Идет?
– Идет.
Эллисон с изумлением слушала, как Питер повторяет их разговоры – в августе в «Элегансе», декабрьским утром на Виндзорской тропе, в клубе в сочельник, в «Элегансе» в День святого Валентина. Питер помнил каждое слово, каждую сцену, в точности как она!
– Вы помните.
– Да, помню, – тихо ответил Питер. И это тоже было знаменательно и удивительно. После смерти Сары Питер не помнил никаких других бесед. Кроме угрозы Роба, высказанной в декабре. Мимолетно нахмурившись, Питер отбросил это воспоминание и улыбнулся Эллисон: – А вы помните?
– Да. – Эллисон наклонила голову. – Я подумала, что сравнение, будто вы живете в картине французского импрессиониста, было очень умным.
– Нет, – с улыбкой возразил Питер. – Но даже если это было блестящее сравнение, каковым оно не является, оно родилось само собой. Возможно, я пишу выразительные диалоги, Эллисон, но сам так не говорю. Хотя замечание о французских импрессионистах было искренним, и это самое главное, не так ли?
– Думаю, да. – Эллисон улыбнулась.
– Хорошо. Ну а теперь, Эллисон Фитцджеральд, честно скажите мне, что вы думаете о моих пьесах.
– Ладно, – тихо ответила Эллисон. – Ваши пьесы показались мне печальными… и сложными… одинокими… чудесными.
Печальными, сложными, одинокими, чудесными. Все это относится и к тебе, печальный, сложный, одинокий, чудесный Питер Дэлтон.
Питер и Эллисон так и не покинули своего столика у окна ради обильного буфета. Шампанское им подали в хрустальных фужерах, потом горячий шоколад в тонких фарфоровых чашках, а в четыре часа официант в красной куртке поставил перед ними на стол блюдо горячих ячменных лепешек с малиновым джемом.
– Уже четыре? – Питер посмотрел на свои часы. – А мне показалось, что мы здесь совсем недолго. – Но какое чудесное недолго. Питер не хотел, чтобы это заканчивалось, но… – Я… мы с Оладьей… ужинаем у Стива в шесть.
– Вместе с Оладьей?
– Да. Девятилетняя дочь Стива Бекки и Оладья подружились. Каждый день после школы Бекки заходит, чтобы покормить Оладью и поиграть с ней. Я начинаю подумывать, что Оладья родом из Калифорнии. Она, кажется, всю жизнь так бы и нежилась под местным солнцем, предпочтительно на кухне на вашей подушке, а еще она обожает носиться по пляжу.
– А она научилась ловить на лету пластиковые диски?
– Бекки пытается ее научить, но в Оладье еще осталось чуточку от Нью-Йорка, чуточку внешнего налета.
Эллисон заметила удивительную ласку в голосе Питера, когда он говорил об Оладье. Ласку и обожание, обожание, какое испытывают к хорошим друзьям, вместе с тобой прошедшим огни и воды.
– Давно у вас Оладья?
– Со щенячьего возраста. – Темные глаза Питера на мгновение стали еще темнее, когда он сосчитал годы, вернувшись к двадцать первому дню рождения Сары, за год до ее смерти. – Пять лет. – Мгновение помолчав, Питер добавил: – Оладья – хорошая собака.
Питер и Эллисон еще поговорили об Оладье, о щенке, которого в детстве любила Эллисон, и чудесным образом минул еще один час. Наконец Питер неохотно прошептал, что отвезет ее домой.
Питер не осознавал всей глубины своего одиночества! Он не позволял себе осознать это. Питер сделал так, чтобы его жизнь стала безумно насыщенной. Когда он позволял своим мыслям вернуться в прошлое – а делал это, потому что не хотел забыть Сару, – воспоминания Питера были полны Сарой и их любовью, а не его горем из-за невосполнимой утраты.
Питер жил дисциплинированной, творческой жизнью и воспоминаниями.
Одинокой жизнью.
Когда он возвращался, отвезя Эллисон, огромный груз его одиночества навалился на него, потряс. Как будто он снова потерял Сару.
Питер ехал прочь от Эллисон, и это было актом дисциплины. На самом деле он до отчаяния хотел повернуть назад и попросить ее навеки остаться с ним.
Эллисон даже не подозревала об одиночестве, пока Питер не уехал. И только тогда одиночество появилось, сильное новое ощущение, смешавшееся с другими сильными новыми ощущениями этого дня. Эллисон заскучала по Питеру, почувствовала пустоту.
Питер ничего не сказал о новой встрече, когда уехал, уже опаздывая, за Оладьей, а потом на ужин к Стиву. Но ведь они увидятся снова?
Эллисон бродила по квартире – одинокая, взволнованная, не находя себе места, – пока ее хождение не вызвало острую боль в бедре. Эллисон даже не объяснила Питеру, почему хромает! Объяснит в следующий раз…
В следующий раз?
