ведь болит сильнее. Зачем она так себя?
Звякнули пустые ведра на крыльце у Сони. Она стояла, опершись на коромысло, и смотрела сквозь голые ветви растущей у дома черемухи на него. Вернее на то, как он смотрит на Аню. Может, и загремела ведрами, привлекая внимание.
Но Черданцев, обернувшись еще раз на Аню, залез в машину. Включил передачу...
31 декабря 1978 года. Узбекистан.
«Если найдет тебя это письмо, здравствуй. Сотни раз на день я говорю тебе это слово — „здравствуй“, мой родной. Почему же и куда ты исчез? Я умоляю тебя откликнуться, хотя бы сказать, что живой. А хочешь, я приеду к тебе в гости? Хоть на две минутки, хоть навсегда...
Мысли пляшут, сбиваются, ты меня извини. Я даже не знаю, если честно, как писать это письмо, то ли о том, что на сердце, то ли просто о новостях. А все от того, что не знаю, как ты относишься ко мне сейчас, спустя полгода после нашего расставания.
Я сейчас снова работаю экономистом. Не смогла больше быть с ребятами, не имею права. Да и в школе смотрели на меня так, словно... Впрочем, что говорить обо мне, во всей этой истории самым крайним оказался ты, это больно, несправедливо. Я даже писала вам в дивизию, чтобы тебя не наказывали. А адрес твой разыскал Черданцев, он передает тебе привет. Виделись с ним на проводах Юрки и Сашки Вдовина. Они десантники, служат в Белоруссии. На проводах видела и Филиппка, но подойти не осмелилась. Ты, наверное, знаешь, что ему ампутировали кисти рук, а сейчас еще начало падать зрение на тот, правый, поврежденный глаз...
Вот и все новости. Сердцем пишу одно письмо, а разумом — вот это. Прошу тебя, откликнись. По почерку, по словам попытаюсь понять тебя. Хотя боюсь, вдруг все, что было у нас с тобой, — это сон. Лена».
«Если найдет тебя это письмо, здравствуй. Сотни раз на день я говорю тебе это слово — „здравствуй“, мой родной...»
— Здравствуй, Лена, — вслух произнес Борис и отложил читаную-перечитаную страничку из школьной тетради в клеточку, вылил в стакан остатки вина. Кивнул своему отражению в осколке зеркальца, стоящего на столе, — с Новым годом.
— Товарищ старший лейтенант, — одеяло, служившее дверью, отодвинулось, заглянул прапорщик, дежурный но эскадрону. — Там внизу, в дежурке, Оксана Сергеевна.
— Ну и что?
— Поздравила нас с Новым годом, спросила, где вы. Говорю, сейчас позову.
— Меня нет.
— А я уже сказал, что вы здесь.
— Нету. Исчез, растворился. Остался в старом году.
— Товарищ старший лейтенант... Она пирог принесла, с курагой. Говорит, для всех, кто в наряде. А вы ведь тоже ответственный.
— Я ответственный по эскадрону, а не по пирогу. И вообще, почему посторонние в расположении части?
— Так вроде она не посторонняя. Я ведь об Оксане Сергеевне Борисовой, нашем ветеринарном враче.
— И я о ней же. Скажите Оксане Сергеевне, что старший лейтенант Ледогоров пироги с курагой не ест. Все!
Прапорщик недоуменно пожал плечами, окинул взглядом захламленный уголок комвзвода и скрылся за одеялом.
«Кушайте свой пирог сами, Оксана Сергеевна», — плюхнулся на кровать, заставив ее жалобно заскрипеть, Ледогоров. Взял с тумбочки тетрадный листок.
«Если найдет тебя это письмо, здравствуй...»
«Здравствуй, Лена. Я не забыл тебя. И прости за молчание. Просто хотелось забыться, уйти от всего...»
Ледогоров стал смотреть в фанерный потолок казармы. После подрыва Филиппка, только увидев его окровавленные руки, залитое кровью лицо, прожженную на груди курточку, он, вырывая у подбежавшего Буланова медицинскую сумку, краем сознания, помимо воли и желания просто отметил, констатировал для себя — конец службе. Потом был бег по лесу: Лена впереди, они с Сергеем и уложенным на одеяло парнишкой следом. Где-то отстала, плакала и звала их Улыба. Курсант несколько раз обернулся, но стонал, изворачивался на одеяле Димка, и они бежали, бежали, бежали.
— Что же ты так, Димка? — уже в больнице успел спросить его Ледогоров. — Ты же знал, что нельзя ничего трогать.
Мальчишка посмотрел левым, очищенным от крови глазом на него, потом на Лену и закрыл веки. Да, он ревновал, он делал раскоп назло пионервожатой, променявшей поиск на любовь со старшим лейтенантом, назло Ледогорову, замутившему голову их руководителю. Назло Улыбе и курсанту, предавшим Сашку и Юрку. Назло, назло, назло...
