Дело в том, что Нина Зайцева, которую он подобрал в "комке", как-то так сноровисто обжилась, что, кажется, никуда не собиралась больше уходить. Помогала матери по хозяйству, бегала по магазинам, прибиралась в квартире, перестала краситься, и они с Асей уже два или три раза вместе ездили на спиритические сеансы. По вечерам, если он усаживался у телевизора, в один голос его журили.
– Грех это, сынок, – наставляла маманя, впавшая в дурь. – Сатанинскими соблазнами тешишься.
И Нина, сжав губы бантиком, жеманно подуськивала:
– Ох, Ванечка, неужели тебе нравится эта срамота?
Вон по учебной программе богослужение передают. Давай переключим.
Если же поздно возвращался, обе кукушки, молодая и старая, дожидались на кухне с горячим ужином. Пока ел, напевали с двух сторон:
– Сыночек, рази можно в лихое-то время по ночам гулять? Меня бы хоть пожалел.
– Именно, Ванечка, совести не бывает у тех людей, которые мать терзают.
По ночам он теперь запирался в комнате на ключ, но стоило задремать, как коварная лиса обязательно скреблась в дверь, а по утрам бросала на него презрительные взгляды. Однажды прижала крепко в углу. Так тискала, и на шее висла, и губы кусала, он чуть не обмяк. Мать, как на грех, заперлась в туалете.
– Все равно, Ванечка, – нашептывала меж поцелуев змея, – все равно, неприкасаемый мой, я тебя съем. Никуда не денешься.
– Зачем тебе это?
– Потому что обидно. Никто еще меня не отталкивал.
Пытался он мать урезонить:
– Она же прикидывается, мама, неужели не видишь? Ну проверь, дай ей денег, сразу уберется.
Куда там!
– Ой, сынок, не суди по себе о людях. У Ниночки судьба не заладилась, это да. Теперь она заново на свет Божий возрождается. Это, может, чудо нам явил Господь. Стыдно сомневаться.
Иногда по вечерам захаживал Филипп Филиппович, нареченный Ванечкин отец. Вот уж кто точно за последний год заново народился. Большими капиталами ворочал. В Алешкиной Михайлова банде был мозговьм центром. Он да еще некий Вдовкин, бывший инженер-компьютерщик, которого никто никогда не видел трезвым, но которого, по словам матери, нельзя было за это осуждать, потому что он перенес большое горе. Достаточно было один раз на этого таинственного Вдовкина посмотреть – тюфяк с мутным взглядом, – чтобы понять: если у такого человека могло быть горе, то разве что не донес до дома ящик с пивом. Однако оглядываясь на прожитую собственную жизнь, Иван вынужден был признаться самому себе, что частенько спешил в выводах…
Как-то они с Филиппом Филипповичем разыгрывали традиционную партию в шахматы, и отчим неосторожно пожертвовал коня.
– Теперь тебе хана, – посочувствовал Ваня, принимая жертву, – как, похоже, и моей доброй, несчастной матушке.
– А что с ней?
– Сбрендила. Нинку-то хочет удочерить.
– Да? Что-то такое я тоже заметил нездоровое в их отношениях. Вроде вместе собираются в монастырь…
А ты не вернешь мне этот ход?
– Тебе, отец, как новому русскому, даже стыдно об этом заикаться – мы же на деньги играем.
Через семь ходов Филипп Филиппович сдался. Редкие шахматные поражения он воспринимал крайне тяжело. Долго тер виски ладонями, делая вид, что болит голова. В матушкиной комнате Ася и Нина заунывно распевали пятый псалом Давида.
– Слушай, отец, забери ее к себе. Ты же один живешь. Она готовить умеет, честное слово. Вообще услужливая.
– Разве она согласится?
– Да ты что! Она же знает, что ты миллионер.
– Хорошо, сыграем реванш, потом подумаем.
– Нет, сначала поговори с ней, потом сыграем.
Позвали Нину. Та вошла, потупив очи, голову повязала черной косынкой.
– Вот зараза, монашку изображает! – не выдержал Иван.
– Ругаться грех, Иван Федорович, – смиренно произнесла Нина. Иван взял себя в руки и объяснил, что Филипп Филиппович, которому она чем-то приглянулась, готов оказать ей благодеяние и взять к себе на роль как бы домоправительницы, положив жалованье в пятьсот долларов в месяц.
– О деньгах пока разговору не было, – поправил Филипп Филиппович.
– Но вы же один живете? Без супруги?
– Ну и что с того?
Нина вспыхнула алым цветом:
– Как не стыдно такое предлагать молодой девушке? Наверно, вам Иван Федорович что-то плохое про меня набрехал, так вы не верьте. Он ведь очень испорченный. Мы с Асей за него денно и нощно Бога молим.
Ася примчалась разгневанная:
– От тебя, Филипп, не ожидала! Как ты мог? Она же тебе во внучки годится!
– А ты не подслушивай, – сконфузясь, буркнул Воронежский.
