— Ты, Сонька, смотри мне, не озоруй.
Но Соньку поддержали другие молодицы, а главное, и голос Аннушки различил Мишка в общем шуме. И уговорили-таки они мать, пошел на другой день Мишка в бригаду. Отвечал за коней, подтягивал волокушами копны, как мог, отвечал на шуточки женщин. А надо сказать, что для своих пятнадцати с половиной лет он имел и рост, и достаточную силу, и голос, и, видимо, еще что-то чисто мужское в поведении, потому что женщины не стеснялись вворачивать в свои выкрики довольно щекотливые намеки.
Он же, как ни крутился, где бы ни был, не выпускал из виду ту, ради которой пошел в поле, — Аннушку Вдовину, в белом легком платьице, в платке с мелким горошком, по самые брови спрятавшем от пыли волосы. Ветерок заставлял платье облегать ее ноги, а когда она подавала на стог солому и платье открывало белые, незагорелые колени, он просто прятался за лошадь, казалось, все видят в эту минуту, что он ждет именно этих мгновений. Несколько раз Аня перехватывала его взгляды, улыбалась, незаметно для всех грозила пальчиком, и эта, невидимая другим, связь волновала его еще больше.
Полгода назад, когда село гуляло ее свадьбу, она, веселая, радостная, раскрасневшаяся, подошла к нему, дотронулась ладонью до груди:
— Не грусти, женишок, найдешь и ты себе невесту.
Он хмыкнул, но, чувствуя, как наполняются слезами глаза, и за это дурацкое словечко, торопливо выбрался из шумной толпы возле дома Вдовиных. Ушел к Таре, небольшой извилистой речушке на лугу за селом, просидел там до темноты. Аннушка, в которую он был влюблен, наверное, с пеленок, с которой не спускал глаз в школе на переменках, которую провожал, прячась, вечерами с фильмов и вечеринок, — его тайная любовь, Аннушка была, оказывается, влюблена в Митьку Вдовина. И лишь тот пришел из армии, пошла с ним под венец.
Мишка видел, как перед приходом молодых в дом старая Вдовиха бросила под крыльцо новый незащелкнутый замок, который после свадьбы полагалось достать, закрыть, а ключ выбросить — верная примета закрыть новую семью на замок, уберечь от распада.
В общем гвалте, когда осыпали молодых на крыльце пшеницей с конфетами, когда после первых поздравлений все заторопились протиснуться в дверь и занять место на лавке у праздничного стола, он пошарил под крыльцом, сунул замок за пазуху. Отошел в сторону, незаметно выкинул его в бурьян около погреба.
Недолгим вышло Аннушкино замужество — в первую неделю войны надел Митька Вдовин не успевшую сноситься свою гимнастерку. И не только Митька. Почитай, каждая замужняя молодица в Сонькиной бригаде осталась одна. Сама-то Грачиха потеряла мужа еще на финской, успела попривыкнуть к своему горю и вдовству, но до любви и работы, как поговаривали в селе, оставалась жадная и охочая. Только разве сравнишь ее с Аннушкой? Аня — это... это...
— Миш, чего задумался? Поди на минуту сюда, — позвала его во время обеда Сонька.
Он, дурак, ничего не уловил в той атмосфере, что сложилась в бригаде с его приходом. Поднялся от своей копны, пошел к женскому гурту. Только приблизился, Сонька резко подалась вперед, схватила его за руку, дернула на себя, заваливая в сено.
— Девки, а мужичок-то наш ничего. Может, у него и в штанах что имеется?
Он рванулся — куда там. Женские руки зашарили по его телу, вокруг смех, крики, советы — вроде все в шутку, но он со страхом и стыдом, извиваясь, чувствовал, как распахнулась на нем рубашка, поползли вниз штаны.
— Да перестаньте, бабы, что ж вы делаете! — послышался Аннушкин голос, и в этот момент, дернувшись из последних уже и не сил, а отчаяния — Аня, ведь и Аня видит его позор, — Михаил вырвался. Не оглядываясь, придерживая штаны, бросился с поля — подальше от стыда и позора. Повеситься, утопиться, сбежать из села, ведь Аня все видела, все...
Остановился на берегу Тары. Реки, наверное, и существуют для того, чтобы остановить идущего, заставить его присесть, задуматься. Но куда было Мишке до размышлений. Руки и ноги дрожали, хотя вода, наверное, и в самом деле успокаивает, приглаживает боль и обиду. Он посидел на берегу, немного успокоился. Зашел в воду, наклонился умыться, но вдруг почувствовал, что за спиной кто-то есть. Резко обернулся.
На том месте, где он только что сидел, стояла поникшая, с платком в опущенной руке Сонька. Враг до гроба, ведьма, стерва, черт в юбке. Мишка отступил от нее в воду, но она тихо попросила:
— Прости меня, Миша. Прости дуру.
