Изящно выскользнув из-за стола, она вышла из комнаты и немного погодя за руку привела хмурого неулыбчивого Ростислава Николаевича.
— Окопался с Полем Гогеном на кухне, — сообщила хозяйка. — И забыл про все на свете.
В руках у Любомудрова была большая желтая книжка «Письма Поля Гогена». Он с сожалением поставил ее на полку и уселся на единственный свободный стул рядом с женой Саврасова. Признаться, я ему не позавидовал: более неприятной женщины я не встречал. Круглое надменное лицо, совиные глаза с белыми ресницами зорко следят за каждым движением моложавого худощавого мужа. И не только за движениями, но и за взглядами: стоило Геннадию посмотреть на какую-нибудь женщину, как его жена мгновенно перехватывала его взгляд и, не мигая, уничтожающе смотрела бесцветными круглыми глазами на мнимую соперницу. И жирный двойной подбородок ее трясся от негодования. Я от всей души пожалел бедного Саврасова, этого мягкого, вежливого человека с пышной коричневой шевелюрой и добрыми серыми глазами, спрятавшимися за толстыми стеклами очков. Рядом со своей массивной фурией женой он выглядел провинившимся мальчиком-подростком, которого в любую минуту могут поставить в угол. Бывают же на свете такие нелепые пары! Если в одном человеке сосредоточились ум, доброта, человечность, то в другом: глупость, самодовольство и жестокость. И вот живут два таких непохожих существа и считают, что так и надо. Бывает и так: тот, кто с первого взгляда активно нам не понравился, при дальнейшем знакомстве оказывается милейшим человеком. С Альбиной, женой Саврасова, ничего подобного не произошло: чем больше я ее узнавал, тем больше она мне не нравилась. Из всех присутствующих лишь жена Архипова с ней находила общий язык. Больше никто не пытался вступать с надменной Альбиной в беседу. В том числе и собственный муж.
Когда Любомудров — ее сосед по столу — достал сигареты и закурил, Альбина наморщила свой крошечный курносый нос и голосом, напоминающим воронье карканье, сварливо произнесла:
— Я не выношу запаха табака… — и, чтобы несколько смягчить свою резкость, прибавила: — Если бы вы знали, сколько мне стоило трудов отучить мужа от этой дурной привычки.
В это было трудно поверить: казалось, стоит ей прикрикнуть — и муж но только бросит курить, но и дышать перестанет…
Любомудров извинился и, скомкав сигарету, сунул ее в бронзовую пепельницу.
Геннадий Васильевич хотел было встать, пробормотав: «Я на минутку…», но жена властно посадила его на место.
— Сейчас тост будут говорить! — сказала она.
Люди собрались воспитанные и никто и вида не подавал, что замечает маленькую семейную сцену. Гости накладывали дамам на тарелки закуски, наливали в фужеры вино. Любомудров — сама любезность — налил Альбине шампанского, она в ответ нагнула голову, прибавив к двум подбородкам третий.
Архипов встал и, подняв бокал, сказал, что они с женой очень рады видеть всех нас у себя в этот день и первый бокал ему хочется поднять за свою жену…
Все встали, чокнулись с новорожденной и выпили, после чего Валерия, умоляюще сложив руки на груди, попросила:
— Ради бога, больше не надо никаких тостов в мою честь. Мы будем просто веселиться, танцевать, петь…
— Гена, подай мне апельсин, — потребовала Альбина.
Муж потянулся к вазе с фруктами и опрокинул фужер с шампанским. Фужер разбился, а шампанское залило брюки Любомудрову.
— Раззява! — прошипела Альбина.
— К счастью, к счастью! — воскликнула Валерия и, собрав осколки, побежала на кухню за тряпкой. Любомудров невозмутимо достал платок из кармана и вытер брюки. И пока растерянный Геннадий Васильевич хлопал глазами под толстыми стеклами очком, Любомудров, подождав, пока Валерия вытрет стол, налил из бутылки еще шампанского в другой фужер, достал апельсин и все это поставил перед Альбиной. На этот раз даже на ее невыразительном лице прорезалось что-то наподобие улыбки.
— Вы очень любезны, — каркнула она и с презрением посмотрела на несчастного мужа, ковырявшегося вилкой в тарелке с винегретом. Она ничего не сказала, но не нужно быть физиономистом, чтобы во взгляде ее можно было прочитать: «Дома я с тобой поговорю, мой милый!..»