«Этот волшебный раз был просто счастливой случайностью, не так ли?» – с насмешкой напомнил Эллисон краешек сознания. Уинтер заболела, у Питера было свободное время, и так случилось, что он заехал в «Элеганс». И если бы она не переписала сцену…
Быстро, слишком быстро чарующие часы с Питером превратились в туманную мечту. Эллисон смотрела на дождевые струи, по-прежнему бьющие в окна ее квартиры. Крупные капли были частью этого дня. Капли были настоящими, а как насчет всего остального? Как насчет огня и волшебства?
В восемь Эллисон позвонила Уинтер, чтобы узнать, как она себя чувствует. Уинтер сказала, что ей лучше, но Эллисон услышала тихий усталый вздох, пока подруга отвечала. Эллисон не говорила Уинтер о Питере, что увидится с ним сегодня… потому что… И снова Эллисон не сказала Уинтер, что они с Питером провели день вместе… потому что… потому что…
Потому что Эллисон не знала, что сказать.
Она беспокойно ходила взад и вперед после разговора с Уинтер. Когда ее бедро выкрикнуло: «Хватит!» – она позвонила Эмили.
– Алло… – Голос Эмили, тихий, застенчивый шепот, звучал почти испуганно.
– Эмили? Это Эллисон.
– Привет.
– У тебя все хорошо?
– Да.
– Роджеру очень понравились твои фотографии.
– А… Хорошо.
– Нам понадобятся отпечатки большего формата, чем тот, что я брала для Белмида.
– М-м. Хорошо. Те, что я делала для Белмида, это самый большой формат, какой я могу сделать в своей темной комнате.
– Ты говорила, что в Сенчури-Сити есть хорошая лаборатория.
– Да. Можно сделать их там.
– Возможно, это и к лучшему. Роджер хочет использовать больше снимков, чем мы планировали, потому что они все просто чудесны, и если кто-то другой увеличит снимки, это никак не помешает твоей работе на «Портрет». – Эллисон подождала, подумав, что, наверное, прервалась связь, и наконец позвала: – Эмили?
– Да. Я больше не работаю в «Портрете», Эллисон.
– Что? Эмили, с какого времени? – Новость ошеломила ее. Безжизненность голоса Эмили была почти пугающей.
– Я сказала Робу в четверг.
– Эмили, что случилось? Ты здорова?
– Ничего не случилось. Я просто больше не работаю в «Портрете».
«С какого времени?» – подумала Эллисон. В Аспене голос Роба звучал очень мягко, когда он говорил об Эмили. И голос Эмили, как всегда, когда она говорила о Робе, тоже звучал нежно в Валентинов день!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
– Идет.
Эллисон с изумлением слушала, как Питер повторяет их разговоры – в августе в «Элегансе», декабрьским утром на Виндзорской тропе, в клубе в сочельник, в «Элегансе» в День святого Валентина. Питер помнил каждое слово, каждую сцену, в точности как она!
– Вы помните.
– Да, помню, – тихо ответил Питер. И это тоже было знаменательно и удивительно. После смерти Сары Питер не помнил никаких других бесед. Кроме угрозы Роба, высказанной в декабре. Мимолетно нахмурившись, Питер отбросил это воспоминание и улыбнулся Эллисон: – А вы помните?
– Да. – Эллисон наклонила голову. – Я подумала, что сравнение, будто вы живете в картине французского импрессиониста, было очень умным.
– Нет, – с улыбкой возразил Питер. – Но даже если это было блестящее сравнение, каковым оно не является, оно родилось само собой. Возможно, я пишу выразительные диалоги, Эллисон, но сам так не говорю. Хотя замечание о французских импрессионистах было искренним, и это самое главное, не так ли?
– Думаю, да. – Эллисон улыбнулась.
– Хорошо. Ну а теперь, Эллисон Фитцджеральд, честно скажите мне, что вы думаете о моих пьесах.
– Ладно, – тихо ответила Эллисон. – Ваши пьесы показались мне печальными… и сложными… одинокими… чудесными.
Печальными, сложными, одинокими, чудесными. Все это относится и к тебе, печальный, сложный, одинокий, чудесный Питер Дэлтон.
Питер и Эллисон так и не покинули своего столика у окна ради обильного буфета. Шампанское им подали в хрустальных фужерах, потом горячий шоколад в тонких фарфоровых чашках, а в четыре часа официант в красной куртке поставил перед ними на стол блюдо горячих ячменных лепешек с малиновым джемом.
– Уже четыре? – Питер посмотрел на свои часы. – А мне показалось, что мы здесь совсем недолго. – Но какое чудесное недолго. Питер не хотел, чтобы это заканчивалось, но… – Я… мы с Оладьей… ужинаем у Стива в шесть.
– Вместе с Оладьей?
– Да. Девятилетняя дочь Стива Бекки и Оладья подружились. Каждый день после школы Бекки заходит, чтобы покормить Оладью и поиграть с ней. Я начинаю подумывать, что Оладья родом из Калифорнии. Она, кажется, всю жизнь так бы и нежилась под местным солнцем, предпочтительно на кухне на вашей подушке, а еще она обожает носиться по пляжу.
