Это он сам себя переводил, как стрелки часов переводят, на иное, на российское время, когда, значит, гляди в оба.
Впрочем, еще третьего дня, по ту сторону кордонов, в городе трех семерок (семь ворот, семь мостов, семь холмов), в Кёнигсберге, он осторожничал – не сразу вошел в почтамт, а постоял у дома с дощечкой: «Здесь жил Иммануил Кант».
Письмо, полученное в Кёнигсберге, было очень важное, в тот же день Герман рассчитался в отеле «Сан-Суси» и, перейдя площадь, оказался под светлой стеклянной крышей железнодорожного вокзала, где сидели и прогуливались в ожидании поездов прусские офицеры в синих сюртуках и дамы в огромных шляпах и высоких калошах. Он взял билет на почтовый, переплатив в сравнении с пассажирским, зато выигрывая четверть суток пути до Петербурга, хотя и понимал, конечно, что ничего эта толика суток не определяет.
Даниельсон обрадовался, но не удивился: он ждал Германа. Герман извлек нечто, завернутое в прусскую газету: готический шрифт колюче защищал паспорт на имя сына почетного гражданина Николая Любавина. Любавин – товарищ, единомышленник – совершенствовался в Германии под строгим досмотром немецких химиков; его паспорт был девственным, у жандармов не на замете, это и требовалось.
– Бороду долой! – скомандовал Даниельсон, отдавая дань конспирации. – Я сейчас все соберу, – прибавил он с несвойственной ему суетливостью и вышел.
Даниельсона так и прожигало нетерпением плюхнуться в кресло, вытянуть ноги-жерди и навострить уши. Он уже знал из писем о женевском ратоборстве с Нечаевым и Бакуниным, о том, что на Мейтленд-парк-роуд приняли Лопатина сердечно, едва ли не родственно, кое-что знал этот бухгалтер Общества взаимного кредита, да ведь Герман-то и пятой доли не описывал, поскорее бы плюхнуться в кресло, а Герман, рассказывая, пусть-ка орудует бритвой.
Приготовляясь к бритью, Лопатин снял пиджак, жилетку, расстегнул ворот и вдруг ухмыльнулся: то-то б переполох: «Ка-рау-у-ул! На Конюшенной – Интернационалка бреется!!!»
Опершись на столик, застланный клеенкой, Герман стоял перед зеркалом и прощально жалел свою золотисто-кофейную бородку, запущенную в приморском Брайтоне. От Брайтона, подумал он, тоже пахло клеенкой, но мокрой.
… Нехорошо, тяжело, душно было ему в Женеве.
Казалось бы, исполнил долг, но… О, этот парник политической эмиграции! Беличье колесо, толчение воды в ступе, судороги самолюбив. грызня и шум словесный.
Раскрыв и побив крапленые нечаевские карты, он знал, что делать дальше: уехать на берега Сены.
В Париже, на Шерш-Миди, 47, креол сверкал белками: «Лаура, дочь моя! Бьюсь об заклад, московит – отличный малый!» Нельзя было не улыбнуться на это «дочь моя», обращенное Полем к почти сверстнице, к своей жене: прелестный разрез карих глаз и высоко взбитые пышные локоны. А малыша они называли не Этьеном, а домашней кличкой: Шнапс, Шнаппи. Малыш проворно топотал – он был в безопасности: какая-то штука, вроде кринолина на колесиках.
Итак, улица Шерш-Миди, 47, Поль и Лаура Лафарг.
Они не знали о женевских сражениях Лопатина. Они, однако, знали, что гражданин Лопатин – не из бакунинской стаи. Но Лопатин – русский, а русские, даже и не бакунисты, чтут интригана, мечтающего верховодить в Интернационале. Не так ли? Гражданин Лопатин выпустил когти: оставьте, тут «спор славян между собою». Лафарг вспыхнул. Это было нетрудно: в его жилах кипела смешанная кровь – настоящий пунш. Лопатин исподлобья разглядывал Лафарга: великолепный экземпляр мужской породы. А все же Бакунина-то, сердито думал Герман, Бакунина я не отдам ни тебе, ни твоему тестю. Сказал непреклонно: «Мы, русские, многим обязаны Бакунину, сколь бы он ни заблуждался».
«О, вы – патриот!» – воскликнул Лафарг, насмешливо выпячивая грудь, скрещивая руки и становясь в позу монумента. «Смею надеяться», – без улыбки ответил Лопатин. «В таком случае, как понять: вы и наш Интернационал?» – «Солидарность не исключает любви к отечеству, а любовь к отечеству включает нелюбовь к тирании. Интернационал? Принимаю цели и методы. Однако дома, в России, еще нет рабочего движения, но роды наступят, и тогда будут нужны акушеры. Посему мои товарищи и я всей душой готовы состоять в интернациональной ассоциации». – «Отлично! Но ваш замечательный, ваш героический Мишель… Между нами говоря, такой же мастер рекламы, как и Виктор Гюго… О, ваш Бакунин спит и видит фельдмаршальский жезл. И у него есть креатуры, есть даже здесь, на улице Кордери, в нашем парижском совете». – «Этого я не знаю», – хмуро ответил Лопатин. – «А надо б знать, – пылко парировал Лафарг. – Шнапс, не вертись под ногами!»
