Майк понимал, что необходимо как-то преобразовывать свое страдание – что бы под этим ни подразумевалось – в веселость – что бы это ни означало, – дабы выразить то, что Манусос называл его мужественностью, сколь бы мнимой она ни была. Он не понимал, как может добиться этого, просто рабски повторяя движения, которые у Манусоса шли из глубин самого его существа.
Когда он посетовал на это, Манусос сказал, словно это само собой разумелось:
– Да, повторяй не как робот. Из этих движений ты должен создать собственные. Чтобы выразить кефи, ты должен творить.
– Ты имеешь в виду, что можно импровизировать?
– Но сперва нужно научиться этим движениям.
Манусос учил его, идя впереди и показывая фигуры танца, или играя на лире, или просто становясь на одно колено и отбивая такт ладонями. Он то и дело останавливал его, ругая самыми последними словами за то, что, как казалось Майку, ему удалось лучше всего, и заставляя повторять это снова.
– Друбас! Малака! Путаю! Почему ты не смотришь, как я это делаю! Что ты вихляешься, как проститутка? Или ноги тебе мешают? Не так! Вот как надо! Давай еще раз!
Манусос добивался, чтобы он выполнял все с максимальной точностью. Это очень важно, говорил он, потому что танец кефи открывает путь ко всем другим танцам.
– А что произошло с танцем Зорбы? – возражал Майк. – Может, станцуем взамен танец грека Зорбы? – На что Манусос отвечал свирепым взглядом.
– Теперь я хочу увидеть, на что ты способен сам, можешь ли подойти к танцу творчески, – сказал Манусос, когда его наконец относительно удовлетворило то, как Майк освоил основные па. – Покажи мне танцем свое страдание.
– Да, я страдаю. Еще как страдаю.
– Хорошо. Вот и покажи, как ты страдаешь.
Майк изображал «веселье» целых три часа и вконец вымотался.
– Слушай, – сердито сказал он, – с меня хватит. Я иду спать.
Манусос не обратил внимания на его бунт, прижал к ребрам лиру и заиграл страстную и необычную мелодию, которая застигла Майка врасплох. Под такую музыку кружатся дервиши. Как ни измучен был Майк, ноги сами запросились танцевать. Сами рвались взбивать пыль вопреки его злости.
А он был зол. И когда начал танец, как научил его пастух за последние два или три часа, понял, насколько. Он был зол на пастуха за его издевки. Он думал о том, что привело его на этот остров, на этот перевал. Думал о Ким и их ссоре, о боли, которую она ему причинила; потом с отвращением вспомнил бессмысленную интрижку с Никки. Он втаптывал эту злость в пыль с таким остервенением, что едва не падал, но удерживал равновесие, превращая нетвердую поступь в шаг танца, прыжок. Бешеная музыка вела его вперед, она подхватила его страдание, как ветер, и взвалила на себя. Он повернулся вокруг оси и ударил в землю каблуками, крепко. Замер на месте, задрожал, упал на одно колено и провел рукой в пыли. Музыка пенилась в его жилах.
Итут он осознал, что музыка смолкла, Манусос держит его за руки и его голос доносится, словно издалека:
– Майк! Майк!
– В чем дело? Почему ты перестал играть?
– Сколько времени ты танцевал? Этот последний танец? Сколько?
– Две или три минуты. Почему ты спрашиваешь?
– Полчаса. Больше. Ты весь ушел в танец. Ты нашел свою кефи. Ты способен на это. Ты танцевал очень хорошо, Майк. Только нельзя позволять этому брать власть над тобой.
– Полчаса?
– Я говорю – больше. И я видел твоего духа-червя. У него так закружилась голова от твоего танца, что он выглянул посмотреть, что происходит. Но увидел меня и спрятался обратно. Майк, ты кое-чего достиг. Я был строг с тобой, но все же не напрасно. На сегодня с тебя хватит. Завтра я научу тебя, как овладеть ветром кефи. Ты должен знать, как оседлать ветер.
– Могу я теперь пойти поспать?
– Нет. Сперва ты должен постеречь овец.
Так прошел его с Манусосом первый вечер в горах. После танца он стерег овец, пока не погас костер и не появились звезды, как плоды на дереве, такие близкие, что можно сорвать. Он сидел на камне, набросив на плечи спальный мешок, чтобы защититься от ночного холода; и хотя он ничего не видел, все его чувства были напряжены, улавливая присутствие чего-то незримого в ночи.
Что-то было там.
Он не слышал каких-то звуков. Не видел ничего необычного. Но он чувствовал это.
С того момента как они отправились в эту экспедицию, все ему казалось странным. Сейчас он не знал, то ли это поведение пастуха распалило нервы, обострило чувства, то ли его воображение разыгралось от переизбытка кислорода в чистом горном воздухе. Звезды, казалось, столпились в вышине, наблюдая за ним, как некая небесная аудитория. И кто-то: зверь, человек или дух – кружил вокруг их лагеря.