«Черт побери! — думал я, глядя на них. — Лучше всю жизнь прожить холостяком, чем жениться вот на такой ведьме. Ведь она подавляет его, третирует на каждом шагу, а он молча все это терпит… А ведь неглупый мужик… Будет руководить комсомольской организацией завода… Все-таки как много в нашей жизни значит женщина! Умная, тонкая жена поднимает мужчину до такого уровня, до которого он бы сам не поднялся, а глупая, грубая, наоборот, и умного превратит в дурака…»
Где-то в глубине души у меня зашевелился червячок сомнения: правильно ли мы с Тропининым сделали, что поддержали его кандидатуру на пост секретаря?
Любомудров, прихватив Гогена, ушел на кухню курить.
Я тоже вышел из-за стола.
Любомудров сидел на подоконнике. Сегодня он был в темном с искрой костюме, белой рубашке и галстуке, коричневая бородка аккуратно подстрижена. И еще я увидел на безымянном пальце левой руки красивый перстень с печаткой. Раньше этого перстня я не замечал.
— Я познакомился с вашими чертежами, — сказал я.
Он быстро взглянул на меня и снова уставился в окно. На губах мелькнула улыбка, однако он ничего не сказал.
— Все это очень интересно… — продолжал я, сам понимая, что слова мои бледные и звучат скучно, — но…
— Вот именно, все дело в «но», — перебил Любомудров.
— Вы умный человек и понимаете, что никто нам сейчас не разрешит изменять технологию только что налаженного производства, но позднее может быть…
— Может быть! — усмехнулся он и на этот раз пристально и внимательно посмотрел на меня. — Год, два, а может быть, и больше мы будем штамповать коробки, в которых и жить-то людям будет скучно, а потом может быть!.. А может и не быть! Дорога ложка к обеду, товарищ директор…
— А что вы предлагаете? — спросил я, понимая, что возразить мне нечего.
Любомудров отвернулся к окну, выпустил сизую струю дыма, скомкал сигарету и вышвырнул в форточку.
— Взгляните, какой снег, — помолчав, сказал он. — Еще с деревьев листья не облетели, и снег.
За окном падал снег. Густой, крупный. Падал медленно и бесшумно. И не таял. Все вокруг стало празднично белым: крыши зданий, тротуары, скверы перед домами, деревья. В снежной круговерти туманно светились окна домов. Мне захотелось высунуть руку в форточку и поймать на ладонь снежинки. Такое желание одновременно возникло и у Ростислава Николаевича: он встал на подоконник и по плечо выставил руку в форточку, но снежинки не пожелали приходить к нам в гости — все до единой растаяли на его ладони.
— Мне хочется, чтобы люди жили в красивых удобных домах, — сказал Любомудров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
— Окопался с Полем Гогеном на кухне, — сообщила хозяйка. — И забыл про все на свете.
В руках у Любомудрова была большая желтая книжка «Письма Поля Гогена». Он с сожалением поставил ее на полку и уселся на единственный свободный стул рядом с женой Саврасова. Признаться, я ему не позавидовал: более неприятной женщины я не встречал. Круглое надменное лицо, совиные глаза с белыми ресницами зорко следят за каждым движением моложавого худощавого мужа. И не только за движениями, но и за взглядами: стоило Геннадию посмотреть на какую-нибудь женщину, как его жена мгновенно перехватывала его взгляд и, не мигая, уничтожающе смотрела бесцветными круглыми глазами на мнимую соперницу. И жирный двойной подбородок ее трясся от негодования. Я от всей души пожалел бедного Саврасова, этого мягкого, вежливого человека с пышной коричневой шевелюрой и добрыми серыми глазами, спрятавшимися за толстыми стеклами очков. Рядом со своей массивной фурией женой он выглядел провинившимся мальчиком-подростком, которого в любую минуту могут поставить в угол. Бывают же на свете такие нелепые пары! Если в одном человеке сосредоточились ум, доброта, человечность, то в другом: глупость, самодовольство и жестокость. И вот живут два таких непохожих существа и считают, что так и надо. Бывает и так: тот, кто с первого взгляда активно нам не понравился, при дальнейшем знакомстве оказывается милейшим человеком. С Альбиной, женой Саврасова, ничего подобного не произошло: чем больше я ее узнавал, тем больше она мне не нравилась. Из всех присутствующих лишь жена Архипова с ней находила общий язык. Больше никто не пытался вступать с надменной Альбиной в беседу. В том числе и собственный муж.
Когда Любомудров — ее сосед по столу — достал сигареты и закурил, Альбина наморщила свой крошечный курносый нос и голосом, напоминающим воронье карканье, сварливо произнесла:
— Я не выношу запаха табака… — и, чтобы несколько смягчить свою резкость, прибавила: — Если бы вы знали, сколько мне стоило трудов отучить мужа от этой дурной привычки.
В это было трудно поверить: казалось, стоит ей прикрикнуть — и муж но только бросит курить, но и дышать перестанет…
Любомудров извинился и, скомкав сигарету, сунул ее в бронзовую пепельницу.