И столько жалости было в ее голосе, такая она стояла на себя не похожая — поникшая, виноватая, что Мишка махнул рукой — что с тебя возьмешь, ладно уж, дура так дура. Умылся, вытерся подолом рубахи, вышел из воды. Сел. Сонька опустилась рядом, прикоснувшись своим горячим плечом к его спине.
— Ты прости меня, ладно? — продолжала приговаривать она. Подняла руку, медленно и осторожно положила ладонь на его плечо. Мишка сжался. — Но ты мне и вправду нравишься, я тебя давно приметила, Миша. О-о, давно. — Она повернула его к себе, и Мишка увидел уже не поникшую бригадиршу, а молодую красивую женщину с чертенятами в глазах. — Ми-иша-а, — протянула Сонька и потянулась к нему.
Миша, отстраняясь, завалился на спину, и Соня повалилась за ним, нашла его губы.
— Кучерявый мой, нежный, — слышал ее шепот между поцелуями Мишка, а сам чувствовал только тугие комочки грудей, впившиеся в него. — Ну, обними меня, приласкай. Приласкай, меня так давно не ласкали...
В тот же вечер Мишка прокрался в Сонькину хату и оставался там, пока не загремели по селу подойниками на утреннюю дойку.
В бригаде никто ничего не заметил, кроме... кроме Аннушки. Она сразу поняла, почувствовала, счастливую усталость Соньки и смущенность, виноватость Михаила. Теперь уже он ловил ее грустный взгляд и прятался от него, уезжая за самыми дальними копнами.
Нет, любовь к Ане, восхищение ею не стали слабее, наоборот, он теперь мог представить ее женщиной, и чем больше бывал у Сони, тем чаще заворачивал после нее к хатке Анны, стоял, смотрел на ее окна, шептал ее имя.
И однажды случилось чудо. В одну из ночей, когда он уже собирался уходить от Аниного плетня, окно в ее доме вдруг открылось, и Михаил увидел Аннушку. Освещенная лунным светом, в белой ночной рубашке, она протягивала к нему руки, и он, боясь, что это всего-навсего сон, прикусил губу. Больно. Больно? Неужели не сон?
А Анна продолжала, смущенно улыбаясь, протягивать руки. Он не помнит, то ли перелез через забор, то ли просто перелетел через него. Очнулся только в объятиях Аннушки. Неужели для такого счастья не хватало всего-навсего войны? Или была все же сила в примете с замком?
Но немец подходил все ближе, и мать, к тому же начавшая при нем поносить Соньку почем зря, отправила его в Москву, на оборонный завод...
С дороги засигналили: ехавший из села ЗИЛ просил уступить дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
Но Соньку поддержали другие молодицы, а главное, и голос Аннушки различил Мишка в общем шуме. И уговорили-таки они мать, пошел на другой день Мишка в бригаду. Отвечал за коней, подтягивал волокушами копны, как мог, отвечал на шуточки женщин. А надо сказать, что для своих пятнадцати с половиной лет он имел и рост, и достаточную силу, и голос, и, видимо, еще что-то чисто мужское в поведении, потому что женщины не стеснялись вворачивать в свои выкрики довольно щекотливые намеки.
Он же, как ни крутился, где бы ни был, не выпускал из виду ту, ради которой пошел в поле, — Аннушку Вдовину, в белом легком платьице, в платке с мелким горошком, по самые брови спрятавшем от пыли волосы. Ветерок заставлял платье облегать ее ноги, а когда она подавала на стог солому и платье открывало белые, незагорелые колени, он просто прятался за лошадь, казалось, все видят в эту минуту, что он ждет именно этих мгновений. Несколько раз Аня перехватывала его взгляды, улыбалась, незаметно для всех грозила пальчиком, и эта, невидимая другим, связь волновала его еще больше.
Полгода назад, когда село гуляло ее свадьбу, она, веселая, радостная, раскрасневшаяся, подошла к нему, дотронулась ладонью до груди:
— Не грусти, женишок, найдешь и ты себе невесту.
Он хмыкнул, но, чувствуя, как наполняются слезами глаза, и за это дурацкое словечко, торопливо выбрался из шумной толпы возле дома Вдовиных. Ушел к Таре, небольшой извилистой речушке на лугу за селом, просидел там до темноты. Аннушка, в которую он был влюблен, наверное, с пеленок, с которой не спускал глаз в школе на переменках, которую провожал, прячась, вечерами с фильмов и вечеринок, — его тайная любовь, Аннушка была, оказывается, влюблена в Митьку Вдовина. И лишь тот пришел из армии, пошла с ним под венец.
Мишка видел, как перед приходом молодых в дом старая Вдовиха бросила под крыльцо новый незащелкнутый замок, который после свадьбы полагалось достать, закрыть, а ключ выбросить — верная примета закрыть новую семью на замок, уберечь от распада.
В общем гвалте, когда осыпали молодых на крыльце пшеницей с конфетами, когда после первых поздравлений все заторопились протиснуться в дверь и занять место на лавке у праздничного стола, он пошарил под крыльцом, сунул замок за пазуху. Отошел в сторону, незаметно выкинул его в бурьян около погреба.
