им овладевает старинная любезность, и он как бы подыгрывает сам себе, играя в галантность.
Он увидел Чайковских, Татьяну Флорентьевну, ее сына и младшую дочь. Николай Петрович поцеловал руку Татьяны Флорентьевны, легонько тронул Ниночку за мочку уха.
Приняв генерал-губернаторство, Синельников не застал в живых отца семейства, а сына быстро узнал и оценил как дельного и честного исправника. Но поначалу он как бы чуть сторонился Чайковских: они были из «партии» его предшественников Муравьева и Корсакова, однако постепенно, или, как здесь говорили (и ему это нравилось), помаленьку, присмотрелся к ним и нашел, что все они очень симпатичны.
Он выслушал Татьяну Флорентьевну, положив руку на плечо Ниночки, сказал: «Вот как? Невеста Лопатина? Поздравляю и сочувствую. Да, тяжелые обстоятельства. Но не надо терять надежды. Д-да, свидания разрешаются, не замедлю распорядиться. Не стоит благодарности», – и поцеловал Ниночку в лоб.
Откланявшись, они исчезли в толпе гуляющих, в огнях и тенях, Николай Петрович почувствовал одиночество, усталость и постарался незаметно уехать.
Близ дворца генерал отпустил коляску, кивком дал понять адъютанту, что тот свободен, и пошел к реке.
Громадный темный поток нес широкий мерный шум, и казалось, не река, а этот шум обдавал холодом Николая Петровича. Ни о чем определенном не думая, он смотрел на громадную темную реку, сознавая, что нынешним юбилеем все для него завершилось, закончилось, ничего уж больше нет и не будет.
* * *
Следствие по делу Лопатина продолжалось. Можно было гордиться, не испытывать удовольствия, но гордиться: его, Лопатина, образ действия весьма памятен государю императору.
Теперь делом Лопатина занимался губернский стряпчий. Арестант не тяготился вызовами в суд. И сама эта ходьба, и улицы, и прохожие, экипажи, лошади, дети – все было как внове, возникало приобщение к живой обыденности.
В Сибири судебные следователи еще не водились. Следствия вершили земские заседатели и губернские стряпчие. Лысенький, востроносенький, безбровый Горяев в прежние годы корпел секретарем суда и все, что называется, превзошел, то есть и с завязанными глазами настрочил бы: «Сия записка из дела учинена правильно, и узаконенные приличия приведены и более приличных узаконений не имеется, в чем и подлежу ответственности по законам за всякую несправедливость».
Он был неглуп, стряпчий Горяев, и дело о самовольной отлучке из-под полицейского надзора бывшего чиновника Контрольной палаты вел спустя рукава – брал в соображение благосклонность их высокопревосходительства к Лопатину.
По сей же причине и смотритель тюремного замка, и помощник его, и старший ключник не ограничивали свидания господина Лопатина с барышней Чайковской.
Год почти не виделись Герман и Нина. Оба переменились. В ней исчезла угловатость плеч и ключиц, она уже была не то чтобы совсем на выданье, но к тому близко. Ее белое, одушевленно-мраморное лицо казалось Герману прекраснее прежнего, голубые глаза потемнели, чуть-чуть, но потемнели. А Герман казался Ниночке таким, каким ее брат возвращался с медвежьей охоты, – некомнатным, недомашним. Пахло от Германа казенным, сиротским, солдатским, однако этот запах не вызывал жалостливого чувства, какое всегда возникало у нее при виде марширующих нижних чинов.
Главная же перемена были иная, и они мгновенно и вместе ощутили ее и будто б не взглянули друг на друга, а переглянулись с кем-то третьим, невидимым, переглянулись недоуменно и почти испуганно. Господи, они же поняли, все поняли, но смутились, точно бы виноватые, не сразу поняв, что перемена эта обоюдная, общая и, стало быть, ничьей вины нет. А поняв, рассмеялись и смеялись долго, держась за руки и уже совсем смело глядя друг другу в глаза. Все это было бы невозможно объяснить, вздумай они объяснять, но они просто смеялись и радовались один другому, принимая свою любовь не такой, какой была она до ангарского побега, ибо в этой, теперешней, любви не было чувственности.
– А знаете, Герман… – Она уже не смеялась, но глядела весело. – Знаете, у нас же с вами amitie amoureuse, – и опять рассмеялась, слегка покраснев, будто конфузясь выражения, выхваченного из романа, – влюбленная дружба, дружеская любовь.
– И хорошо, и прекрасно, – быстро, как с разбега, ответил Герман. И повторил это, но уже отводя глаза и потирая лоб…
В последнее время он явственно ощущал душевную неловкость, неподвластную иронии, теоретическим или практическим соображениям, как бы и не зависящую от него самого.