Они, может, и повздорили бы крупно, но Лаура успела приложить освежающие компрессы. Не без запинки произнеся: «Флеровский», она спросила гостя, известна ль ему книга о положении рабочего класса в России? Да, прочел, успел прочесть, ответил Герман, отличная книга, вы не находите? Лаура улыбнулась: она не умеет читать по-русски, но ее отец… И Лаура глазами показала мужу на письменный стол. «Клянусь Минервой, – весело вскричал Лафарг, – мудрость этой женщины безгранична!»
Он достал из ящика письмо тестя. Оказывается, тот прочел Флеровского и нашел, что это добросовестное исследование убеждает в неизбежности и близости грандиознейшей русской революции.
«Грандиознейшей! Слышите?» – воскликнул Лафарг.
Да, да, думал Герман, как бы даже и польщенный, грандиознейшей, ибо Россия, сударь, это ж Россия, там все грандиозно. Он получил что-то похожее на сатисфакцию за давешний невозможный тон Лафарга и уже чувствовал необходимость в великодушной уступке – не так, мол, все складно и ладно: наши авось да небось, наша апатия, домашняя полицейщина, отсутствие политических свобод, отсутствие мощной партии… «А это?» – Лафарг потряс смуглыми кулаками, словно сбрасывая невидимые цепи. Лопатин рассмеялся. «О варвары, вы народ смышленый», – блеснул улыбкой Лафарг, обнимая плечи Германа.
Он покорился атмосфере, царившей в квартирке на улице Шерш-Миди: ничего буржуазного, ничего затхлого, а как раз то, что он очень любил и ценил; в особенности, когда эту атмосферу пронизывают нервно-приятные токи от присутствия красивой и умной женщины.
Именно в ту минуту Поль и сказал: «Лаура, дочь моя, наш московит – отличный малый, мы поладим!» И сразу же – Герману: «Какое вино?» – «Бордо, мсье», – ответил Герман с видом знатока, хотя отродясь не пивал бордо. Лафарг притворно изумился. Последовала история об одном русском – тот, придя к Лафаргам, беспечно брякнул: «Какое вино? А мне все равно, лишь бы в голову стукнуло». Лафарг, откупоривая бутылку, притворно брюзжал: «Ему, видите ли, „все равно“, я ему из сокровенного запаса, я от сердца отрываю, а ему, видите ли, все равно».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
Впрочем, еще третьего дня, по ту сторону кордонов, в городе трех семерок (семь ворот, семь мостов, семь холмов), в Кёнигсберге, он осторожничал – не сразу вошел в почтамт, а постоял у дома с дощечкой: «Здесь жил Иммануил Кант».
Письмо, полученное в Кёнигсберге, было очень важное, в тот же день Герман рассчитался в отеле «Сан-Суси» и, перейдя площадь, оказался под светлой стеклянной крышей железнодорожного вокзала, где сидели и прогуливались в ожидании поездов прусские офицеры в синих сюртуках и дамы в огромных шляпах и высоких калошах. Он взял билет на почтовый, переплатив в сравнении с пассажирским, зато выигрывая четверть суток пути до Петербурга, хотя и понимал, конечно, что ничего эта толика суток не определяет.
Даниельсон обрадовался, но не удивился: он ждал Германа. Герман извлек нечто, завернутое в прусскую газету: готический шрифт колюче защищал паспорт на имя сына почетного гражданина Николая Любавина. Любавин – товарищ, единомышленник – совершенствовался в Германии под строгим досмотром немецких химиков; его паспорт был девственным, у жандармов не на замете, это и требовалось.
– Бороду долой! – скомандовал Даниельсон, отдавая дань конспирации. – Я сейчас все соберу, – прибавил он с несвойственной ему суетливостью и вышел.
Даниельсона так и прожигало нетерпением плюхнуться в кресло, вытянуть ноги-жерди и навострить уши. Он уже знал из писем о женевском ратоборстве с Нечаевым и Бакуниным, о том, что на Мейтленд-парк-роуд приняли Лопатина сердечно, едва ли не родственно, кое-что знал этот бухгалтер Общества взаимного кредита, да ведь Герман-то и пятой доли не описывал, поскорее бы плюхнуться в кресло, а Герман, рассказывая, пусть-ка орудует бритвой.
Приготовляясь к бритью, Лопатин снял пиджак, жилетку, расстегнул ворот и вдруг ухмыльнулся: то-то б переполох: «Ка-рау-у-ул! На Конюшенной – Интернационалка бреется!!!»
Опершись на столик, застланный клеенкой, Герман стоял перед зеркалом и прощально жалел свою золотисто-кофейную бородку, запущенную в приморском Брайтоне. От Брайтона, подумал он, тоже пахло клеенкой, но мокрой.
… Нехорошо, тяжело, душно было ему в Женеве.