Недолгим вышло Аннушкино замужество — в первую неделю войны надел Митька Вдовин не успевшую сноситься свою гимнастерку. И не только Митька. Почитай, каждая замужняя молодица в Сонькиной бригаде осталась одна. Сама-то Грачиха потеряла мужа еще на финской, успела попривыкнуть к своему горю и вдовству, но до любви и работы, как поговаривали в селе, оставалась жадная и охочая. Только разве сравнишь ее с Аннушкой? Аня — это... это...
— Миш, чего задумался? Поди на минуту сюда, — позвала его во время обеда Сонька.
Он, дурак, ничего не уловил в той атмосфере, что сложилась в бригаде с его приходом. Поднялся от своей копны, пошел к женскому гурту. Только приблизился, Сонька резко подалась вперед, схватила его за руку, дернула на себя, заваливая в сено.
— Девки, а мужичок-то наш ничего. Может, у него и в штанах что имеется?
Он рванулся — куда там. Женские руки зашарили по его телу, вокруг смех, крики, советы — вроде все в шутку, но он со страхом и стыдом, извиваясь, чувствовал, как распахнулась на нем рубашка, поползли вниз штаны.
— Да перестаньте, бабы, что ж вы делаете! — послышался Аннушкин голос, и в этот момент, дернувшись из последних уже и не сил, а отчаяния — Аня, ведь и Аня видит его позор, — Михаил вырвался. Не оглядываясь, придерживая штаны, бросился с поля — подальше от стыда и позора. Повеситься, утопиться, сбежать из села, ведь Аня все видела, все...
Остановился на берегу Тары. Реки, наверное, и существуют для того, чтобы остановить идущего, заставить его присесть, задуматься. Но куда было Мишке до размышлений. Руки и ноги дрожали, хотя вода, наверное, и в самом деле успокаивает, приглаживает боль и обиду. Он посидел на берегу, немного успокоился. Зашел в воду, наклонился умыться, но вдруг почувствовал, что за спиной кто-то есть. Резко обернулся.
На том месте, где он только что сидел, стояла поникшая, с платком в опущенной руке Сонька. Враг до гроба, ведьма, стерва, черт в юбке. Мишка отступил от нее в воду, но она тихо попросила:
— Прости меня, Миша. Прости дуру.
И столько жалости было в ее голосе, такая она стояла на себя не похожая — поникшая, виноватая, что Мишка махнул рукой — что с тебя возьмешь, ладно уж, дура так дура. Умылся, вытерся подолом рубахи, вышел из воды. Сел. Сонька опустилась рядом, прикоснувшись своим горячим плечом к его спине.
— Ты прости меня, ладно? — продолжала приговаривать она. Подняла руку, медленно и осторожно положила ладонь на его плечо. Мишка сжался. — Но ты мне и вправду нравишься, я тебя давно приметила, Миша. О-о, давно. — Она повернула его к себе, и Мишка увидел уже не поникшую бригадиршу, а молодую красивую женщину с чертенятами в глазах. — Ми-иша-а, — протянула Сонька и потянулась к нему.
Миша, отстраняясь, завалился на спину, и Соня повалилась за ним, нашла его губы.
— Кучерявый мой, нежный, — слышал ее шепот между поцелуями Мишка, а сам чувствовал только тугие комочки грудей, впившиеся в него. — Ну, обними меня, приласкай. Приласкай, меня так давно не ласкали...
В тот же вечер Мишка прокрался в Сонькину хату и оставался там, пока не загремели по селу подойниками на утреннюю дойку.
В бригаде никто ничего не заметил, кроме... кроме Аннушки. Она сразу поняла, почувствовала, счастливую усталость Соньки и смущенность, виноватость Михаила. Теперь уже он ловил ее грустный взгляд и прятался от него, уезжая за самыми дальними копнами.
Нет, любовь к Ане, восхищение ею не стали слабее, наоборот, он теперь мог представить ее женщиной, и чем больше бывал у Сони, тем чаще заворачивал после нее к хатке Анны, стоял, смотрел на ее окна, шептал ее имя.
И однажды случилось чудо. В одну из ночей, когда он уже собирался уходить от Аниного плетня, окно в ее доме вдруг открылось, и Михаил увидел Аннушку. Освещенная лунным светом, в белой ночной рубашке, она протягивала к нему руки, и он, боясь, что это всего-навсего сон, прикусил губу. Больно. Больно? Неужели не сон?
А Анна продолжала, смущенно улыбаясь, протягивать руки. Он не помнит, то ли перелез через забор, то ли просто перелетел через него. Очнулся только в объятиях Аннушки. Неужели для такого счастья не хватало всего-навсего войны? Или была все же сила в примете с замком?
Но немец подходил все ближе, и мать, к тому же начавшая при нем поносить Соньку почем зря, отправила его в Москву, на оборонный завод...
С дороги засигналили: ехавший из села ЗИЛ просил уступить дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119