– А она научилась ловить на лету пластиковые диски?
– Бекки пытается ее научить, но в Оладье еще осталось чуточку от Нью-Йорка, чуточку внешнего налета.
Эллисон заметила удивительную ласку в голосе Питера, когда он говорил об Оладье. Ласку и обожание, обожание, какое испытывают к хорошим друзьям, вместе с тобой прошедшим огни и воды.
– Давно у вас Оладья?
– Со щенячьего возраста. – Темные глаза Питера на мгновение стали еще темнее, когда он сосчитал годы, вернувшись к двадцать первому дню рождения Сары, за год до ее смерти. – Пять лет. – Мгновение помолчав, Питер добавил: – Оладья – хорошая собака.
Питер и Эллисон еще поговорили об Оладье, о щенке, которого в детстве любила Эллисон, и чудесным образом минул еще один час. Наконец Питер неохотно прошептал, что отвезет ее домой.
Питер не осознавал всей глубины своего одиночества! Он не позволял себе осознать это. Питер сделал так, чтобы его жизнь стала безумно насыщенной. Когда он позволял своим мыслям вернуться в прошлое – а делал это, потому что не хотел забыть Сару, – воспоминания Питера были полны Сарой и их любовью, а не его горем из-за невосполнимой утраты.
Питер жил дисциплинированной, творческой жизнью и воспоминаниями.
Одинокой жизнью.
Когда он возвращался, отвезя Эллисон, огромный груз его одиночества навалился на него, потряс. Как будто он снова потерял Сару.
Питер ехал прочь от Эллисон, и это было актом дисциплины. На самом деле он до отчаяния хотел повернуть назад и попросить ее навеки остаться с ним.
Эллисон даже не подозревала об одиночестве, пока Питер не уехал. И только тогда одиночество появилось, сильное новое ощущение, смешавшееся с другими сильными новыми ощущениями этого дня. Эллисон заскучала по Питеру, почувствовала пустоту.
Питер ничего не сказал о новой встрече, когда уехал, уже опаздывая, за Оладьей, а потом на ужин к Стиву. Но ведь они увидятся снова?
Эллисон бродила по квартире – одинокая, взволнованная, не находя себе места, – пока ее хождение не вызвало острую боль в бедре. Эллисон даже не объяснила Питеру, почему хромает! Объяснит в следующий раз…
В следующий раз?
«Этот волшебный раз был просто счастливой случайностью, не так ли?» – с насмешкой напомнил Эллисон краешек сознания. Уинтер заболела, у Питера было свободное время, и так случилось, что он заехал в «Элеганс». И если бы она не переписала сцену…
Быстро, слишком быстро чарующие часы с Питером превратились в туманную мечту. Эллисон смотрела на дождевые струи, по-прежнему бьющие в окна ее квартиры. Крупные капли были частью этого дня. Капли были настоящими, а как насчет всего остального? Как насчет огня и волшебства?
В восемь Эллисон позвонила Уинтер, чтобы узнать, как она себя чувствует. Уинтер сказала, что ей лучше, но Эллисон услышала тихий усталый вздох, пока подруга отвечала. Эллисон не говорила Уинтер о Питере, что увидится с ним сегодня… потому что… И снова Эллисон не сказала Уинтер, что они с Питером провели день вместе… потому что… потому что…
Потому что Эллисон не знала, что сказать.
Она беспокойно ходила взад и вперед после разговора с Уинтер. Когда ее бедро выкрикнуло: «Хватит!» – она позвонила Эмили.
– Алло… – Голос Эмили, тихий, застенчивый шепот, звучал почти испуганно.
– Эмили? Это Эллисон.
– Привет.
– У тебя все хорошо?
– Да.
– Роджеру очень понравились твои фотографии.
– А… Хорошо.
– Нам понадобятся отпечатки большего формата, чем тот, что я брала для Белмида.
– М-м. Хорошо. Те, что я делала для Белмида, это самый большой формат, какой я могу сделать в своей темной комнате.
– Ты говорила, что в Сенчури-Сити есть хорошая лаборатория.
– Да. Можно сделать их там.
– Возможно, это и к лучшему. Роджер хочет использовать больше снимков, чем мы планировали, потому что они все просто чудесны, и если кто-то другой увеличит снимки, это никак не помешает твоей работе на «Портрет». – Эллисон подождала, подумав, что, наверное, прервалась связь, и наконец позвала: – Эмили?
– Да. Я больше не работаю в «Портрете», Эллисон.
– Что? Эмили, с какого времени? – Новость ошеломила ее. Безжизненность голоса Эмили была почти пугающей.
– Я сказала Робу в четверг.
– Эмили, что случилось? Ты здорова?
– Ничего не случилось. Я просто больше не работаю в «Портрете».
«С какого времени?» – подумала Эллисон. В Аспене голос Роба звучал очень мягко, когда он говорил об Эмили. И голос Эмили, как всегда, когда она говорила о Робе, тоже звучал нежно в Валентинов день!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104