Ночью Иван оставил дверь приоткрытой, и Ниночка явилась в свое обычное ведьмино время. Впопыхах чуть не откусила ему ухо, но он не сопротивлялся, и она вдруг притихла, замерла.
– Я тебе противна?
– Не в этом дело.
– А в чем? Ты педик, импотент?
– Нет.
– Ты какой-то чудной. Другие все это любят, а ты как будто боишься. Может, у тебя никого не было до меня?
– Может быть.
– Так я тебе и поверила. Ты вообще с самого начала принял меня за дурочку, а я не такая.
– Все мы не такие, – согласился Иван. Ее белая призрачность и тихий голос погрузили его в отчаяние.
Он знал, что слишком рано повзрослел, а в душе остался несмышленышем, каким был и два года назад, когда убегал из дома, обрывая все концы, и еще раньше, много лет назад, когда отец был молодой, живой и, хохоча, подбрасывал к потолку его маленькое, хрупкое, тогдашнее тельце. Умом он многое постиг, а сердцем по-прежнему был закутан в пеленки.
– Ты думаешь, я стерва, да? – прошептала Нина, с ужасом ожидая ответа.
– Не хочу, чтобы было так.
– Как – так?
– Как у тебя было с другими.
– Вот оно что, – в ее голосе почудилась ему Непонятная радость. – Вань, давай выпьем? По глоточку?
– Иди выпей, ты же знаешь, где водка.
– А ты?
– С какой стати? У меня не горит.
– Ага! – Она соскользнула с кровати и белой тенью мелькнула в дверях.
Ночь была наполнена колдовством. Он любил такие ночи, когда сон и явь перемешиваются в тягучий коктейль. Час волка – его любимый час. В этот час мысли ясны. Если сейчас задуматься о смерти, то покажется, что она давно позади, как и рождение. Но думал о Нине. Он не любил ее, зато она была ему мила. Она добьется, чего хочет. У нее озорная повадка. Она как безродная собачонка, ищущая хозяина. Она была желанна, как сотни других женщин, молодых и старых, желанны юноше в восемнадцать лет, но в отличие от других была рядом и в ночной рубашке. Он думал об опыте любви, который ему предстоит, и надеялся, что справится с этим, как справлялся с болью, когда испытывал себя, сжигая ладонь над пламенем свечи…
Нина принесла водки в стакане.
– Выпей, – потребовала она, – и я тебе отдамся.
Хватит дурака валять.
– Не сегодня, – сказал он. – Может быть, завтра.
Она отпила глоток, остальное плеснула на его голую грудь. Так он и уснул, вдыхая кислый запах спирта одеревеневшими ноздрями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
– Грех это, сынок, – наставляла маманя, впавшая в дурь. – Сатанинскими соблазнами тешишься.
И Нина, сжав губы бантиком, жеманно подуськивала:
– Ох, Ванечка, неужели тебе нравится эта срамота?
Вон по учебной программе богослужение передают. Давай переключим.
Если же поздно возвращался, обе кукушки, молодая и старая, дожидались на кухне с горячим ужином. Пока ел, напевали с двух сторон:
– Сыночек, рази можно в лихое-то время по ночам гулять? Меня бы хоть пожалел.
– Именно, Ванечка, совести не бывает у тех людей, которые мать терзают.
По ночам он теперь запирался в комнате на ключ, но стоило задремать, как коварная лиса обязательно скреблась в дверь, а по утрам бросала на него презрительные взгляды. Однажды прижала крепко в углу. Так тискала, и на шее висла, и губы кусала, он чуть не обмяк. Мать, как на грех, заперлась в туалете.
– Все равно, Ванечка, – нашептывала меж поцелуев змея, – все равно, неприкасаемый мой, я тебя съем. Никуда не денешься.
– Зачем тебе это?
– Потому что обидно. Никто еще меня не отталкивал.
Пытался он мать урезонить:
– Она же прикидывается, мама, неужели не видишь? Ну проверь, дай ей денег, сразу уберется.
Куда там!
– Ой, сынок, не суди по себе о людях. У Ниночки судьба не заладилась, это да. Теперь она заново на свет Божий возрождается. Это, может, чудо нам явил Господь. Стыдно сомневаться.
Иногда по вечерам захаживал Филипп Филиппович, нареченный Ванечкин отец. Вот уж кто точно за последний год заново народился. Большими капиталами ворочал. В Алешкиной Михайлова банде был мозговьм центром. Он да еще некий Вдовкин, бывший инженер-компьютерщик, которого никто никогда не видел трезвым, но которого, по словам матери, нельзя было за это осуждать, потому что он перенес большое горе. Достаточно было один раз на этого таинственного Вдовкина посмотреть – тюфяк с мутным взглядом, – чтобы понять: если у такого человека могло быть горе, то разве что не донес до дома ящик с пивом. Однако оглядываясь на прожитую собственную жизнь, Иван вынужден был признаться самому себе, что частенько спешил в выводах…
Как-то они с Филиппом Филипповичем разыгрывали традиционную партию в шахматы, и отчим неосторожно пожертвовал коня.