Геннадий Васильевич хотел было встать, пробормотав: «Я на минутку…», но жена властно посадила его на место.
— Сейчас тост будут говорить! — сказала она.
Люди собрались воспитанные и никто и вида не подавал, что замечает маленькую семейную сцену. Гости накладывали дамам на тарелки закуски, наливали в фужеры вино. Любомудров — сама любезность — налил Альбине шампанского, она в ответ нагнула голову, прибавив к двум подбородкам третий.
Архипов встал и, подняв бокал, сказал, что они с женой очень рады видеть всех нас у себя в этот день и первый бокал ему хочется поднять за свою жену…
Все встали, чокнулись с новорожденной и выпили, после чего Валерия, умоляюще сложив руки на груди, попросила:
— Ради бога, больше не надо никаких тостов в мою честь. Мы будем просто веселиться, танцевать, петь…
— Гена, подай мне апельсин, — потребовала Альбина.
Муж потянулся к вазе с фруктами и опрокинул фужер с шампанским. Фужер разбился, а шампанское залило брюки Любомудрову.
— Раззява! — прошипела Альбина.
— К счастью, к счастью! — воскликнула Валерия и, собрав осколки, побежала на кухню за тряпкой. Любомудров невозмутимо достал платок из кармана и вытер брюки. И пока растерянный Геннадий Васильевич хлопал глазами под толстыми стеклами очком, Любомудров, подождав, пока Валерия вытрет стол, налил из бутылки еще шампанского в другой фужер, достал апельсин и все это поставил перед Альбиной. На этот раз даже на ее невыразительном лице прорезалось что-то наподобие улыбки.
— Вы очень любезны, — каркнула она и с презрением посмотрела на несчастного мужа, ковырявшегося вилкой в тарелке с винегретом. Она ничего не сказала, но не нужно быть физиономистом, чтобы во взгляде ее можно было прочитать: «Дома я с тобой поговорю, мой милый!..»
«Черт побери! — думал я, глядя на них. — Лучше всю жизнь прожить холостяком, чем жениться вот на такой ведьме. Ведь она подавляет его, третирует на каждом шагу, а он молча все это терпит… А ведь неглупый мужик… Будет руководить комсомольской организацией завода… Все-таки как много в нашей жизни значит женщина! Умная, тонкая жена поднимает мужчину до такого уровня, до которого он бы сам не поднялся, а глупая, грубая, наоборот, и умного превратит в дурака…»
Где-то в глубине души у меня зашевелился червячок сомнения: правильно ли мы с Тропининым сделали, что поддержали его кандидатуру на пост секретаря?
Любомудров, прихватив Гогена, ушел на кухню курить.
Я тоже вышел из-за стола.
Любомудров сидел на подоконнике. Сегодня он был в темном с искрой костюме, белой рубашке и галстуке, коричневая бородка аккуратно подстрижена. И еще я увидел на безымянном пальце левой руки красивый перстень с печаткой. Раньше этого перстня я не замечал.
— Я познакомился с вашими чертежами, — сказал я.
Он быстро взглянул на меня и снова уставился в окно. На губах мелькнула улыбка, однако он ничего не сказал.
— Все это очень интересно… — продолжал я, сам понимая, что слова мои бледные и звучат скучно, — но…
— Вот именно, все дело в «но», — перебил Любомудров.
— Вы умный человек и понимаете, что никто нам сейчас не разрешит изменять технологию только что налаженного производства, но позднее может быть…
— Может быть! — усмехнулся он и на этот раз пристально и внимательно посмотрел на меня. — Год, два, а может быть, и больше мы будем штамповать коробки, в которых и жить-то людям будет скучно, а потом может быть!.. А может и не быть! Дорога ложка к обеду, товарищ директор…
— А что вы предлагаете? — спросил я, понимая, что возразить мне нечего.
Любомудров отвернулся к окну, выпустил сизую струю дыма, скомкал сигарету и вышвырнул в форточку.
— Взгляните, какой снег, — помолчав, сказал он. — Еще с деревьев листья не облетели, и снег.
За окном падал снег. Густой, крупный. Падал медленно и бесшумно. И не таял. Все вокруг стало празднично белым: крыши зданий, тротуары, скверы перед домами, деревья. В снежной круговерти туманно светились окна домов. Мне захотелось высунуть руку в форточку и поймать на ладонь снежинки. Такое желание одновременно возникло и у Ростислава Николаевича: он встал на подоконник и по плечо выставил руку в форточку, но снежинки не пожелали приходить к нам в гости — все до единой растаяли на его ладони.
— Мне хочется, чтобы люди жили в красивых удобных домах, — сказал Любомудров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109