Я хочу поговорить с ним сегодня вечером.
— Но, Ро, зная вас... — В его голосе слышалось отчаяние. — Вы в любом случае сообщите в полицию.
— Завтра утром, — уточнил я.
Тревор долго, очень долго смотрел на меня. Потом с тяжким вздохом, вернее, полустоном он протянул руку к телефону. Мы отправились к Тревору домой. Он полагал, что там разговаривать будет удобнее, чем в конторе.
— А ваша жена? — спросил я.
— Она сегодня ночует у сестры. Она часто так делает.
Мы поехали на двух машинах, и, судя по застывшему выражению его лица, все четыре мили Тревор толком не видел дорогу.
Его большой дом выглядел роскошно в лучах предзакатного солнца, почтенные двадцатые годы столетия заявляли о себе каждым кирпичиком. Уйма ромбовидных окон, черная краска, широкий портик с витыми колоннами, вьющиеся тут и там побеги глицинии, множество фронтонов с выступавшими для пущего эффекта балками.
Тревор отпер парадную дверь и первым вошел в дом, застоявшийся воздух пах кофе и полировкой для мебели.
— Идем в укромный уголок, — сказал он, шагая вперед.
Укромным уголком называлась продолговатая комната, расположенная между более официальными гостиной и столовой и выходившая на крытую веранду с колоннами, под которой простиралась лужайка. Для Тревора укромный уголок психологически, как и географически, являлся средоточием дома, местом, где он более всего чувствовал себя хозяином.
Там имелся встроенный бар, около которого Тревор любил стоять, щедро разливая напитки. Несколько темно-красных кожаных кресел. Небольшой массивный обеденный стол с четырьмя стульями, обитыми кожей. Большой телевизор.
Книжные полки. Открытый камин, выложенный кирпичом, с кожаным экраном.
Пальма в медном горшке. Очередная серия гравюр Стаббса. Несколько маленьких сервировочных столиков. Ковер с узором из листьев. Плотные красные бархатные портьеры. Красные абажуры. Зимними вечерами, когда горел огонь в камине, шторы были задернуты, лампы сияли теплым мягким светом, этой комнате как нельзя лучше подходило определение укромного уголка, несмотря на ее размеры.
Тревор зажег свет и, хотя стоял еще ясный день, опустил шторы. Потом он прямиком двинулся к бару.
— Выпьете? — предложил он.
Я покачал головой. Он налил себе порцию бренди в два раза больше той, что я дал ему в офисе.
— Не могу поверить, что все это происходит на самом деле, — сказал он.
Тревор взял наполненный бокал и тяжело опустился в одно из красных кожаных кресел, уставившись в пространство. Я примостился боком на столе как и многие вещи в доме, его полированную поверхность защищал лист зеркального стекла. Мы оба ждали, и ни один из нас не радовался своим мыслям.
Мы ждали около часа.
Никакого насилия, в оцепенении внушал я себе, не произойдет в этом добропорядочном особняке. Насилие случается в глухих переулках и в темных углах. А не в респектабельных гостиных в понедельник вечером. Каждый мой нерв трепетал от дурного предчувствия и воспоминаний о глазах, черных от жажды мести.
К дому подъехала машина. Хлопнула дверца. Раздался хруст шагов на гравийной дорожке. Шаги пересекли порог, миновали открытую входную дверь, цепочкой потянулись по паркету, достигли двери укромного уголка. Там они остановились.
— Тревор? — спросил голос.
Тревор уныло поднял голову и указал рукой в ту сторону, где притулился гость, невидимый за отворенной дверью.
Толчком распахнулась створка, и он вошел в комнату. Он держал дробовик. Ружье покоилось на предплечье, приклад зажат под мышкой, оба ствола смотрели в пол.
Я сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, и взглянул в его решительное, знакомое лицо. Отец Джосси. Уильям Финч.
— Мое убийство, — сказал я, — ничего не решит. Я оставил другу фотокопии и все доказательства.
— Если я отстрелю твою ногу, тебе не придется больше выступать на скачках.
Его голос дрожал от сокрушительной ненависти: на сей раз я столкнулся с этим чувством, стоя не в зале суда, битком набитом полицейскими, но под дулом ружья.
Тревор резко замахал руками, призывая к спокойствию.
— Уильям... ты же понимаешь. Убийство Ро обернется катастрофой. Непоправимой катастрофой.
— Положение уже непоправимо, — голос Финча звучал низко, судорожное напряжение мышц шеи и горла сделали его более грубым и глубоким. — Маленький подонок позаботился об этом.
— Однако, — возразил я и услышал, как напряжен мой собственный голос, — я не заставлял вас воровать.