Казалось бы, исполнил долг, но… О, этот парник политической эмиграции! Беличье колесо, толчение воды в ступе, судороги самолюбив. грызня и шум словесный.
Раскрыв и побив крапленые нечаевские карты, он знал, что делать дальше: уехать на берега Сены.
В Париже, на Шерш-Миди, 47, креол сверкал белками: «Лаура, дочь моя! Бьюсь об заклад, московит – отличный малый!» Нельзя было не улыбнуться на это «дочь моя», обращенное Полем к почти сверстнице, к своей жене: прелестный разрез карих глаз и высоко взбитые пышные локоны. А малыша они называли не Этьеном, а домашней кличкой: Шнапс, Шнаппи. Малыш проворно топотал – он был в безопасности: какая-то штука, вроде кринолина на колесиках.
Итак, улица Шерш-Миди, 47, Поль и Лаура Лафарг.
Они не знали о женевских сражениях Лопатина. Они, однако, знали, что гражданин Лопатин – не из бакунинской стаи. Но Лопатин – русский, а русские, даже и не бакунисты, чтут интригана, мечтающего верховодить в Интернационале. Не так ли? Гражданин Лопатин выпустил когти: оставьте, тут «спор славян между собою». Лафарг вспыхнул. Это было нетрудно: в его жилах кипела смешанная кровь – настоящий пунш. Лопатин исподлобья разглядывал Лафарга: великолепный экземпляр мужской породы. А все же Бакунина-то, сердито думал Герман, Бакунина я не отдам ни тебе, ни твоему тестю. Сказал непреклонно: «Мы, русские, многим обязаны Бакунину, сколь бы он ни заблуждался».
«О, вы – патриот!» – воскликнул Лафарг, насмешливо выпячивая грудь, скрещивая руки и становясь в позу монумента. «Смею надеяться», – без улыбки ответил Лопатин. «В таком случае, как понять: вы и наш Интернационал?» – «Солидарность не исключает любви к отечеству, а любовь к отечеству включает нелюбовь к тирании. Интернационал? Принимаю цели и методы. Однако дома, в России, еще нет рабочего движения, но роды наступят, и тогда будут нужны акушеры. Посему мои товарищи и я всей душой готовы состоять в интернациональной ассоциации». – «Отлично! Но ваш замечательный, ваш героический Мишель… Между нами говоря, такой же мастер рекламы, как и Виктор Гюго… О, ваш Бакунин спит и видит фельдмаршальский жезл. И у него есть креатуры, есть даже здесь, на улице Кордери, в нашем парижском совете». – «Этого я не знаю», – хмуро ответил Лопатин. – «А надо б знать, – пылко парировал Лафарг. – Шнапс, не вертись под ногами!»
Они, может, и повздорили бы крупно, но Лаура успела приложить освежающие компрессы. Не без запинки произнеся: «Флеровский», она спросила гостя, известна ль ему книга о положении рабочего класса в России? Да, прочел, успел прочесть, ответил Герман, отличная книга, вы не находите? Лаура улыбнулась: она не умеет читать по-русски, но ее отец… И Лаура глазами показала мужу на письменный стол. «Клянусь Минервой, – весело вскричал Лафарг, – мудрость этой женщины безгранична!»
Он достал из ящика письмо тестя. Оказывается, тот прочел Флеровского и нашел, что это добросовестное исследование убеждает в неизбежности и близости грандиознейшей русской революции.
«Грандиознейшей! Слышите?» – воскликнул Лафарг.
Да, да, думал Герман, как бы даже и польщенный, грандиознейшей, ибо Россия, сударь, это ж Россия, там все грандиозно. Он получил что-то похожее на сатисфакцию за давешний невозможный тон Лафарга и уже чувствовал необходимость в великодушной уступке – не так, мол, все складно и ладно: наши авось да небось, наша апатия, домашняя полицейщина, отсутствие политических свобод, отсутствие мощной партии… «А это?» – Лафарг потряс смуглыми кулаками, словно сбрасывая невидимые цепи. Лопатин рассмеялся. «О варвары, вы народ смышленый», – блеснул улыбкой Лафарг, обнимая плечи Германа.
Он покорился атмосфере, царившей в квартирке на улице Шерш-Миди: ничего буржуазного, ничего затхлого, а как раз то, что он очень любил и ценил; в особенности, когда эту атмосферу пронизывают нервно-приятные токи от присутствия красивой и умной женщины.
Именно в ту минуту Поль и сказал: «Лаура, дочь моя, наш московит – отличный малый, мы поладим!» И сразу же – Герману: «Какое вино?» – «Бордо, мсье», – ответил Герман с видом знатока, хотя отродясь не пивал бордо. Лафарг притворно изумился. Последовала история об одном русском – тот, придя к Лафаргам, беспечно брякнул: «Какое вино? А мне все равно, лишь бы в голову стукнуло». Лафарг, откупоривая бутылку, притворно брюзжал: «Ему, видите ли, „все равно“, я ему из сокровенного запаса, я от сердца отрываю, а ему, видите ли, все равно».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161