— Во всем виноват я, — отрезал все предложения разделить вину на обстоятельства и случайности Ледогоров, когда вечером собрались в военкомате начальник милиция, женщина из прокуратуры, директор школы. — Я был старшим, и здесь ни Желтикова, ни обстоятельства ни при чем.
Согласно закивал директор — ему, что ли, хотелось вешать ЧП на школу. Вроде бы остался доволен милиционер — не нужно искать виновных, прокурор тоже была не прочь отдать это дело в военную прокуратуру. Лишь Черданцев попытался еще раз если и не выгородить старшего лейтенанта, то хотя бы смягчить ситуацию, но Ледогоров стоял непреклонно: он сапер, он должен был обеспечить безопасность работ, и отвечать должен только он сам. Один.
И через несколько недель расследования — прощайте, ВДВ, да здравствуют советские кавалерийские эскадроны, выговор по партийной линии и полное отсутствие перспективы в дальнейшей службе. Жизнь прекрасна и удивительна. У нас всегда должен быть кто-то наказан. Хотя бы на всякий случай. А тут еще и Оксана, глазастое чудо, подвернулась. Бывшее чудо...
Он окликнул ее, уже подходя к городку. Длинноногая, в коротеньком сарафанчике, она оглянулась на его голос и, убедившись, что запыленный, потный старший лейтенант обращается к ней, остановилась, подождала его.
— Извините. Старший лейтенант Ледогоров. Вы местная?
— А вам показать, где находится эскадрон? — оглядев чемодан, спросила она. — Вот за этим забором, — указала она взглядом на пыльные, когда-то по весне, видимо, забрызганные грязью плиты, тянувшиеся вдоль тротуара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
— Не говори ничего, прошу тебя. Давай завтра...
— Не, Миша, никаких «завтра». Ни завтра, ни послезавтра, ни на Покров, ни на Николу. Молния долго в небе не держится.
— Погоди, что-то ты... Давай доедем до тебя...
— Не надо. Не хочу. Я лучше дойду. Я давно себе сказала: вот провожу Сашу в армию — и... и все, Миша. Для безрассудства я уже стара, да и не хочу, чтобы у тебя в семье из-за меня было плохо. Прощай.
— Аня! — потянулся Черданцев, чтобы удержать ее, но Аня увернулась, вылезла из машины. Захлопнула оставленную Соней дверцу.
«К чему-то подобному и шло, — подумал Михаил Андреевич. Положил голову на руки, обнявшие баранку. — Только плохо, что именно сегодня. И именно так. Сегодня им обеим тяжело».
Вышел из «уазика». Аннушка медленно шла мимо палисадников. Не оборачивалась, а когда не оборачиваются, сердце ведь болит сильнее. Зачем она так себя?
Звякнули пустые ведра на крыльце у Сони. Она стояла, опершись на коромысло, и смотрела сквозь голые ветви растущей у дома черемухи на него. Вернее на то, как он смотрит на Аню. Может, и загремела ведрами, привлекая внимание.
Но Черданцев, обернувшись еще раз на Аню, залез в машину. Включил передачу...
31 декабря 1978 года. Узбекистан.
«Если найдет тебя это письмо, здравствуй. Сотни раз на день я говорю тебе это слово — „здравствуй“, мой родной. Почему же и куда ты исчез? Я умоляю тебя откликнуться, хотя бы сказать, что живой. А хочешь, я приеду к тебе в гости? Хоть на две минутки, хоть навсегда...
Мысли пляшут, сбиваются, ты меня извини. Я даже не знаю, если честно, как писать это письмо, то ли о том, что на сердце, то ли просто о новостях. А все от того, что не знаю, как ты относишься ко мне сейчас, спустя полгода после нашего расставания.
Я сейчас снова работаю экономистом. Не смогла больше быть с ребятами, не имею права. Да и в школе смотрели на меня так, словно... Впрочем, что говорить обо мне, во всей этой истории самым крайним оказался ты, это больно, несправедливо. Я даже писала вам в дивизию, чтобы тебя не наказывали. А адрес твой разыскал Черданцев, он передает тебе привет. Виделись с ним на проводах Юрки и Сашки Вдовина. Они десантники, служат в Белоруссии. На проводах видела и Филиппка, но подойти не осмелилась. Ты, наверное, знаешь, что ему ампутировали кисти рук, а сейчас еще начало падать зрение на тот, правый, поврежденный глаз...
Вот и все новости. Сердцем пишу одно письмо, а разумом — вот это. Прошу тебя, откликнись. По почерку, по словам попытаюсь понять тебя. Хотя боюсь, вдруг все, что было у нас с тобой, — это сон. Лена».