Кружил. Очень медленно. Поблескивал его череп.
Когда Манусос встал, чтобы сменить его, он рассказал ему о своем ощущении. Пастух лишь кивнул и велел ему отправляться спать.
И вот теперь Манусос говорил ему, что он ходил во сне. Или, скорей, танцевал. Он был так измучен, что почти не удивился.
Майк глубоко вдохнул утренний воздух, наслаждаясь его свежестью. В голове шумело. Желудок стонал.
– Надо начинать, – сказан Манусос. – У нас мало времени.
– Мало времени? Мне казалось, что это единственное, чего у нас в избытке.
– Ты ничего не понимаешь. Посмотри на солнце Посмотри на луну.
Майк поднял голову: действительно, луна еще низко висела на небе у него за спиной, бледнея по мере того, как вставало солнце.
– Ты уже съел на завтрак свои оливки?
– Съел.
– И как, вкусно было?
– Очень.
– Прекрасно. Рад, что хоть кто-то получил удовольствие от завтрака.
Манусос кивнул, хотя замечание Майка слегка его озадачило. Майк фыркнул: бесполезное это дело – пытаться воздействовать на грека иронией.
– Начнем.
Майк встал возле пепла ночного костра:
– Опять проклятый танец кефи?
– Нет. Кефи утром не танцуют. Утро – время птиц, этим мы и воспользуемся. Начнем. Повторяй за мной.
Манусос показал совершенно иной танец. Больше того, это был не столько танец, сколько движение быстрыми шажками, ноги поставлены близко, одна впереди другой, танцор балансирует на подушечках подошв и легонько прыгает с одной ноги на другую. Руки подняты и вытянуты в стороны, ладони свободно висят, средние пальцы направлены к земле.
– Этот танец намного легче, – сказал Майк, поднимая пыль ногами.
– Вот и хорошо. Продолжай час в том же духе.
Майк остановился:
– Ты псих.
– Под музыку – сможешь. – Манусос взял лиру, уселся и заиграл мелодию, подражающую легкой подпрыгивающей походке. У него, видимо, и мысли не возникло, что танец может не вдохновить Майка. – Хоп-хоп-хоп-хоп!
Майк начал танец. Через две минуты дурацкие прыжки ему надоели, и он без всякого азарта двигался вокруг кострища.
– НЕТ! – завопил пастух. – НЕТ! Не с таким лицом!
– Что?
– Нельзя танцевать с таким лицом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Когда он посетовал на это, Манусос сказал, словно это само собой разумелось:
– Да, повторяй не как робот. Из этих движений ты должен создать собственные. Чтобы выразить кефи, ты должен творить.
– Ты имеешь в виду, что можно импровизировать?
– Но сперва нужно научиться этим движениям.
Манусос учил его, идя впереди и показывая фигуры танца, или играя на лире, или просто становясь на одно колено и отбивая такт ладонями. Он то и дело останавливал его, ругая самыми последними словами за то, что, как казалось Майку, ему удалось лучше всего, и заставляя повторять это снова.
– Друбас! Малака! Путаю! Почему ты не смотришь, как я это делаю! Что ты вихляешься, как проститутка? Или ноги тебе мешают? Не так! Вот как надо! Давай еще раз!
Манусос добивался, чтобы он выполнял все с максимальной точностью. Это очень важно, говорил он, потому что танец кефи открывает путь ко всем другим танцам.
– А что произошло с танцем Зорбы? – возражал Майк. – Может, станцуем взамен танец грека Зорбы? – На что Манусос отвечал свирепым взглядом.
– Теперь я хочу увидеть, на что ты способен сам, можешь ли подойти к танцу творчески, – сказал Манусос, когда его наконец относительно удовлетворило то, как Майк освоил основные па. – Покажи мне танцем свое страдание.
– Да, я страдаю. Еще как страдаю.
– Хорошо. Вот и покажи, как ты страдаешь.
Майк изображал «веселье» целых три часа и вконец вымотался.
– Слушай, – сердито сказал он, – с меня хватит. Я иду спать.
Манусос не обратил внимания на его бунт, прижал к ребрам лиру и заиграл страстную и необычную мелодию, которая застигла Майка врасплох. Под такую музыку кружатся дервиши. Как ни измучен был Майк, ноги сами запросились танцевать. Сами рвались взбивать пыль вопреки его злости.
