Ослабшие околели прошлой зимой, кто порезвее, помоложе разбрелись в разные стороны, и ныне, надо полагать, в деревне Опеково установился истинный рай, когда никто не догадывается, что принесет завтрашний день, и не заботится об этом. Духарил, правда, с той Пасхи какой-то лихой человек, прозывавший себя фермером, баламутил вымирающих жителей, но по декабрю и сам угорел в кленовой баньке, которую собственноручно сколотил себе на утеху. Прибрал Господь ухаря. Фермер был последним, кто наводил на мирян ужас, и после его отбытия установилась в деревне окончательная благодать.
– Даже не понимаю, как ты нас обнаружил, Кузьма, – подивилась Таисья, с удовольствием прихлебывая из чашки янтарный португальский портвейн. – Мы же тут как в лесу, ни с кем не общаемся.
– Ну уж так-то? – усомнился старик. – Положим, почта в Опеково ходит и телик фурычиг. Это и есть натуральная связь с подлунным миром.
– Вот и нет, – задорно поправила Таисья. – Почту весной прикрыли, – что ей у нас делать-то? Газеты не берем, дорогие больно, писем некому писать. А телевизор просто так остался, для красоты.
– Не работает, что ли?
– Может, и работает, да не для нас. Мы в ихних передачах ничего не смыслим.
– Ну почему же, – солидно возразил Кузьма Кузьмич, – есть хорошие передачи, к примеру, "Просто Мария". Я сам, бывает, расслаблюсь от трудов праведных, погляжу одним глазком, какие там проблемы в их зарубежной жизни. Любопытно другое – чем вы тут кормитесь в годину бедствий?
– Земля кормит, воровать негде.
Надо заметить, старик со старухой в какой-то момент вовсе перестали обращать внимание на молодых гостей и исключительно между собой вели задушевную беседу.
– Вот что, братцы, – прервал тихий праздник Губин. – Мне пора собираться, а надо бы Таню перевязать да спать ее уложить.
Кузьма Кузьмич пробурчал:
– Куда спешить, коли ночь на дворе. Оставайся, утром вместе поедем.
Таисья Филипповна сразу пригорюнилась:
– Ты-то куда навострился, Кузьма? Я-то чаяла, насовсем воротился. Может, неча за морем счастья искать?
Старик окинул подругу презрительным взглядом:
– Молчи уж, кадушка деревенская. Не хватало с вами тут в земле зарыться.
– Господи, да сколь можно шляться! Уж не такой молодой ты, Кузя.
– Молодой или нет, на печку с вами не полезу, Сокрушенно покачивая головой, Таисья повела Таню в закуток, где была отгорожена лежанка. Вскоре оттуда послышались причитания. Таисья вышла из-за перегородки, попеняла Губину:
– До чего девку довел, парень! Рази можно.
Пошла на кухню готовить снадобье и Кузьму поманила с собой. Губин остался за столом один. Темное окошко, затороченное белым холстом, тиканье часов с кукушкой, первобытная колдовская тишина. Чудная мысль пришла в голову: не достиг ли он предела, за которым ничего больше не будет? Ощущение было сродни медитации. Отсюда, из глухой, ночной прогалины, невероятным казалось, что днем был бой у песчаных карьеров, была погоня и два трупа раскорячились на разбитой колее. Не верилось и в то, что всего лишь в ста километрах раскинулся гигантский город, скопище призраков, где люди большей частью оборотились в хищников с окровавленными клыками, занятых хутчайшим пищеварительным процессом, перевариванием своих обнищавших собратьев: город пещерного бреда, где инстинкт выживания возведен в желанную норму жизни…
– Миша, Мишенька! – детским голоском позвала Таня из-за занавески. Губин поморщился, но пошел к ней. Голая до пояса, с посиневшим восковым плечом, с потухшими очами, она, казалось, постарела лет на двадцать. Синюшная бледность наползла на впалые щеки.
– Мишенька, если сейчас уедешь, я умру.
– Не умрешь, Таисья подлечит.
– Миша, правда умру!
– Это было бы слишком просто. Я думаю, еще покуролесишь.
– Миша, поцелуй меня!
Он прикоснулся губами к прохладному, влажному лбу. С неожиданной силой она обвила его шею здоровой рукой.
– Мишка, что же нам делать? – шепнула в ухо.
Губин еле вырвался, все же стараясь не причинять ей боль.
– Ты о чем?
– Мы любим друг друга, дорогой мой! Но ты никогда мне не поверишь, – Во что я должен поверить?
– Я другая, Мишенька. Утром проснулась другая.
Мне не страшно умирать, жить страшно.
Посиневшая, истрепанная, растерзанная, с вечной ложью на устах, она все равно была ему желанна.
– Другой ты будешь в гробу, – сказал он. – Да и то непохоже.
Слезы текли по ее щекам.