«Если найдет тебя это письмо, здравствуй. Сотни раз на день я говорю тебе это слово — „здравствуй“, мой родной...»
— Здравствуй, Лена, — вслух произнес Борис и отложил читаную-перечитаную страничку из школьной тетради в клеточку, вылил в стакан остатки вина. Кивнул своему отражению в осколке зеркальца, стоящего на столе, — с Новым годом.
— Товарищ старший лейтенант, — одеяло, служившее дверью, отодвинулось, заглянул прапорщик, дежурный но эскадрону. — Там внизу, в дежурке, Оксана Сергеевна.
— Ну и что?
— Поздравила нас с Новым годом, спросила, где вы. Говорю, сейчас позову.
— Меня нет.
— А я уже сказал, что вы здесь.
— Нету. Исчез, растворился. Остался в старом году.
— Товарищ старший лейтенант... Она пирог принесла, с курагой. Говорит, для всех, кто в наряде. А вы ведь тоже ответственный.
— Я ответственный по эскадрону, а не по пирогу. И вообще, почему посторонние в расположении части?
— Так вроде она не посторонняя. Я ведь об Оксане Сергеевне Борисовой, нашем ветеринарном враче.
— И я о ней же. Скажите Оксане Сергеевне, что старший лейтенант Ледогоров пироги с курагой не ест. Все!
Прапорщик недоуменно пожал плечами, окинул взглядом захламленный уголок комвзвода и скрылся за одеялом.
«Кушайте свой пирог сами, Оксана Сергеевна», — плюхнулся на кровать, заставив ее жалобно заскрипеть, Ледогоров. Взял с тумбочки тетрадный листок.
«Если найдет тебя это письмо, здравствуй...»
«Здравствуй, Лена. Я не забыл тебя. И прости за молчание. Просто хотелось забыться, уйти от всего...»
Ледогоров стал смотреть в фанерный потолок казармы. После подрыва Филиппка, только увидев его окровавленные руки, залитое кровью лицо, прожженную на груди курточку, он, вырывая у подбежавшего Буланова медицинскую сумку, краем сознания, помимо воли и желания просто отметил, констатировал для себя — конец службе. Потом был бег по лесу: Лена впереди, они с Сергеем и уложенным на одеяло парнишкой следом. Где-то отстала, плакала и звала их Улыба. Курсант несколько раз обернулся, но стонал, изворачивался на одеяле Димка, и они бежали, бежали, бежали.
— Что же ты так, Димка? — уже в больнице успел спросить его Ледогоров. — Ты же знал, что нельзя ничего трогать.
Мальчишка посмотрел левым, очищенным от крови глазом на него, потом на Лену и закрыл веки. Да, он ревновал, он делал раскоп назло пионервожатой, променявшей поиск на любовь со старшим лейтенантом, назло Ледогорову, замутившему голову их руководителю. Назло Улыбе и курсанту, предавшим Сашку и Юрку. Назло, назло, назло...
— Во всем виноват я, — отрезал все предложения разделить вину на обстоятельства и случайности Ледогоров, когда вечером собрались в военкомате начальник милиция, женщина из прокуратуры, директор школы. — Я был старшим, и здесь ни Желтикова, ни обстоятельства ни при чем.
Согласно закивал директор — ему, что ли, хотелось вешать ЧП на школу. Вроде бы остался доволен милиционер — не нужно искать виновных, прокурор тоже была не прочь отдать это дело в военную прокуратуру. Лишь Черданцев попытался еще раз если и не выгородить старшего лейтенанта, то хотя бы смягчить ситуацию, но Ледогоров стоял непреклонно: он сапер, он должен был обеспечить безопасность работ, и отвечать должен только он сам. Один.
И через несколько недель расследования — прощайте, ВДВ, да здравствуют советские кавалерийские эскадроны, выговор по партийной линии и полное отсутствие перспективы в дальнейшей службе. Жизнь прекрасна и удивительна. У нас всегда должен быть кто-то наказан. Хотя бы на всякий случай. А тут еще и Оксана, глазастое чудо, подвернулась. Бывшее чудо...
Он окликнул ее, уже подходя к городку. Длинноногая, в коротеньком сарафанчике, она оглянулась на его голос и, убедившись, что запыленный, потный старший лейтенант обращается к ней, остановилась, подождала его.
— Извините. Старший лейтенант Ледогоров. Вы местная?
— А вам показать, где находится эскадрон? — оглядев чемодан, спросила она. — Вот за этим забором, — указала она взглядом на пыльные, когда-то по весне, видимо, забрызганные грязью плиты, тянувшиеся вдоль тротуара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119