Довольно неуместное замечание. Оно никоим образом не способствовало уменьшению критической массы, а Уильям Финч был подобен ядерному реактору, из которого почти вытащили стержни. Стволы дробовика взметнулись вверх в его руках и нацелились мне в живот.
— Уильям, Бога ради, — с нажимом произнес Тревор, неуклюже выбираясь из кресла. — Веди себя разумно. Если он говорит, что его убийство бесполезно, можешь ему поверить. Он никогда бы не рискнул прийти сюда, если бы это было не правдой.
Финч сотрясался от ярости всем своим породистым телом. Вздувшиеся желваки на скулах и хищно скрюченные пальцы красноречиво свидетельствовали о неистовой борьбе между жгучей ненавистью и здравым смыслом, происходившей в его душе. Был один жуткий миг, когда я перестал сомневаться, что кровожадный порыв отомстить уничтожит страх перед последствиями, и я бессвязно подумал, что ничего не почувствую... В первые секунды человек не чувствует боль от самых страшных ран. Только позднее, если он выживет, его затопляет волна боли. Я не буду знать... Я не почувствую и, возможно, так и не узнаю...
Он круто отвернулся от меня и сунул дробовик в руки Тревору.
— Забери. Забери, — прорычал он сквозь зубы. — Я за себя не ручаюсь.
Я чувствовал дрожь в коленях, по спине текли ручейки пота. Он не убил меня в самом начале, когда убийство имело смысл, и были хорошие шансы на то, что он не убьет и теперь, когда это не сулило никакой выгоды. Но риск оказался слишком велик.
Я в изнеможении прислонился спиной к столу и попытался смочить пересохший рот слюной. Я попробовал изложить суть дела бесстрастно, как будто мы обсуждали незначительный пункт страхового полиса.
— Послушайте... — это прозвучало как-то полузадушенно. Я откашлялся и начал снова:
— Завтра я позвоню в Нью-Йорк, чтобы переговорить с семейством Нэнтакетов. В частности, я хочу побеседовать с одним из директоров правления. С тем, кому Тревор посылает уже проверенные отчеты Эксвудской конюшни.
Тревор взял дробовик и убрал его с глаз долой, спрятав за нарядным баром. Уильям Финч стоял посреди комнаты, содрогаясь от распиравших его эмоций, не зашедших выхода. Я видел, как сжимались и разжимались его кулаки, а ноги ходили ходуном, как будто собирались пуститься в пляс.
— Ну и что ты им скажешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
— Но, Ро, зная вас... — В его голосе слышалось отчаяние. — Вы в любом случае сообщите в полицию.
— Завтра утром, — уточнил я.
Тревор долго, очень долго смотрел на меня. Потом с тяжким вздохом, вернее, полустоном он протянул руку к телефону. Мы отправились к Тревору домой. Он полагал, что там разговаривать будет удобнее, чем в конторе.
— А ваша жена? — спросил я.
— Она сегодня ночует у сестры. Она часто так делает.
Мы поехали на двух машинах, и, судя по застывшему выражению его лица, все четыре мили Тревор толком не видел дорогу.
Его большой дом выглядел роскошно в лучах предзакатного солнца, почтенные двадцатые годы столетия заявляли о себе каждым кирпичиком. Уйма ромбовидных окон, черная краска, широкий портик с витыми колоннами, вьющиеся тут и там побеги глицинии, множество фронтонов с выступавшими для пущего эффекта балками.
Тревор отпер парадную дверь и первым вошел в дом, застоявшийся воздух пах кофе и полировкой для мебели.
— Идем в укромный уголок, — сказал он, шагая вперед.
Укромным уголком называлась продолговатая комната, расположенная между более официальными гостиной и столовой и выходившая на крытую веранду с колоннами, под которой простиралась лужайка. Для Тревора укромный уголок психологически, как и географически, являлся средоточием дома, местом, где он более всего чувствовал себя хозяином.
Там имелся встроенный бар, около которого Тревор любил стоять, щедро разливая напитки. Несколько темно-красных кожаных кресел. Небольшой массивный обеденный стол с четырьмя стульями, обитыми кожей. Большой телевизор.
Книжные полки. Открытый камин, выложенный кирпичом, с кожаным экраном.
Пальма в медном горшке. Очередная серия гравюр Стаббса. Несколько маленьких сервировочных столиков. Ковер с узором из листьев. Плотные красные бархатные портьеры. Красные абажуры. Зимними вечерами, когда горел огонь в камине, шторы были задернуты, лампы сияли теплым мягким светом, этой комнате как нельзя лучше подходило определение укромного уголка, несмотря на ее размеры.
Тревор зажег свет и, хотя стоял еще ясный день, опустил шторы. Потом он прямиком двинулся к бару.
— Выпьете? — предложил он.