Нечто подобное Герман испытывал, совершив ставропольский побег. Гарнизонные офицеры доверяли, мирволили ему, а он взял да и улизнул с гарнизонной гауптвахты. Правда, он никому не давал никаких обещаний. Правда и то, что дисциплинарное взыскание, наложенное на офицеров за побег арестанта, наверняка искупилось их удовольствием при виде вытянутых физиономий губернских жандармов. И все же, и все же… А Нина, Нина фон Нейман, вдова полковника? Ей он тоже не давал никаких обещаний. Отказаться же по сей причине от ее помощи значило бы свалять дурака. И все же, и все же…
И вот попал в Иркутск, стал вхож в дом добрейшей, честнейшей Татьяны Флорентьевны: положа руку на сердце, говорил себе, что влюблен в Ниночку Чайковскую; вниз по Ангаре ринулся лишь после того, как решил, что даст ей срок распознать, отвечает ли она взаимностью… Под конвоем, силком возвращенный в Иркутск, сидя в остроге, еще и не повидавшись с Ниночкой, верил: Ниночка любит, как говорится, со всем пылом молодости. А он… он – странно?! – он уже не мог произнести: я – тоже. Между тем, замышляя новый побег, зная, что навсегда исчезнет из Ниночкиной жизни, Герман рассчитывал на ее содействие, хотя и усматривал в том уклонение от принципов порядочности.
А теперь… Помилуй бог, в ту самую минуту, когда он услышал о дружбе, пусть и влюбленной, но лишь о дружбе, в ту самую минуту ему бы передохнуть освобожденно и радостно, так нет, нет же, печаль прихлынула и даже обида, – отведя глаза, потирая лоб, повторил принужденно, разочарованно: «И хорошо, и прекрасно…»
Помолчав, спросил, продолжается ли его «сватовство»?
– Да, да, продолжается, – поспешно и серьезно ответила Ниночка, не только отчетливо понимая, о чем спрашивает Герман, но и разделяя его печаль и словно бы уже сомневаясь в том, что испытывает к нему лишь дружбу, пусть и влюбленную, но только дружбу. – Конечно, продолжается, – смущенно сказала она, привставая на цыпочки и проводя кончиками пальцев по его плечу.
С этого дня они очень старательно поддерживали статус жениха и невесты. Так убедительно и старательно, что и в жандармском управлении не сомневались: Лопатин и младшая Чайковская – хоть сейчас под венец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
Он увидел Чайковских, Татьяну Флорентьевну, ее сына и младшую дочь. Николай Петрович поцеловал руку Татьяны Флорентьевны, легонько тронул Ниночку за мочку уха.
Приняв генерал-губернаторство, Синельников не застал в живых отца семейства, а сына быстро узнал и оценил как дельного и честного исправника. Но поначалу он как бы чуть сторонился Чайковских: они были из «партии» его предшественников Муравьева и Корсакова, однако постепенно, или, как здесь говорили (и ему это нравилось), помаленьку, присмотрелся к ним и нашел, что все они очень симпатичны.
Он выслушал Татьяну Флорентьевну, положив руку на плечо Ниночки, сказал: «Вот как? Невеста Лопатина? Поздравляю и сочувствую. Да, тяжелые обстоятельства. Но не надо терять надежды. Д-да, свидания разрешаются, не замедлю распорядиться. Не стоит благодарности», – и поцеловал Ниночку в лоб.
Откланявшись, они исчезли в толпе гуляющих, в огнях и тенях, Николай Петрович почувствовал одиночество, усталость и постарался незаметно уехать.
Близ дворца генерал отпустил коляску, кивком дал понять адъютанту, что тот свободен, и пошел к реке.
Громадный темный поток нес широкий мерный шум, и казалось, не река, а этот шум обдавал холодом Николая Петровича. Ни о чем определенном не думая, он смотрел на громадную темную реку, сознавая, что нынешним юбилеем все для него завершилось, закончилось, ничего уж больше нет и не будет.
* * *
Следствие по делу Лопатина продолжалось. Можно было гордиться, не испытывать удовольствия, но гордиться: его, Лопатина, образ действия весьма памятен государю императору.
Теперь делом Лопатина занимался губернский стряпчий. Арестант не тяготился вызовами в суд. И сама эта ходьба, и улицы, и прохожие, экипажи, лошади, дети – все было как внове, возникало приобщение к живой обыденности.
В Сибири судебные следователи еще не водились. Следствия вершили земские заседатели и губернские стряпчие. Лысенький, востроносенький, безбровый Горяев в прежние годы корпел секретарем суда и все, что называется, превзошел, то есть и с завязанными глазами настрочил бы: «Сия записка из дела учинена правильно, и узаконенные приличия приведены и более приличных узаконений не имеется, в чем и подлежу ответственности по законам за всякую несправедливость».