– Прошу тебя, любимый, останься на ночь! Только на одну. Прошу тебя!
– Останусь, – буркнул Губин. – Не ной, ради Бога.
Таисья Филипповна принесла тазик горячей воды и склянку с какой-то черной мазью.
– Кыш, кыш отсюда, женишок, – прогнала Губина. – Ты свое дело сделал, не уберег красну девицу.
За столом одиноко сутулился над рюмкой Кузьма Кузьмич.
– Ну какую с ними кашу сваришь, с деревенскими оглоблями, – пожаловался Губину. – Как уперлись сызмалу носом в кучу навоза, так и разогнуться некогда.
Какую жизнь они видели? Но беда не в этом. Им ниче и не надобно, кроме навозной кучи да вот этого курного домишки. Им даже телик лень глядеть. Ох, пустые людишки, пустые! Рази с такими-то сладишь обновленную Россию?
Губин не удержался, съязвил:
– Ты, дедушка, выходит, на песчаном карьере разогнулся?
Старик недобро зыркнул глазами:
– Ты, парень, моих забот не ведаешь. Ваше дело молодое, озорное: бей в лоб, пуляй в спину. Вы-то, пожалуй, похуже будете, чем несчастные старухи.
Заинтересованный, Губин подлил в чашку остывшего чая.
– Просвети, пожалуйста, молодого дурака.
– Навряд ли поймешь.
– Почему?
– Порчу на вас напустили. По научному понятию – закодировали. У вас теперь все шестеренки крутятся в одну сторону: деньги, деньги, деньги. Ты парень смышленый, но и с тобой не о чем говорить, коли у тебя карманы от денег топырятся.
– Смотри как получается, дедушка, – улыбнулся Губин. – Со мной тебе не о чем говорить, как бессребренику. Таисья Филипповна тебя тоже не устраивает, потому что в навозе зарылась. Кто же у тебя остается равный собеседник?
Старик почмокал губами и опрокинул заждавшуюся стопку.
– Верно подметил, сынок, очень верно. Собеседников почти не осталось. О том шибко печалюсь. События чересчур круто повернулись. Сегодня собака больше понимает, чем русский человек. Чистоган вышиб людям последние мозги. Но это временная беда. Зрячих-то всегда было немного по сравнению со слепыми. Но ихними усилиями бережется тайна бытия.
– В чем же эта тайна?
Кузьма Кузьмич глядел с веселым прищуром, и поразительно было, как он вдруг зажегся.
– Хотя бы в том, сынок, как тебя мутит. Ты над стариком посмеиваешься, а все равно спрашиваешь, интересуешься. Червь сомнения тебя точит. Выходит, не совсем пропащий. Даст Бог, и спасешься. Не до конца душу продал. Вот она и тайна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
– Даже не понимаю, как ты нас обнаружил, Кузьма, – подивилась Таисья, с удовольствием прихлебывая из чашки янтарный португальский портвейн. – Мы же тут как в лесу, ни с кем не общаемся.
– Ну уж так-то? – усомнился старик. – Положим, почта в Опеково ходит и телик фурычиг. Это и есть натуральная связь с подлунным миром.
– Вот и нет, – задорно поправила Таисья. – Почту весной прикрыли, – что ей у нас делать-то? Газеты не берем, дорогие больно, писем некому писать. А телевизор просто так остался, для красоты.
– Не работает, что ли?
– Может, и работает, да не для нас. Мы в ихних передачах ничего не смыслим.
– Ну почему же, – солидно возразил Кузьма Кузьмич, – есть хорошие передачи, к примеру, "Просто Мария". Я сам, бывает, расслаблюсь от трудов праведных, погляжу одним глазком, какие там проблемы в их зарубежной жизни. Любопытно другое – чем вы тут кормитесь в годину бедствий?
– Земля кормит, воровать негде.
Надо заметить, старик со старухой в какой-то момент вовсе перестали обращать внимание на молодых гостей и исключительно между собой вели задушевную беседу.
– Вот что, братцы, – прервал тихий праздник Губин. – Мне пора собираться, а надо бы Таню перевязать да спать ее уложить.
Кузьма Кузьмич пробурчал:
– Куда спешить, коли ночь на дворе. Оставайся, утром вместе поедем.
Таисья Филипповна сразу пригорюнилась:
– Ты-то куда навострился, Кузьма? Я-то чаяла, насовсем воротился. Может, неча за морем счастья искать?
Старик окинул подругу презрительным взглядом:
– Молчи уж, кадушка деревенская. Не хватало с вами тут в земле зарыться.
– Господи, да сколь можно шляться! Уж не такой молодой ты, Кузя.
– Молодой или нет, на печку с вами не полезу, Сокрушенно покачивая головой, Таисья повела Таню в закуток, где была отгорожена лежанка. Вскоре оттуда послышались причитания. Таисья вышла из-за перегородки, попеняла Губину:
– До чего девку довел, парень! Рази можно.