Я покачал головой. Он налил себе порцию бренди в два раза больше той, что я дал ему в офисе.
— Не могу поверить, что все это происходит на самом деле, — сказал он.
Тревор взял наполненный бокал и тяжело опустился в одно из красных кожаных кресел, уставившись в пространство. Я примостился боком на столе как и многие вещи в доме, его полированную поверхность защищал лист зеркального стекла. Мы оба ждали, и ни один из нас не радовался своим мыслям.
Мы ждали около часа.
Никакого насилия, в оцепенении внушал я себе, не произойдет в этом добропорядочном особняке. Насилие случается в глухих переулках и в темных углах. А не в респектабельных гостиных в понедельник вечером. Каждый мой нерв трепетал от дурного предчувствия и воспоминаний о глазах, черных от жажды мести.
К дому подъехала машина. Хлопнула дверца. Раздался хруст шагов на гравийной дорожке. Шаги пересекли порог, миновали открытую входную дверь, цепочкой потянулись по паркету, достигли двери укромного уголка. Там они остановились.
— Тревор? — спросил голос.
Тревор уныло поднял голову и указал рукой в ту сторону, где притулился гость, невидимый за отворенной дверью.
Толчком распахнулась створка, и он вошел в комнату. Он держал дробовик. Ружье покоилось на предплечье, приклад зажат под мышкой, оба ствола смотрели в пол.
Я сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, и взглянул в его решительное, знакомое лицо. Отец Джосси. Уильям Финч.
— Мое убийство, — сказал я, — ничего не решит. Я оставил другу фотокопии и все доказательства.
— Если я отстрелю твою ногу, тебе не придется больше выступать на скачках.
Его голос дрожал от сокрушительной ненависти: на сей раз я столкнулся с этим чувством, стоя не в зале суда, битком набитом полицейскими, но под дулом ружья.
Тревор резко замахал руками, призывая к спокойствию.
— Уильям... ты же понимаешь. Убийство Ро обернется катастрофой. Непоправимой катастрофой.
— Положение уже непоправимо, — голос Финча звучал низко, судорожное напряжение мышц шеи и горла сделали его более грубым и глубоким. — Маленький подонок позаботился об этом.
— Однако, — возразил я и услышал, как напряжен мой собственный голос, — я не заставлял вас воровать.
Довольно неуместное замечание. Оно никоим образом не способствовало уменьшению критической массы, а Уильям Финч был подобен ядерному реактору, из которого почти вытащили стержни. Стволы дробовика взметнулись вверх в его руках и нацелились мне в живот.
— Уильям, Бога ради, — с нажимом произнес Тревор, неуклюже выбираясь из кресла. — Веди себя разумно. Если он говорит, что его убийство бесполезно, можешь ему поверить. Он никогда бы не рискнул прийти сюда, если бы это было не правдой.
Финч сотрясался от ярости всем своим породистым телом. Вздувшиеся желваки на скулах и хищно скрюченные пальцы красноречиво свидетельствовали о неистовой борьбе между жгучей ненавистью и здравым смыслом, происходившей в его душе. Был один жуткий миг, когда я перестал сомневаться, что кровожадный порыв отомстить уничтожит страх перед последствиями, и я бессвязно подумал, что ничего не почувствую... В первые секунды человек не чувствует боль от самых страшных ран. Только позднее, если он выживет, его затопляет волна боли. Я не буду знать... Я не почувствую и, возможно, так и не узнаю...
Он круто отвернулся от меня и сунул дробовик в руки Тревору.
— Забери. Забери, — прорычал он сквозь зубы. — Я за себя не ручаюсь.
Я чувствовал дрожь в коленях, по спине текли ручейки пота. Он не убил меня в самом начале, когда убийство имело смысл, и были хорошие шансы на то, что он не убьет и теперь, когда это не сулило никакой выгоды. Но риск оказался слишком велик.
Я в изнеможении прислонился спиной к столу и попытался смочить пересохший рот слюной. Я попробовал изложить суть дела бесстрастно, как будто мы обсуждали незначительный пункт страхового полиса.
— Послушайте... — это прозвучало как-то полузадушенно. Я откашлялся и начал снова:
— Завтра я позвоню в Нью-Йорк, чтобы переговорить с семейством Нэнтакетов. В частности, я хочу побеседовать с одним из директоров правления. С тем, кому Тревор посылает уже проверенные отчеты Эксвудской конюшни.
Тревор взял дробовик и убрал его с глаз долой, спрятав за нарядным баром. Уильям Финч стоял посреди комнаты, содрогаясь от распиравших его эмоций, не зашедших выхода. Я видел, как сжимались и разжимались его кулаки, а ноги ходили ходуном, как будто собирались пуститься в пляс.
— Ну и что ты им скажешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66