– Теперь тебе хана, – посочувствовал Ваня, принимая жертву, – как, похоже, и моей доброй, несчастной матушке.
– А что с ней?
– Сбрендила. Нинку-то хочет удочерить.
– Да? Что-то такое я тоже заметил нездоровое в их отношениях. Вроде вместе собираются в монастырь…
А ты не вернешь мне этот ход?
– Тебе, отец, как новому русскому, даже стыдно об этом заикаться – мы же на деньги играем.
Через семь ходов Филипп Филиппович сдался. Редкие шахматные поражения он воспринимал крайне тяжело. Долго тер виски ладонями, делая вид, что болит голова. В матушкиной комнате Ася и Нина заунывно распевали пятый псалом Давида.
– Слушай, отец, забери ее к себе. Ты же один живешь. Она готовить умеет, честное слово. Вообще услужливая.
– Разве она согласится?
– Да ты что! Она же знает, что ты миллионер.
– Хорошо, сыграем реванш, потом подумаем.
– Нет, сначала поговори с ней, потом сыграем.
Позвали Нину. Та вошла, потупив очи, голову повязала черной косынкой.
– Вот зараза, монашку изображает! – не выдержал Иван.
– Ругаться грех, Иван Федорович, – смиренно произнесла Нина. Иван взял себя в руки и объяснил, что Филипп Филиппович, которому она чем-то приглянулась, готов оказать ей благодеяние и взять к себе на роль как бы домоправительницы, положив жалованье в пятьсот долларов в месяц.
– О деньгах пока разговору не было, – поправил Филипп Филиппович.
– Но вы же один живете? Без супруги?
– Ну и что с того?
Нина вспыхнула алым цветом:
– Как не стыдно такое предлагать молодой девушке? Наверно, вам Иван Федорович что-то плохое про меня набрехал, так вы не верьте. Он ведь очень испорченный. Мы с Асей за него денно и нощно Бога молим.
Ася примчалась разгневанная:
– От тебя, Филипп, не ожидала! Как ты мог? Она же тебе во внучки годится!
– А ты не подслушивай, – сконфузясь, буркнул Воронежский.
Ночью Иван оставил дверь приоткрытой, и Ниночка явилась в свое обычное ведьмино время. Впопыхах чуть не откусила ему ухо, но он не сопротивлялся, и она вдруг притихла, замерла.
– Я тебе противна?
– Не в этом дело.
– А в чем? Ты педик, импотент?
– Нет.
– Ты какой-то чудной. Другие все это любят, а ты как будто боишься. Может, у тебя никого не было до меня?
– Может быть.
– Так я тебе и поверила. Ты вообще с самого начала принял меня за дурочку, а я не такая.
– Все мы не такие, – согласился Иван. Ее белая призрачность и тихий голос погрузили его в отчаяние.
Он знал, что слишком рано повзрослел, а в душе остался несмышленышем, каким был и два года назад, когда убегал из дома, обрывая все концы, и еще раньше, много лет назад, когда отец был молодой, живой и, хохоча, подбрасывал к потолку его маленькое, хрупкое, тогдашнее тельце. Умом он многое постиг, а сердцем по-прежнему был закутан в пеленки.
– Ты думаешь, я стерва, да? – прошептала Нина, с ужасом ожидая ответа.
– Не хочу, чтобы было так.
– Как – так?
– Как у тебя было с другими.
– Вот оно что, – в ее голосе почудилась ему Непонятная радость. – Вань, давай выпьем? По глоточку?
– Иди выпей, ты же знаешь, где водка.
– А ты?
– С какой стати? У меня не горит.
– Ага! – Она соскользнула с кровати и белой тенью мелькнула в дверях.
Ночь была наполнена колдовством. Он любил такие ночи, когда сон и явь перемешиваются в тягучий коктейль. Час волка – его любимый час. В этот час мысли ясны. Если сейчас задуматься о смерти, то покажется, что она давно позади, как и рождение. Но думал о Нине. Он не любил ее, зато она была ему мила. Она добьется, чего хочет. У нее озорная повадка. Она как безродная собачонка, ищущая хозяина. Она была желанна, как сотни других женщин, молодых и старых, желанны юноше в восемнадцать лет, но в отличие от других была рядом и в ночной рубашке. Он думал об опыте любви, который ему предстоит, и надеялся, что справится с этим, как справлялся с болью, когда испытывал себя, сжигая ладонь над пламенем свечи…
Нина принесла водки в стакане.
– Выпей, – потребовала она, – и я тебе отдамся.
Хватит дурака валять.
– Не сегодня, – сказал он. – Может быть, завтра.
Она отпила глоток, остальное плеснула на его голую грудь. Так он и уснул, вдыхая кислый запах спирта одеревеневшими ноздрями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99