Он был неглуп, стряпчий Горяев, и дело о самовольной отлучке из-под полицейского надзора бывшего чиновника Контрольной палаты вел спустя рукава – брал в соображение благосклонность их высокопревосходительства к Лопатину.
По сей же причине и смотритель тюремного замка, и помощник его, и старший ключник не ограничивали свидания господина Лопатина с барышней Чайковской.
Год почти не виделись Герман и Нина. Оба переменились. В ней исчезла угловатость плеч и ключиц, она уже была не то чтобы совсем на выданье, но к тому близко. Ее белое, одушевленно-мраморное лицо казалось Герману прекраснее прежнего, голубые глаза потемнели, чуть-чуть, но потемнели. А Герман казался Ниночке таким, каким ее брат возвращался с медвежьей охоты, – некомнатным, недомашним. Пахло от Германа казенным, сиротским, солдатским, однако этот запах не вызывал жалостливого чувства, какое всегда возникало у нее при виде марширующих нижних чинов.
Главная же перемена были иная, и они мгновенно и вместе ощутили ее и будто б не взглянули друг на друга, а переглянулись с кем-то третьим, невидимым, переглянулись недоуменно и почти испуганно. Господи, они же поняли, все поняли, но смутились, точно бы виноватые, не сразу поняв, что перемена эта обоюдная, общая и, стало быть, ничьей вины нет. А поняв, рассмеялись и смеялись долго, держась за руки и уже совсем смело глядя друг другу в глаза. Все это было бы невозможно объяснить, вздумай они объяснять, но они просто смеялись и радовались один другому, принимая свою любовь не такой, какой была она до ангарского побега, ибо в этой, теперешней, любви не было чувственности.
– А знаете, Герман… – Она уже не смеялась, но глядела весело. – Знаете, у нас же с вами amitie amoureuse, – и опять рассмеялась, слегка покраснев, будто конфузясь выражения, выхваченного из романа, – влюбленная дружба, дружеская любовь.
– И хорошо, и прекрасно, – быстро, как с разбега, ответил Герман. И повторил это, но уже отводя глаза и потирая лоб…
В последнее время он явственно ощущал душевную неловкость, неподвластную иронии, теоретическим или практическим соображениям, как бы и не зависящую от него самого.
Нечто подобное Герман испытывал, совершив ставропольский побег. Гарнизонные офицеры доверяли, мирволили ему, а он взял да и улизнул с гарнизонной гауптвахты. Правда, он никому не давал никаких обещаний. Правда и то, что дисциплинарное взыскание, наложенное на офицеров за побег арестанта, наверняка искупилось их удовольствием при виде вытянутых физиономий губернских жандармов. И все же, и все же… А Нина, Нина фон Нейман, вдова полковника? Ей он тоже не давал никаких обещаний. Отказаться же по сей причине от ее помощи значило бы свалять дурака. И все же, и все же…
И вот попал в Иркутск, стал вхож в дом добрейшей, честнейшей Татьяны Флорентьевны: положа руку на сердце, говорил себе, что влюблен в Ниночку Чайковскую; вниз по Ангаре ринулся лишь после того, как решил, что даст ей срок распознать, отвечает ли она взаимностью… Под конвоем, силком возвращенный в Иркутск, сидя в остроге, еще и не повидавшись с Ниночкой, верил: Ниночка любит, как говорится, со всем пылом молодости. А он… он – странно?! – он уже не мог произнести: я – тоже. Между тем, замышляя новый побег, зная, что навсегда исчезнет из Ниночкиной жизни, Герман рассчитывал на ее содействие, хотя и усматривал в том уклонение от принципов порядочности.
А теперь… Помилуй бог, в ту самую минуту, когда он услышал о дружбе, пусть и влюбленной, но лишь о дружбе, в ту самую минуту ему бы передохнуть освобожденно и радостно, так нет, нет же, печаль прихлынула и даже обида, – отведя глаза, потирая лоб, повторил принужденно, разочарованно: «И хорошо, и прекрасно…»
Помолчав, спросил, продолжается ли его «сватовство»?
– Да, да, продолжается, – поспешно и серьезно ответила Ниночка, не только отчетливо понимая, о чем спрашивает Герман, но и разделяя его печаль и словно бы уже сомневаясь в том, что испытывает к нему лишь дружбу, пусть и влюбленную, но только дружбу. – Конечно, продолжается, – смущенно сказала она, привставая на цыпочки и проводя кончиками пальцев по его плечу.
С этого дня они очень старательно поддерживали статус жениха и невесты. Так убедительно и старательно, что и в жандармском управлении не сомневались: Лопатин и младшая Чайковская – хоть сейчас под венец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161