А он был зол. И когда начал танец, как научил его пастух за последние два или три часа, понял, насколько. Он был зол на пастуха за его издевки. Он думал о том, что привело его на этот остров, на этот перевал. Думал о Ким и их ссоре, о боли, которую она ему причинила; потом с отвращением вспомнил бессмысленную интрижку с Никки. Он втаптывал эту злость в пыль с таким остервенением, что едва не падал, но удерживал равновесие, превращая нетвердую поступь в шаг танца, прыжок. Бешеная музыка вела его вперед, она подхватила его страдание, как ветер, и взвалила на себя. Он повернулся вокруг оси и ударил в землю каблуками, крепко. Замер на месте, задрожал, упал на одно колено и провел рукой в пыли. Музыка пенилась в его жилах.
Итут он осознал, что музыка смолкла, Манусос держит его за руки и его голос доносится, словно издалека:
– Майк! Майк!
– В чем дело? Почему ты перестал играть?
– Сколько времени ты танцевал? Этот последний танец? Сколько?
– Две или три минуты. Почему ты спрашиваешь?
– Полчаса. Больше. Ты весь ушел в танец. Ты нашел свою кефи. Ты способен на это. Ты танцевал очень хорошо, Майк. Только нельзя позволять этому брать власть над тобой.
– Полчаса?
– Я говорю – больше. И я видел твоего духа-червя. У него так закружилась голова от твоего танца, что он выглянул посмотреть, что происходит. Но увидел меня и спрятался обратно. Майк, ты кое-чего достиг. Я был строг с тобой, но все же не напрасно. На сегодня с тебя хватит. Завтра я научу тебя, как овладеть ветром кефи. Ты должен знать, как оседлать ветер.
– Могу я теперь пойти поспать?
– Нет. Сперва ты должен постеречь овец.
Так прошел его с Манусосом первый вечер в горах. После танца он стерег овец, пока не погас костер и не появились звезды, как плоды на дереве, такие близкие, что можно сорвать. Он сидел на камне, набросив на плечи спальный мешок, чтобы защититься от ночного холода; и хотя он ничего не видел, все его чувства были напряжены, улавливая присутствие чего-то незримого в ночи.
Что-то было там.
Он не слышал каких-то звуков. Не видел ничего необычного. Но он чувствовал это.
С того момента как они отправились в эту экспедицию, все ему казалось странным. Сейчас он не знал, то ли это поведение пастуха распалило нервы, обострило чувства, то ли его воображение разыгралось от переизбытка кислорода в чистом горном воздухе. Звезды, казалось, столпились в вышине, наблюдая за ним, как некая небесная аудитория. И кто-то: зверь, человек или дух – кружил вокруг их лагеря.
Кружил. Очень медленно. Поблескивал его череп.
Когда Манусос встал, чтобы сменить его, он рассказал ему о своем ощущении. Пастух лишь кивнул и велел ему отправляться спать.
И вот теперь Манусос говорил ему, что он ходил во сне. Или, скорей, танцевал. Он был так измучен, что почти не удивился.
Майк глубоко вдохнул утренний воздух, наслаждаясь его свежестью. В голове шумело. Желудок стонал.
– Надо начинать, – сказан Манусос. – У нас мало времени.
– Мало времени? Мне казалось, что это единственное, чего у нас в избытке.
– Ты ничего не понимаешь. Посмотри на солнце Посмотри на луну.
Майк поднял голову: действительно, луна еще низко висела на небе у него за спиной, бледнея по мере того, как вставало солнце.
– Ты уже съел на завтрак свои оливки?
– Съел.
– И как, вкусно было?
– Очень.
– Прекрасно. Рад, что хоть кто-то получил удовольствие от завтрака.
Манусос кивнул, хотя замечание Майка слегка его озадачило. Майк фыркнул: бесполезное это дело – пытаться воздействовать на грека иронией.
– Начнем.
Майк встал возле пепла ночного костра:
– Опять проклятый танец кефи?
– Нет. Кефи утром не танцуют. Утро – время птиц, этим мы и воспользуемся. Начнем. Повторяй за мной.
Манусос показал совершенно иной танец. Больше того, это был не столько танец, сколько движение быстрыми шажками, ноги поставлены близко, одна впереди другой, танцор балансирует на подушечках подошв и легонько прыгает с одной ноги на другую. Руки подняты и вытянуты в стороны, ладони свободно висят, средние пальцы направлены к земле.
– Этот танец намного легче, – сказал Майк, поднимая пыль ногами.
– Вот и хорошо. Продолжай час в том же духе.
Майк остановился:
– Ты псих.
– Под музыку – сможешь. – Манусос взял лиру, уселся и заиграл мелодию, подражающую легкой подпрыгивающей походке. У него, видимо, и мысли не возникло, что танец может не вдохновить Майка. – Хоп-хоп-хоп-хоп!
Майк начал танец. Через две минуты дурацкие прыжки ему надоели, и он без всякого азарта двигался вокруг кострища.
– НЕТ! – завопил пастух. – НЕТ! Не с таким лицом!
– Что?
– Нельзя танцевать с таким лицом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80