Пошла на кухню готовить снадобье и Кузьму поманила с собой. Губин остался за столом один. Темное окошко, затороченное белым холстом, тиканье часов с кукушкой, первобытная колдовская тишина. Чудная мысль пришла в голову: не достиг ли он предела, за которым ничего больше не будет? Ощущение было сродни медитации. Отсюда, из глухой, ночной прогалины, невероятным казалось, что днем был бой у песчаных карьеров, была погоня и два трупа раскорячились на разбитой колее. Не верилось и в то, что всего лишь в ста километрах раскинулся гигантский город, скопище призраков, где люди большей частью оборотились в хищников с окровавленными клыками, занятых хутчайшим пищеварительным процессом, перевариванием своих обнищавших собратьев: город пещерного бреда, где инстинкт выживания возведен в желанную норму жизни…
– Миша, Мишенька! – детским голоском позвала Таня из-за занавески. Губин поморщился, но пошел к ней. Голая до пояса, с посиневшим восковым плечом, с потухшими очами, она, казалось, постарела лет на двадцать. Синюшная бледность наползла на впалые щеки.
– Мишенька, если сейчас уедешь, я умру.
– Не умрешь, Таисья подлечит.
– Миша, правда умру!
– Это было бы слишком просто. Я думаю, еще покуролесишь.
– Миша, поцелуй меня!
Он прикоснулся губами к прохладному, влажному лбу. С неожиданной силой она обвила его шею здоровой рукой.
– Мишка, что же нам делать? – шепнула в ухо.
Губин еле вырвался, все же стараясь не причинять ей боль.
– Ты о чем?
– Мы любим друг друга, дорогой мой! Но ты никогда мне не поверишь, – Во что я должен поверить?
– Я другая, Мишенька. Утром проснулась другая.
Мне не страшно умирать, жить страшно.
Посиневшая, истрепанная, растерзанная, с вечной ложью на устах, она все равно была ему желанна.
– Другой ты будешь в гробу, – сказал он. – Да и то непохоже.
Слезы текли по ее щекам.
– Прошу тебя, любимый, останься на ночь! Только на одну. Прошу тебя!
– Останусь, – буркнул Губин. – Не ной, ради Бога.
Таисья Филипповна принесла тазик горячей воды и склянку с какой-то черной мазью.
– Кыш, кыш отсюда, женишок, – прогнала Губина. – Ты свое дело сделал, не уберег красну девицу.
За столом одиноко сутулился над рюмкой Кузьма Кузьмич.
– Ну какую с ними кашу сваришь, с деревенскими оглоблями, – пожаловался Губину. – Как уперлись сызмалу носом в кучу навоза, так и разогнуться некогда.
Какую жизнь они видели? Но беда не в этом. Им ниче и не надобно, кроме навозной кучи да вот этого курного домишки. Им даже телик лень глядеть. Ох, пустые людишки, пустые! Рази с такими-то сладишь обновленную Россию?
Губин не удержался, съязвил:
– Ты, дедушка, выходит, на песчаном карьере разогнулся?
Старик недобро зыркнул глазами:
– Ты, парень, моих забот не ведаешь. Ваше дело молодое, озорное: бей в лоб, пуляй в спину. Вы-то, пожалуй, похуже будете, чем несчастные старухи.
Заинтересованный, Губин подлил в чашку остывшего чая.
– Просвети, пожалуйста, молодого дурака.
– Навряд ли поймешь.
– Почему?
– Порчу на вас напустили. По научному понятию – закодировали. У вас теперь все шестеренки крутятся в одну сторону: деньги, деньги, деньги. Ты парень смышленый, но и с тобой не о чем говорить, коли у тебя карманы от денег топырятся.
– Смотри как получается, дедушка, – улыбнулся Губин. – Со мной тебе не о чем говорить, как бессребренику. Таисья Филипповна тебя тоже не устраивает, потому что в навозе зарылась. Кто же у тебя остается равный собеседник?
Старик почмокал губами и опрокинул заждавшуюся стопку.
– Верно подметил, сынок, очень верно. Собеседников почти не осталось. О том шибко печалюсь. События чересчур круто повернулись. Сегодня собака больше понимает, чем русский человек. Чистоган вышиб людям последние мозги. Но это временная беда. Зрячих-то всегда было немного по сравнению со слепыми. Но ихними усилиями бережется тайна бытия.
– В чем же эта тайна?
Кузьма Кузьмич глядел с веселым прищуром, и поразительно было, как он вдруг зажегся.
– Хотя бы в том, сынок, как тебя мутит. Ты над стариком посмеиваешься, а все равно спрашиваешь, интересуешься. Червь сомнения тебя точит. Выходит, не совсем пропащий. Даст Бог, и спасешься. Не до конца душу продал. Вот она и тайна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99